24.04.2015
Никогда бы не подумал, что назову свою деревню — советской. Не по внешнему виду и географии расположения, а по духу ее истории. По тому, как деревня родилась и как умерла, оставив мне заветные места живой природы.
Затишья уже нет. Отдыхающих семей, дачников — всерьез не считаю. По своей истории моя деревня мало чем отличается от других деревень, ежегодно исчезающих с карты страны. По объединяющей похожести я стараюсь описывать Затишье. Может быть, заглянув в память родных мест, я лучше смогу понять, что привело к ее нынешнему состоянию: к зарастанию дорог, охлаждению печей без числа?
Мой прапрадед Максим Михайлович родился в селе Набережное, Тульской губернии, в двадцати верстах от Куликова поля, лет через десять после отмены крепостного права. Это было начало не худшего времени для крестьянства — получив долю свободы, часть нас набиралась сил, расширяла хозяйство. В рядах интеллигенции и дворянства витали идеи просвещения народа, заботы о нуждах миллионов.
Село Набережное связывалось с остальными селами и деревнями земель графа Бобринского по реке Непрядва. Через реку, на холме, барский дом, ниже по дороге, в пойме, сахарный завод. И сегодня в запустелых зарослях, на бугре, можно увидеть остатки того дома — несколько обломков стен. У реки из кущей торчит рыжий обломок заводской трубы.
Я мало что знаю о жизни Максима Михайловича, кроме того, что женился он на односельчанке, Домне Федоровне. Не знаю, как они жили. Наверное, нелегко. Все их дети рождены уже в двадцатом веке, когда обоим было за тридцать. Первым на свет появился Василий. За ним — Александр, Александр Максимович, мой прадед, истории о котором я слышал с самого детства, и чьими руками построен наш семейный дом в Затишье. Александр Максимович родился в сентябре 1906-го года — утихали баррикады первой русской революции и первая проигранная война ХХ века с Японией. Для крестьянина это также было время смелых надежд — на городских забастовках и сельских волнениях народ показал как «по капле выдавливает из себя раба. Вскоре настали знаменитые «столыпинские» реформы. Не знаю, как коснулись они семьи. Наверное, кто-то из Набережного уехал попытать счастья на сибирских просторах. Но продолжалось это не долго — Столыпин погиб в Киеве, невиданным размахом кровопролития грянула Первая Мировая война. Пришел и страшный революционный 17-ый… За ним беда всенародная — Гражданская война…
Семья Максима Михайловича — четыре сына, от юноши Василия до совсем еще маленького Павла. Наверное, он пытался никак не участвовать в тех событиях, ведь его гибель или выступление против «красных» или «белых», в первую очередь стали бы трагедией для четырех неокрепших сыновей, потерей кормильца. Это был главный долг его как отца. Я немного читал о том времени и с каждым разом мне все больше симпатичны люди, отказавшиеся от участия в тех событиях — и от борьбы против вставших на дыбы народных толп, и от стороны неспособных управлять страной империалистов. Это — уже моя отличительная черта от поколений советских людей. И если в Гражданскую войну Максим Михайлович не принял сторону ни одной из армий (никаких свидетельств о его участии нет) — тогда я чувствую в этом поступке что-то от себя. Не знаю его видов на политику, но думаю главным для этого сильного человека с широкой черной крестьянской бородой, были семья и хозяйство. Самым частным словом здесь выходит — «не знаю». Не знаю о них то, это… Как так получилось?
После двух кровавых войн, месяцев, когда нельзя было понять, что будет с семьей, да и со страной завтра, пришло время новой ленинской экономической политики. По поводу этого шага большевиков спорят до сих пор. Но для крестьянина яркие лозунги, возможность сохранить и даже расширить хозяйство после череды лет войны, стали прообразом начала новой жизни, которую так убежденно обещали им. Несколько лет действительно стали краткой передышкой. Здесь нельзя не оговориться: 21-ый, 22-ой годы — поругание церкви на селе, принудительный (но фальшивый — средства не дошли) сбор для голодающих, где тогда доходило и до людоедства.
Что касается Набережного, то в крепком селе голод, если и был, то недолго, а главное, четыре сына Максима Михайловича взрослели, нужно было обзаводиться семьями и хозяйством, а в густонаселенном и уже большевистском Набережном сделать это не просто.
Было бы интересно узнать, когда и как Максиму Михайловичу пришла идея покинуть родное село. Собравшись с силами, в 1926-ом году, в надежде на новую вольную жизнь, с четырьмя взрослыми сыновьями он уходит из Набережного. Недалеко — в нескольких километрах выбирает место: тут и лес — строиться будет легче, и речушка — скотину поить. С Набережным связь не теряет, и еще внуки Максима Михайловича будут ходить туда в школу и даже жить там временами у родственников.
В 1926-ом году крестьянство последний раз (середка между 24-м и 29-м…) имело хоть какую-то волю. Наша семья на новом месте спокойно строит большой крепкий дом, получают в собственность надел земли, обживается.
Новый дом семьи Максима Михайловича стал первым в будущей деревне, которую за расположение в низине, у леса, в народе назвали Затишьем, а на почтовых конвертах — «Набережными выселками». Само Набережное тогда же «селом» быть перестало, как церковь закрыли, и образовался «поселок сельского типа» — казенное, не народное название.
И четырех лет на новом месте не прожили, грянуло новоявленное крепостничество ХХ века — на крестьянина решили надеть хомут, отнять хозяйство. Под ударом запротоколированного грабежа, рухнули мечты в навязанные большевиками порядки. Какое богатство Максим Михайлович мог нажить за три-четыре года на пустом месте, только перебравшись и построив дом — но в коллективизацию был признан «кулаком», арестован и угнан на восток. Говорят, до Сибири его не довезли, был где-то в Казахстане, на целине, верно. Рассказывали, жена его, Домна Федоровна, женщина бойкая, все инстанции, какие могла, обегала, по всем кабинетам прошлась… Примерно через полтора года Максим Михайлович вернулся домой. Это похоже на «отсидку» половины стандартного тогда для крестьян трехлетнего срока, его и давали таким вот «середнякам» (для устрашения?). Кем он вернулся после ареста? Вряд ли уже русским крестьянином. Но и советским колхозником такой человек стать не мог. И стал он таким же как и все — житель «д. Набережные выселки». Еще несколько лет проходил дед Максим по Затишью, наблюдая, как растут его внуки, там и умер в канун Великой Отечественной войны. Ранняя советская история была особо безжалостна к воспитанным в русских православных традициях, испытавших всю тяжесть «красного колеса» на себе — настолько безжалостна, что сейчас я даже не знаю где его могила.
Его жена, Домна Федоровна, прожила 90 лет, до 1960-го года, похоронена в Набережном. Она на двадцать лет пережила мужа. Это типично — пройдитесь по отмирающим деревням — старушки на лавочках, стариков почти нет — сердце у крестьянина трепетное и обрывистое.
Александр Максимович был вторым сыном Максима Михайловича. Родился на закате первого русского бунта ХХ века, так и не ставшего переворотом, в 1906 году. Во след его рождению шли сильные перемены для крестьянства. Общество, начиная с первых движений «народничества» после отмены крепостного права, сильно изменилось. Всего этого маленький Александр Максимович не знал, но, думаю, помнил и большой графский дом на горе, и в церковь с родителями ходил.
В 11 лет грянули одна за другой революции, годы Гражданской войны (он о ней детям своим не рассказывал, хотя, я уверен, не мог не помнить. В таком же возрасте его дети пережили Великую Отечественную войну тружениками тыла и, много после, ветеранами, никогда не отказывались рассказать о своей войне. Сейчас о Чечне и Афганистане тоже молчат).
Пришла эра большевистская, давшая воспитанию юного Александра Максимовича новые правила и устои. Думаю, не простым было его отношение к большевикам, но нельзя упускать возможность хоть что-то наладить, возможность видимую, но все же, с отцом и братьями, в двадцать лет он уходит из Набережного. А перед этим берет в жены восемнадцатилетнюю девушку Евдокию (Дмитриевну) — семью делать.
Мы оторваны от быта деревни того времени и воспоминаний почти не сохранилось. Но я пытаюсь представить себе их новый крепкий дом, у кромки поля, которое будет кормить всю большую семью. Можно только представить, каково это в деревне, ручным трудом. Важная деталь — их тяжкий труд еще свободен! Все, что они создают на новом месте — для себя создают!
Через два года после переезда в Затишье, в январе 1927-го года, когда еще не все устроено, у Александра и Евдокии рождается дочь — Мария. А следом, через год, по осени сын — новому хозяйству подмога, продолжатель дела (не мог же подумать крестьянин, что нечего очень скоро будет продолжать).
Семье, где рождаются дети ничего не страшно — у нее есть будущее. Силу жизни семьи не сломала даже коллективизация, и в 1931-ый (страшный) год, родился у Александра Максимовича второй сын, Василий — мой дед.
И что было делать, когда все нажитое вдруг стало колхозное, и человеку из деревни шагу ступить нельзя? Правильно, как можно укрепляться (в это время — голодомор, по всему Северу становление ГУЛАГа). Александр Максимович со своими братьями за несколько лет — середина тридцатых — строят дома для своих семей. Затишье разрастается. Но развитие хозяйства обрезано, многолетние труды надорваны, работать можно только на колхоз, и после сына Василия не было в молодой семье детей почти десять лет.
А построенный Александром Максимовичем в 36-ом году дом и сейчас стоит. Стоит в месте, которое я считаю родиной.
Тридцатые — неумолимое становление Затишья. Еще до коллективизации на новое, удобное место съехалось несколько семей из окрестных сел, поставили себе дома — благо лес под боком. Тут нужно понять: когда ты с несколькими классами образования, живя, чем только можно, лишь бы не голодать, всюду слышишь лозунги о новой прекрасной жизни, да про новые возможности, хоть самой малой, но надежды на новую власть не может не быть. И хотя позакрывали церкви (но иконы в красных углах по избам все равно висят) и запретили расширять собственное хозяйство, люди жили с надеждой на будущую сытость. Ведь вслух никто Уголовного кодекса не читал, по которому и посадить и расстрелять с 12ти лет можно всегда, и за что — еще и не поймешь. Никто не рассказывал о сотнях лагерях-мясорубках.
Надо еще помнить, что основа Затишья тридцатых — дети и молодежь, жизнь которых только начиналась. И Затишье разрасталось. Дом Александра Максимовича был достроен, обрастал скромным хозяйством, дети росли.
Молодая семья Александра Максимовича хоть и трудно, хоть часто и впроголодь, но — жила, и страшные для России годы с 37-го, до войны, в деревне были сравнительно терпимы.
Александр Максимович попал на фронт в начале войны, вернулся в 43-м, демобилизованный после ранения в ногу и до конца жизни потом ходил с костылем, сильно хромал. Деревне повезло меньше. Затишье под немцем было всего несколько недель конца ноября — начала декабря 1941-го года. Отступая, они чумой прошлись по деревне с огнеметами, а крыши у всех — соломенные. В сорокоградусные декабрьские морозы вся деревня оказалась в двух чудом уцелевших домах.
Нельзя представить, как крестьяне, потеряв все, пережили эту зиму. Нельзя представить, как моя прабабка Евдокия, ожидая рождения пятого ребенка, и с остальными четырьмя одна на руках, дожила до лета 42-го года. Чем питались эти люди? Как жили? Но они выжили. С 42-го года и до конца войны мой дед с 11-ти лет — на трудовом фронте, и пахал и сеял, от зари до зари. Так перетерпели все годы до победы.
В эти военные годы, без мужиков, женщинами, стариками и детьми Затишье начало отстраиваться заново.
Александр Максимович, после ранения вернувшись домой, тут и достраивался, и хозяйство восстанавливал. Тогда же, в сороковых, к дому сделали деревянную пристройку — чулан — семья разрослась, дети взрослели. Добрый кусок детства связан у меня с этим чуланом. Всей родней летом съезжались в деревню, спали там, и темные ночи в старой сыроватой пристройке, разговоры перед сном, рассказы старших… — удивительно полные воспоминания.
Вот в чем, если хотите — рок, судьба, история — отстроившись заново в середине сороковых годов, через десять лет Затишье опустело. Я где-то слышал одно точное высказывание: «дом без детей похож на кладбище». Из Затишья дети в скором времени исчезли.
Но я еще должен закончить об Александре Максимовиче. Вся его сознательная жизнь прошла в Затишье, в деревне. И какая бы деревня не была, я понимаю и поддерживаю его в решении не покидать родного места. В этом его сила. Но вернувшись с войны, он в следующие десятилетия, говорят, частенько выпивал, и я думаю, держался во многом благодаря набожной Евдокии, перенесшей страданий не меньше его. Не просто было ему после смерти жены в 1972-ом году, но прадед Александр Максимович прожил еще дюжину лет, до 1984 года, и умер за несколько месяцев до того, как я родился. И Александр Максимович и Евдокия похоронены в Набережном, на погосте еще царских времен. Весной мы приезжаем на их могилы, навести порядок.
Василий Александрович — третий ребенок в семье Александра Максимовича. Он родился осенью 1931 года, когда повсюду создавались колхозы, а их молодую семью, пять лет назад осевшую в Затишье, раскулачили. В конце тридцатых Василий поступает в школу в Набережном, зимой живя у родственников. В начальных классах он уже ездит на лошади, участвует в полевых работах. Это умение пригодится ему зимой 1941-го года, когда он в десятилетнем возрасте угонит в лес от немцев табун лошадей, и потом будет вспоминать для нас, внуков, как свистели пули над головой. С лета 1942-го года Василий Александрович — на трудовом фронте.
В год окончания войны, Василий — 14-летнй юноша, ученик «семилетки», по уровню образования уже выше, чем его родители. Деревенский труд не мог не наложить отпечатка на его планах на будущее, но из деревни тогда выехать нельзя, паспортов не выдают. Мы подошли к единственному верному способу сохранить искусственную колхозную систему, без собственности и свободы труда — удержание людей на местах силой. Одно помогло — большевики всегда были за просвещение — строители коммунизма должны быть хоть как-то образованы. Крестьянам давали возможность учиться, и Василий в 1948-ом году поступает в ближайшее к деревне Епифанское педагогическое училище.
В эти годы тысячи молодых ребят, будто предчувствуя перемены, стремятся уехать из разрушенных колхозных деревень учиться хоть куда-нибудь. А потом жалкая надежда на распределение — может, ушлют в город.
Василий Александрович получает образование, думает стать сельским учителем. Его старшие брат и сестра работают в колхозе. Но скоро у него наступает «призывной возраст» и, оторвав от парты, его кидают на палубу (вернее, под палубу) черноморского эсминца «Буйный» в Севастополе. И это не нынешний год срочной службы — он отбарабанил на флоте пять лет, вернувшись обратно в училище старшиной второй статьи только в 1955-ом году, в двадцать четыре года.
В последующие годы жителям Затишья начали выдавать паспорта — и еще в 53-м, старшие брат и сестра Василия, Николай и Мария срываются с колхоза и едут в город Узловая, где в то время заканчивается строительство машиностроительного завода и так нужны рабочие руки. Устраиваются там: брат — слесарем, сестра — кладовщицей.
В 1957-ом году, после окончания училища, перед Василием, как и перед любым выпускником учебного заведения, встает вопрос: куда дальше? Тогда молодой учитель приезжает к родным в город, начинает работать. В этом же году женится на моей бабушке, Валентине Сергеевне, учительнице начальных классов из того же Епифанского училища. Образование Василий продолжает — заочно заканчивает в Калуге педагогический институт, выучивается на учителя биологии. Когда его младшие братья подросли, также, следом за старшими, перебрались в город.
Почему же они не остались в деревне, почему уехали в город?
СССР тех лет — одна из самых несвободных и бесправных «развитых» стран. Можно попытаться представить убогое хозяйство деревни, дважды за десять лет пострадавшего крестьянина, загнанного в колхоз. А там: зарплаты деньгами и после отмены карточек в 47-м году не платят. Живых денег, на которые сейчас можно пойти и что-то купить — просто нет! А ведь после войны, как хочется жить! Но и в рамках своего личного хозяйства нельзя иметь самую малость: две лошади — уже «кулак»! В остальном тоже не разгонишься — налоги, да еще какие: попробуй-ка при огороде в 40 соток в год сдать государству 3 центнера картошки (и чем-то питаться весь год), а от каждой коровы — 300 литров молока.
За работу в колхозе начисляют «трудодни» — ловко в народе прозванные «палками», и не каждый раз, а все чаще — половину «палки», четверть «палки». За них — карточки на зерно…
В городе после 47-го года всегда платили зарплату наличными. Как только паспорта стали выдавать, все дети Александра Максимовича сорвались в город. Из деревни бежали как от чумы.
Так, к концу пятидесятых годов, чуть больше десяти лет после окончания войны, когда всю деревню только заново отстроили, когда, казалось бы — живи и живи — в Затишье молодежи почти не осталось — все способные работать уехали в город.
В пятидесятых годах Затишье осталось без молодежи. В течение еще двух-трех десятилетий довели колхоз «Спартак» до краха, и развал 90-х стал лишь контрольным выстрелом. До конца советского периода все пахалось, сеялось, комбайны как-никак, но работали. Но видишь искусственность этого положения.
Под занавес ХХ века в Затишье поля перестали пахать лет на пятнадцать, в результате краха хозяйств по причине неудач реформ, и многие пашни поросли лесом. Сейчас в соседних селах хозяйство как-никак, но восстанавливается, и крестьяне кое-где начинают подниматься с колен, а о колхозе «Спартак» деревни Затишье никто и не вспоминает. Потому что некому вспоминать — в Затишье никто не живет — старики поколения Александра Максимовича умерли. И реформы последних лет здесь ни при чем. Людей напугали — до бегства из дома. Стоит ли говорить, что дети Василия Александровича в Затишье не вернулись, как не вернулся никто из их родственников по линии основателя деревни деда Максима — связующие звенья поколений оборвались.
Советская деревня Затишье, рожденная в лоне ленинских интриг и крестьянских нэповских надежд, уже через пять лет после своего основания фактически была обречена захватом крестьянской жизни в колхозный строй, когда жители были лишены свободного труда и возможности развития хозяйства. Гибель Затишья была лишь делом времени, испытанием крестьянской живучести, которой хватило на всю жизнь первых строителей деревни и детей, рожденных при ее основании. Конец Затишья настал, когда эти люди отошли в мир иной. Затишье опустело.
Главные принципы существования: свободный труд и возможность развития крестьянину сегодня возвращены. Но людей там нет.
Восстановление села, как я думаю, может идти двумя путями: развитием того, что осталось нам от ХХ века и приходом человека из города в деревню.
В деревне жизнь все годы считалась хуже городской (по комфорту жизни), и только редкая аристократия XIX века устраивала у себя в поместьях условия высшего качества жизни. Это могут и сейчас, но опять же единицы, и при разговоре о переломе стиля народной жизни в деревне такой вариант абсурден. На худшие условия в деревню из города никто никогда не вернется, если только с глубоким духовным переворотом, но эти случаи единичны. Для привлечения человека деревню нужно, чтобы условия его жизни там были хотя бы не хуже, чем прежде. Сейчас, когда большинство рвется за заработком в столицу и мегаполисы, и так дикая урбанизация только углубляется, даже представить себе такое сложно.
Деревня Затишье была зачата человеком, желающим развиваться, расширяться, пробовать по-новому изменить семейную и хозяйственную жизнь (а ведь Максиму Михайловичу в тот момент было за 50, и переезжал из богатого села в голое поле). На это его подвигла растущая семья, теснота населения в родном селе, и в тот момент дед Максим видел данную государством возможность к развитию (точнее — не увидел предпосылок несвобод во взрослеющем большевизме). Подобрал он хорошее место и поехал.
Хороших мест у нас немало — пусто в бурьяном поросших деревнях. С остальным сложнее: богатый не поедет (кроме как по убеждениям), а бедному или «середняку» помощь нужна — выделение земли, щадящие банковские услуги, а главное — уверенный рынок сбыта продуктов хозяйства.
С выделением земли еще не так все плохо, и в некоторых регионах дальновидные губернаторы начинают это уже практиковать. С банками сложнее, а с рынком — вообще беда. И налогов с крестьянина сейчас варварских не дерут, за каждую курицу платить не надо, и возможности хозяйства ничем не ограничены, но банковские проценты по кредиту еще долго будут труднодоступны, бюджетные программы на деле помогают слабо. Хуже всего со сбытом. Ситуация на рынке такова, что многие начинать своего дела не видят смысла, и оживление этого рынка (рост закупочных цен и стабильный спрос), главный залог видимости крестьянином своих возможностей работать в будущем.
Но и материальных благ, будь они даже созданы, недостаточно. Молодой человек в России начала XXI века не знает, что такое любовь к земле и не любит ее, его редко тянет на природу. Если такое воспитание у людей будет, они будут стремиться к земле, что для них благо выше технического прогресса, и при удобной возможности смогут переехать из города в деревню.
Что же касается тех, кто остался на селе с советских времен? Ведь там до сих пор, по велению загадки души русской, великое множество хороших людей, которые могли бы наладить свою жизнь. Село делимо на две части: крупные поселения, и сейчас имеющие скелет внутренней инфраструктуры, и потому только выжившие; и мелкие деревеньки, вроде моего Затишья: заросшие, брошенные и крайне опустевшие, с бурьяном вместо полей.
Большому селу сейчас как никогда нужна поддержка со стороны, хотя кое-где начинают там хозяйства подниматься, но редкость — когда самостоятельно. У них есть свобода труда, но — начинать не с чего, капитала нет, и здесь так нужны обширные банковские программы и тот самый налаженный рынок — основа условий для всех равна. А для этого не обойтись и без государства, которое, может, когда и поймет, что падение деревни — его вина.
Но — опять же — не меньше помощи материальной, нужна деревне духовная поддержка. Церковь, восстанавливая храмы по всей Руси, немало делает, но этого не достаточно. Как и в городе, о чем я говорил, в деревне нет культурного воспитания любви к Отечеству, для того, чтобы те, кто нынче в деревне живет, не хотели уезжать. Чтобы люди не захотели покидать родных мест, они должны убедиться: в их деревне может быть не хуже, чем в городе, и они — на своем месте. Добиваться этой уверенности нужно не только материальной помощью и всестороннней мотивацией, но и принося прогресс науки и культуры в деревню.
Здесь остается вопрос общественной и информационной изоляции, которая всегда была бичом села — люди бежали в город еще и для того, чтобы не чувствовать себя оторванными от общества. И эта немалая на самом деле проблема очень удачно решается сейчас и в ближайшее время в основном будет исчерпана, что во многом избавит деревенскую жизнь от тяжкой «скуки» и «оторванности». Компьютерные средства интернета делают людей и в столице и на Дальнем Востоке одинаково информированными, расширяют возможности общения. Уже теперь многие люди работают через интернет, а жить при этом могут где угодно.
Я считаю, что сейчас постепенно для деревни создаются наилучшие, за всю историю, и условия проживания. Нужна начальная помощь с возможностью жить в деревне, и с желанием в людях так жить. Эти задачи сложны — слов нет, а нужно прямое взаимодействие государства и человека через общество. Все стороны этого процесса должны сами захотеть, чтобы сельская жизнь восстановилась и развивалась. И только тогда в деревне тогда можно будет жить.
февраль 2010г. Узловая
Оргкомитет конкурса