24.03.2014
редко смеются, неброско одеты,
мутные глаза выжжены нафтиком.
мы последние советские дети,
мечтавшие стать летчиками-космонавтами.
в известном смысле, нам еще повезло —
не скололись и не убивали за деньги,
и девяностые для нас всё же не герыч и сизо,
а «инвайт добавь воды» и приставка денди.
но, с детства приученный отвечать за слова,
я до сих исповедую этот принцип.
хоть черная ветровка и остриженная голова
не придает сходства с аристократом, с принцем.
это условный сигнал, отличительный признак —
как цветок на окне, как приоткрытая форточка.
до последнего со мной останется призрак
юности, сидящий на корточках.
***
мальчик увидел, как летающая тарелка
разбилась об стену, и потекло домашнее лечо.
в телевизоре на курантах остановились стрелки,
ведь всё это гнусный развод, про то что время лечит.
потом, ошалевший от водки и предощущения надвигающегося конца,
он хлестал ее с железным карабином собачим поводком.
знаете, как отвратительно вспоминать отца,
как отвратительно помнить его таким мудаком.
невыносимым затянувшимся тупым спазмом,
эта бойня продолжалась примерно полночи.
мальчик смотрел, как рассыпалась, словно пазл
семья; слушал, как хрустел ее позвоночник.
и вот бы ему кулачки покрупней чуток,
да накинуть бы еще с десяток годочков!
тогда в этой истории среди абзацев и строк
он расставил бы верные запятые и точки!
...пропал оливье, засохли кровоподтеки лечо.
линии судеб затягивались в петли.
и тяжелые звучали слова, и был ничуть их не легче
серый снег, что кружился, как сигаретный пепел...
***
а было ли еще хоть что-то, кроме
кромешного ужаса адовых зим,
парнОго вкуса запекшейся крови,
дырявых бутылок и средства «визин».
я знаю только стены подъездов с белым зеленые,
лестничные клетки с выкрученными лампочками.
«Цыпа бес», «мы здесь пили 12.08.05», «Настя + Лёня»,
выцарапанное ключами на стенах и лавочках.
тот родной закуток возле мусоропровода,
где фонарный свет золотит на стекле морозный узор
тем восхитительней, чем сильней корячится природа,
чем выше занесен топор.
времени огромная беспощадная пУстынь.
ржавая ванна, где на потолке черная плесень.
кухня, пропахшая тушеной капустой,
и всякое такое для грустных песен.
я ходил к тебе разглядывать чуднЫе магниты на холодильнике
и залипать в аквариум с рыбами психоделической расцветки.
а ты хвасталась стильными туфлями и новым мобильником,
и дети во дворе качались на покрышке, подвешенной к осиновой ветке.
***
развлечение любимое было у нас в пятом классе
гулять по заводам и замороженным стройкам
мы в бетонные пещеры ходили лазить
в корпусах жутковатых таинственного столько
за путями овраг, где дождевые болота
за ним слабоохраняемый бывший завод СТЭМИ
там грузчиком мой батя работал
когда висела над страной ельцинская темень
здания с окнами без стекол
до которых до сих пор не добралась коммерция
возле школы моей первой обрезанные тОполи
древесные кольца рубцы на сердце
и вот сорвался как-то раз парнишка один
позабыл я уже, как его звали
поскользнулся на одной из железобетонных тех льдин
да и кончился моментально посреди развалин
мой двоюродный брат фотографию нес
березки кладбищенские наливались соком
и прежде, чем мне впервые сломали нос
я и сам едва не утонул на ДОКе
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ.
ночевки в залах ожидания душных,
под голову синюю сумку пристроив,
пластаясь на стульях усталой тушей.
из города Н. в Вавилон, в Трою.
сквозь дремоту почувствую как подойдет вялый мент,
тыкнет в бок дубинкой брезгливо.
— есть билет? — да, вот мой билет. —
я сравню того мента с рваным презервативом.
чумазые цыгане, копченые чучмеки,
да старый пьяница, что расскажет, как на дне стакана
он однажды увидал не то Мекку,
а не то вообще Ватикан.
эх плацкарты потные с жратвой химической,
поцелуи прощальные в прокуренных тамбурах.
я маршрут свой когда-нибудь обязательно вычислю,
в дымное небо уйду вместе с табором
***
в клубе без вывески за дверью неприметной
где елозит многотонным катком дабстеп
по ушам непьющих адептов jwh и мета
тех, чьи мозги — выжженная степь
крошатся битого стекла куски
впиваются в толстые подошвы кед в свечении стробоскопа
мне диджей пидарас вонзает в виски
в минуту 140 отравленных копий
вот дреды взметнутся щупальцами осьминога
в глазницах разверзнутся черные дыры
с каждым разом за эту дверь ведут все длиннее дороги
в месиве потных тел как в могиле сыро
и долбит хардбас, и продолжается рептилий танец
втягивают ноздри «парламента» фильтры
и вспыхнет «ПОРОШОК УХОДИ» табличка, едва отходос настанет
порошок тот, чем ты, гораздо более хитрый
я желаю вам сдохнуть поскорей от легалки
пока угар не рассеялся с наступлением утра
пока вместо на выходе из клуба милицейской мигалки
на танцполе стекляшки еще блестят перламутром
***
по дороге из желтого кирпича
мы уйдём в изумрудный город.
«всё равно нас найдут
и любовь, и печаль» —
пел под окнами пьяный голос.
выбитые окна хрущевских домов —
как глаза,
видевшие слишком много;
вырваны языки,
заперт рот на замок,
и вьется червем дорога.
полумертвый, больной, непригодный, —
остается мой милый Освенцим.
и раскуроченное, изуродованное,
но сокращается мое сердце.
нас не ждут,
но мы непременно дойдем.
и притом,
обретем и приют,
и притон.
***
из прошлого в грядущее
мы двигаемся ощупью
минуя настоящее
к деревянным ящикам.
мы двигаемся там
где звонкий русский мат
где ревущая тьма
и ревущая мать.
и та самая, сокровенная суть,
вечно скрытая где-то около —
за шторами, за стёклами.
***
всю прошлую осень
глаза от недосыпа были красные,
и воздух весь черный очень,
и снегом присыпана трасса.
одна звезда светила ярче всех,
и я не в курсе, была ли она младенцем Иисусом,
но всё же внушала веру в успех —
звезды дураку, что дикарю стеклянные бусы.
и хоть в общем-то лишен я особой романтичности,
зато способен сообщить без никоторой фальши,
что совсем как во времена античности, —
а точнее, и того раньше, —
я хочу с тобой яблоки воровать
[популярный сюжет в картинках]
но не так вот просто,
чтоб в супермаркете или на рынке,
а чтоб одна на двоих кровать,
и помятая простынь.
... а также не желаю других подельников.
***
заселился в комнату с балконом недавно
улучшил жилищные условия
боже, как замечательно, что диван совсем не продавлен
знать теперь-то наступят деньки клевые.
и диван почти не скрипит
правда, милая, это чудесно
такой диван любовь лишь укрепит
для любви человечьей всегда остается место.
целый день грузовики грохочут, пердят маршрутки
у обочины цветами торгует пенсионерка-дачница
а ночью по тыще пятьсот проститутки
продаются на улице Немировича-Данченко
пятиэтажки ветхозаветной постройки
населенные тихой хронью, стареющими люберами
невостребованы курсы шиться и кройки
из детей не вырастают либералы.
полнится Русь местечками неблагополучными
прочел в новостях, что вчера на Немировича-Данченко
пьяный грузчик ограблен был на всю получку
он «страйк» в ларьке зашел купить неудачно.
в комнате полупустой с отклеивающимися обоями
в окно, которого подоконник голубями обосран
видно небо самое голубое
и не стоит предо мной квартирного вопроса.
***
утро холодное, как рассудок.
утро ясное, как мысли.
выдаст судьба еще одну ссуду
любовью с похлебкой кислой.
небо чистое, как совесть.
небо ширится, как сознание.
смешная и горькая повесть,
протоколы и показания.
***
табуны облаков, серых коней,
пузырится осень разбитым еблом.
и если это еще не конец,
то это точно уже облом.
их было и будет — сколько.
не выручит курточка «рибок».
сопливится улица скользкая
мертвой холодной рыбой.
страдает в щелях северный ветер,
держит поселок за бледные жабры,
и выглядит в сентябрьский вечер
черным омутом грядущий ноябрь.
под жестокой небесной лазурью,
приколотив заначенную папиросу,
дайте броситься на амбразуру,
как рядовой Александр Матросов.
я осуществлен и содеян.
я случайный свидетель эпохи.
до отопительного сезона — неделя,
на всё остальное — похуй.
ГИДРИК
ты помнишь, братуля, наши четыре улицы —
Заводская, Вокзальная, Сосновая, Енисейская?
где ходили в детсад и пристрастились раскуриваться —
поселок наш — ни городской, ни сельский.
этот район окраинный города Братска
прозвали не зря Чернобылем:
есть в нем что-то такое адское,
непостижимое и вечное, свой перпетум мобиле.
всё это навеки останется нашим:
скелеты цехов Сибтепломаша,
его полосатые смердящие трубы,
и жизнь — простая и грубая,
что пришельцам режет глаза.
(это место сродни Сектору Газа —
здесь тоже идет необъявленная война.)
и в замызганном квадрате окна
наши улицы разбитых фонарей
и сто коричневых мутных морей,
да свет подъездный —
жидкий, угрюмый —
всё капает в бездну
пластмассовых рюмок.
нынче там покосились заборы,
и память накрыла кровавая мгла.
кто в менты подался, а кто в воры —
жизнь развела пацанов по разным углам.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
тот самый позорный вокзальчик —
я сбегал через него трижды.
впервые совсем еще мальчик,
нахватавшийся дури книжной.
небеса неизменно свинцовые,
но прибавилось погребальной пыли.
и я даже гулял здесь с отцом
в своей детской сказочной были.
весенние фекалии текут ручьем,
и у круглосуточного ларька
рамсует свирепое мудачье.
и водка тут как-то особо горька.
мы возьмем гашиш и баклахи,
гуляй шпана и угрюмые бандерлоги!
по-пьяни бьют по лицу и посылают нахуй,
а не почтовые бандероли.
эти лица, которые до тошноты надоели,
пнд и в окне приют для сирот.
мучительно медленно тянутся дни и недели,
как густой-прегустой сироп.
это значит, я снова дома...
это значит, я вернулся домой...
этот город как неприятный знакомый,
которого при встрече обойдешь стороной.
Школьный вальс
мы снова кружимся в школьном вальсе
я трогаю за руки юную фею
нам жизнь изломала все пальцы
я тебя провожаю, несу твой портфель.
и опять мы сбегаем с уроков
чтоб гулять по грязи и по лужам
нас окружали девяностые суровые
беспечных детей непослушных.
в дискотеках евродэнс отгремел
сигареты, вино, конопля
банты белые, на пальцах мел
и безлюдный остывший пляж.
догорает пятитысячная сигарета
время течет всё быстрей и быстрей
и новый сентябрь сжигает лето
в своем красно-желтом костре.
нагота — погребальный наряд
гаснут китайские салюты
кораблики бумажные горят
тонут бумажные самолёты.
так, прислонившимся к оконной раме
утром пепельным, утром ранним,
развертывается убийственная драма
всегдашнего вселенского позора.
твои глаза — солёные озёра.
мы с головой бросались в этот водоём
вдвоём.
***
под небом высотным, проводами перечеркнутым
под облаками прокисшими творожными
трется босота, за делом знает черт каким
и человеку, и облакам тревожно.
продвигаясь от трамвайных путей к новостройкам
мимо редко промчится жигули или подержанная тойота
и лихо катит по снегу такси новая русская тройка
и облаков стремительней скорость полета.
преодолевая далее цыганских хижин угри
чуя как шевелятся некие липкие щупальца
можно ожидать, что вдруг дохлые снегири
с проводов об землю станут, спикировав, хлюпаться.
где-то в жопе медленно душа замирает
зачем тебе зрение, такое ясное и разборчивое
куда ни глянь, кривые задрипанные поленницы и сараи
крыши, покрытые хер победишь чем, низкие заборчики
фонари холодные белые и лишь немного оранжевых
вдохновенно пейте все вкусную водку
требуйте, чтоб на небо нас забирали заживо
и лейся, песня, кровью из разрезанной глотки
***
сколотым зубом выплевываешься на воздух после вписки,
с выражением глаз вроде дефективного дурачка.
но ранее утро — также и друг для торчка:
носить с собой можно почти что без риска.
застелет мозг и глаза серая пелена,
и сначала постоишь-потупишь минутку-другую,
припомнишь дворики, где чем-нибудь аккуратно торгуют,
изумишься, какие дикие населяют Русь племена.
алкогольно-наркотический кайф бычий!
кто поумней или не столь любопытен — сразу смылся,
и не искал того самого ссаного сакрального смысла,
что содержит пьянства варварский русский обычай.
а когда встретишь другого, у которого щеки впалы,
то чуть растянется рот в ухмылке недоброй.
вспомнишь, как трое одного ночью под окнами пинали в ребра,
и дальше идешь, сбивчиво считая, например, фонари или шпалы.
Оргкомитет конкурса