06.05.2013
Пишет прозу, стихи. Публиковалась в журналах: «Байкал», «Сибирские огни», «Сибирские Афины», «Дети Ра», «Ликбез», «Homo legens», «Иркутское время» и др. Автор книги стихов «Субботние птицы» (г. Красноярск, 2004), участник X Международного литературного Байкальского фестиваля. Сборник рассказов А. Пынзару входил в лонг-лист премии «Ясная поляна» имени Л.Н. Толстого.
сборник рассказов
У Е. И. заканчивался вид на жительство. И новый получить никак не удавалось; то одной справки не хватало, то другой; то требовали справку об отсутствии проказы, то о наличии оной. Е. И. в силу своего склада ума никак не могла понять, где берут эти справки. Потом оказалось, что их продают и стоят недешево, но все это ерунда, по сравнению с тем, сколько еще документов нужно было собрать без всякого, даже самого ничтожного, намека на успех. Прежний вид на жительство ей выдали по протекции одного высокопоставленного генерала. Прошло пять лет; генерал стал еще выше, об этом твердили телевизионные новости, а в жизни Е. И. все оставалось так же, как всегда: муж, дети – вела она примерную жизнь скромной домохозяйки, превратившей ее в незримую тень своего дородного и святого, как считали приближенные к семье, мужа. Раздобыв с неимоверными приключениями номер телефона бывшего покровителя и, собрав в кулак остатки внешности и всю свою решимость, она решила еще раз попытать счастья. Позвонила. Трубку сняла, как и полагалось, секретарша. Е. И., смекнув, что Самого ей никогда и ни за что не услышать, назвала генерала Вовочкой, добавив, что она его «косуля», «котик», «белочка» и, вообще, «лапочка». Секретарша помолчала и, к удивлению Е. И. пропела: аааднуумиииинутоочкуу. Тут же Е. И. услышала бравый и немножко усталый голос генерала. – Здрасьть! — выпалила Е. И. так, как будто за ней гнался взвод солдат, и ей уже не хватало дыхания. – Я – Е. И., помните? — прокричала она в трубку. Генерал подумал и сказал «да», хотя помнить ему было нечего: виделись они минут пять и особого интереса к ней он не проявил, в кабинет генерала постоянно входили какие-то чины, оглушительным голосом рявкали: «здравья желаю» и тут же уходили. В ее сторону он даже не взглядывал, написал что-то на бумажке, и на этом аудиенция закончилась. — Что у Вас, говорите? – услышала она и попыталась ответить по-солдатски, помня обстановку кабинета: — я я я я ааа… — протянула она, — я хо-хо-хо-мне… и тут ее охватил ужас, казалось, ей никак не удастся сосредоточиться, звуки не достигали неба – в жуткой давке они растаптывали друг друга, так и не прорвавшись к воздуху и к белому свету. Любопытство генерала росло. Посыпались вопросы. Она опять попыталась что-то смоделировать, но то ли от отеческого, покровительственного тона генерала, то ли от осознания, что человек, облаченный такой властью, способен еще спросить «что случилось», она расплакалась и протянула минуты три одно протяжное – мммумммуммму. Генерал слушал это «мму», перебиваемое вздохами и ахами и, то ли ему казалось очень большим горе Е. И., то ли по другим причинам, но он был готов слушать это «мму» целую вечность и не делал никаких попыток прервать содержательную и в высшей степени утонченную беседу. Казалось, он понимает ее и так, очень хорошо понимает и даже доволен ответами, и выходило даже, что он других ответов и не ждал, и что все, как по уставу. Неизвестно, сколько б ее мычание продолжалось, но в это время позвонили в дверь и Е. И. с телефоном у уха, с мычанием и бормотанием, побрела открывать. В комнату не вошла – вломилась подруга, вернувшаяся намедни из Египта, в слезах, всхлипывая пуще чем Е. И. и, уставившись на бормотавшую уже «ааа», совершенно бледную, почти в полуобморочном состоянии Е. И., решительно приказала: — Перезвонишь позже. Е.И., понятное дело, послушалась, как слушалась мужа, мам, бабушек и т.д. Она честно, как прилежный ребенок, которому ее подруга-логопед, ставит звуки, попыталась выговорить: «я перезвоню позже» и даже извиниться, но, сколько ни старалась, выдавить из себя ничего не смогла и, уже на грани отчаяния, пропела ба-ба-ба-ба… Откуда выскочил этот «ба» — она не могла понять, неужели курсы английского так ее подвели?! Генералу, казалось, все больше и больше удовольствий доставляет этот разговор в его скучной, состоявшей из одних кабинетных интриг, жизни: ни тебе освободительного движения, ни горных хребтов, ни парадов. Он что-то еще спросил и даже приготовился слушать, но Е. И., глядя на подругу и резко перестав всхлипывать, нажала кнопку и, швырнув телефон в самый дальний угол комнаты, пошла к туалетному столику, достала пакетик с одноразовыми платками, протянула один подруге, второй поднесла к носу. И уже совсем было неважно, по какому вопросу и зачем она звонила, да и забыла она, зачем звонила, а уставилась на рыдающую во всю мочь подругу, вернувшуюся с пирамид (мечта всей жизни); осунувшаяся и постаревшая, присмиревшая и какая-то тихая. И опять, как с генералом, смогла выдавить из себя только ММММ…
…и грезился ей ночами Иордан, и тьма спускалась над Иершалаимом и Мойша входил в город на осле, и старый седой индус спрашивал о карме, и Лао-Цзы что-то диктовал, впрочем, днем жила она своей, обычной жизнью, и дети, и муж, и работа, но вот ночью…ее никогда не было дома. Она путешествовала, с кем-то разговаривала, и все на каких-то непонятных языках. Веду двойную жизнь…там, ночью, но где там объяснить не могла—жила в монастыре, был муж, заядлый садовник, там она и полюбила орхидеи, здесь, в хрущевке, тоже муж и комнатные растения. Об орхидеях она знала почти все, вот только не решалась их купить. И все бы шло и шло, но видела она этот монастырь в далекой стране. видела его почти каждую ночь, и решилась…еду. Города, страны, горы, реки, степь и пустыня—вот путь и он манил, звал и, она сдалась, послушалась, и вот…пересекла пустыню на верблюде, 12 лун она встречала и провожала караваны, ночной холод не мог ее сломить, склонить, жажда только придавала ей силы, она жила долго в оазисе в ожидании благоприятного момента и старый араб говорил ей : »еще не время, не время», и она смирилась, казалось, что так и пройдет ее жизнь, и верблюд плевался, но потом старик молвил »пора», и она пересекла море в трюме корабля, пешком шла через торфяные болота, взбиралась по крутым склонам, где только орлы свивали свои гнезда без провожатого, и вот она здесь. О ней писали все газеты мира, она была знаменитостью. И шутка ли осмелиться на такое путешествие в одиночку,…но такова была официальная версия. И вот она перед горой, а на горе монастырь, да, как орлиное гнездо свисает он над ущельем. Но теперь недолго осталось. Совсем недолго. И учитель ждал ее у подножья. Да, все как в ее снах. Все…Все…Стояла жара. И как нитка белая тропинка вела вверх. Она начала свое восхождение на рассвете. Каждый шаг
давался ей легко, казалось, она всю жизнь занималась тем, что ходила по веревкам. Но почему-то монастырь отдалялся от нее с каждым шагом. Когда она стояла внизу, монастырь был виден, но, сосредоточившись на дороге, она потеряла его из виду. Вечерело. Редкие путники виднелись на тропинке впереди, она останавливалась, она отдыхала, есть-пить не хотелось да и не было у нее никаких припасов. Никто не обгонял ее, каждый двигался в своем ритме, и не вместились бы 2 человека на тропинке, она прибавила шагу, когда стояла внизу, казалось, за час покроет все
расстояние, но уже вечереет и монастыря все нет, других тропинок
нет, это единственная, как нитка, соединяющая 2 крутых берега.
Быстрей, быстрей, быстрей,--подгоняла она себя и оступилась,
наступила на камень, подвернула ногу, но встала и пошла, когда вдруг она услышала свое имя…Жарок…Жарок…Жарок…Осторожно. Она сделала шаг, остановилась, посмотрела вокруг — никого, и только у самого края тропинки, над пропастью, увидела человека; высокого, плечистого, обросшего и одет слишком тепло для этих краях. Жарок…Это имя никто не знал. Так ее называл муж. В Сибири. Но он остался там, в Сибири, она ушла от него, встала на Путь, как выражались тогда.
--— Что Вы сказали, как Вы сказали?— она резко повернулась в его сторону, на самом краю, по краю шел этот человек, она не заметила его до сих пор, как он мог передвигаться, как, она одна еле вмещается на тропинке, как он шел, по воздуху, что ли…Она окинула его взглядом…у него нет любви…подумала она…как его сюда пустили?…вот взять хотя бы ее…ну что говорить, известно всему миру через чего она прошла, чтобы только очутиться на этой тропинке. Но он…и она заглянула этому высокому, невесть сколько небритому, одетому в неподобающе теплой для такого климата одежде, мужчине с посохом, заглянула и онемела, глаза ее мужа смотрели на нее, а его левая рука держала ее под локоть.
— Жарок, не поскользнись…прошептал он.
Мужа она не любила. С самого начала. Влюбилась она высоко, в горах, где он то рюкзак ей нес, то снаряжение, а потом спустились в город, и он уже не казался таким мужественным и спортивным. Но вышла за него замуж по довольно жестким обстоятельствам: во первых – никто больше не предлагал (возраст), и в ее голове события-факты сложились, как проверочная таблица по зрению именно так: если бы кто-то предложил, не кто-нибудь, а Кто-то, она бы выпрыгнула даже из незапланированной беременности, со своими способностями к полетам через такие ущелья, где только птицы пролетали…
Не любила за то, что, поссорившись, он уходил ночевать в зале, на диван, что готовил, что с детьми возился. В горы они больше ни разу не поднимались. Не любила так, что даже любовник стал не спасением, а наказанием, замучил ее SMSками, гашишем, стихами своими бездарными – тоже мне авангардист! – рисунками – Поздеев нашелся! – да что ты знаешь о Поздееве, -вопрошала она у него. Она знала, знала гораздо больше, чем он, чем все остальные, но молчала. С появлением любовника она не любила уже двух мужчин. Мужа и любовника-студента. А если добавить сюда отца, первого нелюбимого, за то, что не признавал в ней своего ребенка, из-за него она облазила все окрестные горы, аки птица пролетая над пропастями, приносила ему медали с соревнований, авось…полюбит, нет, не признал, не полюбил, значит, три. К этому списку добавился четвертый: щупленький парень с надменным выражением лица и красными глазами.
— Он чем-то болеет? – спросила подруга, глядя на фотографию, ту самую, где они втроем: она, второй и четвертый. – Нет? Тогда гомик, — определила та. Он был ее инструктором по йоге. – Никакой он не… она даже слово не смогла произнести вслух: подруга ее всегда смущала своими выводами, она ей доказывала, спорила: «Ты не права, не права!», — но потом, неизвестно откуда всплывшие догадки оказывались верными. И вот уже четвертый нелюбимый, SMSки, ревность мужа, спанье его на диване, в зале, хлопанье дверью на глазах у соседей, крики и плач детей, присутствующих при скандалах, отец, через мать, кроткую овечку, передающий свои послания: — Кто на тебе женится, кто с тобой будет жить, это я, как мужчина тебе говорю… А был он не из последних мужчин в этом городе, далеко не из последних. Четвертый – инструктор. Бывший муж ее подруги, другой, подруг у нее – байкал. Неудачник. – А ты волосами перед ним, волосами, — советовала его бывшая жена, когда она пожаловалась, дескать, парень вот новый, духовный, — и жена (бывшая) не поняла, о ком она спрашивает. Волосы… Да, волосы у нее черные, густые, длинные, «дорога в Ад», — шутил второй, студент. – Волосами, — продолжала подруга, — груди нет, здесь акцент не нужен, а вот ноги… ноги у тебя …бесконечные… «Колонны Храма», — это тоже студент. Все она повторила, как ей советовали, подошел он к ней после йоги, оглянул ее с ног до головы и сказал: «Друзьями, только друзьями!»
— Это по-духовному, — подумала она, а он орал по мобильнику: «Плохо слышно. Петя, как там плов, готов?»
— Кто такой Петя ? – спросила она. – Со мной живет. – Она, естественно, к подруге: «Что значит, если он живет с Петей?» Та развела руками, позвала мужа. – Скажи ей, — как на рыбку золотую взмолилась та на мужа своего. – Что? – спросил муж. – Что не по-духовному у …ну…с Петей. Муж, защитивший диссертацию по нецензурной лексике в …она уже не помнила подробностей, именно эту лексику и пустил в объяснении, и она зарыдала. — Водки хочешь? Вина? Коньяк? – предлагал он, бездуховный муж ее подруги. Нецензурность она не выносила. – Как ты живешь с ним? – вопрос риторический к подруге, с тех пор, как они знакомы.
«В Индию…в Индию…спасенье единственное, к Саи Бабе в ашрам!» Сейшелы, Канары, Таиланд, Египет и все просветленные (или называвшие себя такими) края не помогли. Ясновидящие, целители, психотерапевты, священники, монахи – к кому она только не записывалась, у кого только не отстояла длинные, тянущиеся как темный коридор очереди, вместе с больными, незрячими, не ходячими, заикающимися .У кого только она не спрашивала: «С кем мне из них жить? С мужем или с любовником?» Она как будто их проверяла, и удивлялась, что все, не сговариваясь, отвечают: «С мужем».Потом подруга посоветовала монастырь, там монах. Они поехали: «С кем мне из них жить?», — задала она вопрос, подобно сфинксу. – Из двух, – поправила подруга. А он с Петей живет… Монах перекрестился, посмотрел на них строго, процедил…пост… пост… с мужем и удалился. Монастырь остался на горе. Она осталась с мужем, с детьми, с подругами. Она уже выходила, когда услышала: «Веди себя хорошо с ним, денег на Индию не даст! Минетик, ванна с маслами, ммм…тайский масаж»…Муж, защитивший диссертацию по нецензурной лексике в… сурово оглянул подругу, потом прокричал ей вслед: «Борщ ему, борщ свари, я его знаю!» — Да уж, — подумала она, столько в браке не живут, сколько эти двое, ее муж и этот, защитив… дружили… 20 лет! От звонка до звонка отдружили.
«Так и запомнюсь: злополучное место, где
обувь портят осколки,
и по утрам ищут свидетелей» , — это о нем, об этом, защитивш… поэзию не любила, но прочла как-то сборник местного непризнанного гения Тохи Н-яева, и отец о нем отзывался хорошо, а сказано точно… как она с ним живет, с этим... с нецензурным-то – вслух уже, когда выходила из подъезда – Индия… Перед глазами горы, столбы алмазов, изумрудов, рубинов, бирюзы, яшмы, сапфиров, — яркими, разноцветными огнями, манили ее к себе, как большой город какую-то глупышку. Только там я пойму что-то, смогу разобраться в себе, и Бог откроет передо мной… Домой она бежала. Индия, Индия. – Что? – спросил муж. Какая Индия? Ребенок заболел.
— Учитель зовет. Меня звал… зовет в Индию. Муж посмотрел на нее растерянно: острова…якобы, она родилась в прошлой или в какой-то позапрошлой жизни где-то там, то ли на Сейшелах, то ли на… в Испании, одним словом, была королевой или царицей. — Не вижу отсюда, из Сибири, что за система у них была, — сказал ясновидящий – толстый, грузный, и краснолицый, как знамя СССР мужчина. – Неужели в ее понимании, — удивился тогда он, — так и выглядит духовно-развитый человек?! Но денег на поездки дал, семья дороже, рассудил он. Раз Бог дал такую жену, конечно, развестись можно, не раз было сказано вслух слово, ненавистное ему, но зачем-то мне небеса дали ее? Все силился понять, пока жена развивалась духовно, а он и бизнесом, и детьми, и уроками, и врачами, и готовкой, и стиркой, и ночами у кроватей детей, с температурой, просивших пить. – Мама, – звал младший, с голубыми, жалобно и пристально смотрящими глазами. – Спи, сынок, спи, я мама, — было ляпнул он на третью ночь, когда жар никак не унимался, и, сынок, будто соединив в своем детском сознании эти два понятия, будто слепил из них целое, поверил, что
папа может быть и мамой, успокоившись, заснул с улыбкой на потрескавшихся от жара губах, заснул счастливый. Так он в детстве верил в сказки о каких-то волшебных странах. – А мама где? – спрашивал старший. – Этому просто так не скажешь «Я мама!». Поднимет на смех. Он молчал. И сам уже думал – зачем отпустил? Но закружила она его так этим своим духовным путем, что летом купил ей тур на Мадейру, куда она, после того как умерла на Сейшелах , переселилась (не я переселилась, душа – поправляла жена), и была опять то ли королевой, то ли царицей Мадейры, из Сибири не очень хорошо видно ясновидящему.
— Видишь, я везде получаюсь королевой, так создай мне условия. И он создавал. И вот Индия. Какие там условия? Как бывший врач тебе говорю: «Там холера, тиф, а еще недавно были зафиксированы случаи чумы, я слышал, представляешь, чумы?» Жена мрачно его оглянула. – Слышал… по радио. Он всегда слушал радио, пока готовил. — Меня тошнит… от всего, от всего… Боже мой, что я делаю, не даст денег, не даст… — Ну, что же, будем рожать, -подумал он, но вслух… И он впервые осмелился высказать ей все, что он о ней думал: — Тебя не бывает дома по ночам, — сказал он, и добавил: — и днем тебя тоже нет… — Это все? – спросила она. — Какой же он… — Ты не развиваешься духовно, как пил с этим, который диссертацию защитил (и тему себе выбрал – маты! – это что-то говорит о духовном уровне человека!), так и остался, на самом низшем уровне духовного развития. Муж спокойно выслушал. Он редко выходил из себя. Даже, когда она привела своего любовника-студента домой и пропела: «это у нас духовная связь». Об этой духовной связи шелестели потом листья в роще, шепталась вся тусовка, ее перестали, под разными предлогами, пускать в духовные, по ее мнению, места. – Ты знаешь, есть повесть Лескова, там один скоморох Памфолон, в Дамаске всех веселит, и, вообще, ведет образ жизни, далекий от праведного, с твоей точки зрения, например, но столпника Еремию небеса направлют именно к Памфолону, как к снискавшему большую милость в глазах Господа, а все потому, что этот скоморох был на своем месте и хорошо делал то, что умел, и… — Она высморкалась, продолжала сидеть на табуретке в прихожей одетой, как будто не домой, а в гости зашла, на минуту-другую. Лескова она не читала. Она вообще мало читала. Это он читал. Даже сейчас, с детьми, с ней, с работой, с… — Да это и не важно для жизни, — говорил он ей. — Ты эти книги давно бы на дачу отвез, — и она показала руками на книжные полки, заслоняющие свет, и развешанные везде, как картины. – По Фэн–Шуй это энергия Ци, — но вспомнила, что он не был знаком с Фэн-Шуем, она посмотрела на него: перед ней стоял лысеющий мужчина лет сорока, в фартуке, небритый, с продырявившимися коленками чехословацкого, еще в СССР купленного, по блату, трико и, ужаснулась. Как она могла тогда, но вспомнила, что за ним (его квартирой, машиной, дачей) бегала именно она, а он все оттягивал. — Тошнииитт, — завопила она, как маленькая, и побежала в туалет. – Что там ясновидящая говорила?… Ребенок… Третий… только не от него. Ее вырвало…Симеон…Я не люблю это имя…Симеон…Терпеть не могу это имя…Индия… — Индия подождет, — сказал он.
Рано утром голубь посмотрел на нее в упор. Она сидела за столом и краем глаза ухватила тополя, веревку для белья и голубя, вернее не его, а то, как он смотрит на нее сквозь стекло: неподвижные черные маковые блестящие неживые зернышки смотрели не на нее, так разглядывают рыбок в аквариуме, рептилий в террариуме посетители зоопарков. За кого он меня принимает? Как перед камерой, которых не выносила, почувствовала себя. Она открыла форточку, высунула руку: кыш — кыш, — вяло приказала она ему убраться. Голубь не шевельнулся, продолжал ее разглядывать. Понедельник, начинающийся с голубя, вглядывающегося в чужое окно. Как будто у голубя могло быть свое окно. Наверняка. Ведь где-то на чердаке и живет. Пошла на кухню. Одернула жалюзи. Синица так и застыла. И она, подобно голубю, смотрела на нее. Прямо как… обнаженная, смотрит на собственное тело, ставшее лесенкой, тремя позвонками колонны, небом и архитектурой.
***
Он проснулся среди ночи. Ему приснился голубь и как три белых леопарда в тени под можжевеловым кустом, что съели ноги, сердце и печень и все что вмещалось в череп, голубь, влетев в комнату, клевал темноту. Так настоящие голуби во дворе клюют зернышки или траву. Тьма собиралась вокруг голубя по зернышку, округлялась, стала похожа на гранат. И в середине гранатовой тьмы голубь клевал и смотрел на него. Он не встал, не сел; остался лежать, рассматривая темноту, голубя. А началось все сразу, как только он бросил Университет, в воскресенье: голубь залетел к нему в комнату, сел на кровать, когда он проснулся, голубь был там, может, и проснулся оттого, что голубь глядел на него. Он его прогнал, долго гонялся за ним по квартире, с трудом, но прогнал. И не придал бы он значения этому голубю, он не Джонатан Ноэль. « В этом глазу не было ни блеска, ни отблеска, ни даже намека на то, что он живой. Это был глаз без взгляда. И вот он уставился на Джонатана. Ты умрешь, Джонатан, ты умрешь, если не сейчас, то скоро, и жизнь твоя была фальшивой, ты прожил ее бесполезно, потому что поколебать ее может даже какой-то голубь, тебе нужно убить его, но ты не сможешь его убить…» Нет, не Джонатан. Он вышел на улицу, и вся улица была усыпана голубями, как листьями осенью, как в европейских городах перед соборами, да и в своем городе, перед единственным собором на главной улице. И, странное дело, до этого он не замечал голубей. Однажды ему пришлось жить подолгу на даче у писателя в Юрмале и, когда проснулся ранним июньским утром, после дождя, и захотел пройти деревянной тропинкой к морю, испугался нашествия улиток. Он попытался их обойти, пробовал миновать тропинку, утопая и проваливаясь в мокром песке, как в сугробе. – Ну и…с ними, — пошел тропинкой, хруст и скрип под ногами, он уже бежал последние сто метров, и, когда окунулся в море, почувствовал себя так, будто смыл с себя большой грех: Так должен ты смывать у себя кровь невинного, если хочешь делать доброе и справедливое… — прочел он тем же вечером. То же самое сейчас с голубями. Если бы кто-то спросил его до воскресенья, как он относится к голубям – Равнодушен, — ответил бы он. Сейчас он видел их повсюду; взглядом вылавливал из любого закоулка, они изо всех сил старались сказать ему что-то.
***
Брось, — сказал он. Знак – да, но не всё – знак. Живи, пока живется, радуйся, — и запел на непонятном ему языке, нищий в парке. А он кто? С тех пор, как бросил университет, парк стал его домом. У Пушкина, пере… когда-то несколько цыганок, отсюда и укоренившееся мнение, что они тоже цыгане, мнение, которое не то, что мешало, оно пугало его, как голубь, ибо, услышав такое, он и не пытался находить контраргументы, зачем, знал, собеседника не разубедишь, хотя он даже внешне не был похож, нет, и обрадовался, может быть, если бы привелось родиться среди них, да еще великий режиссер не преминул напомнить еще раз стране: – Цыгане мы, цыгане, — он совсем не это имел ввиду, но его романтизированную историю именно так и поняли – у памятника, окруженного увядшими коричневыми и желтыми цветами собирались все: студенты, гомосексуалисты, влюбленные, расстающиеся, девушки и парни, мечтавшие найти быстро и срочно любовь, бабушки с колясками, малыши, зеваки разного пола и национальности, нищие, сумасшедшие, националисты, диссиденты, хотя чуть поодаль высился памятник с крестом, Стефана. Так вот, когда и он остановился у Пушкина, у фонтана, время тоже остановилось вместе с ним, стала памятником. Оказалось, время двигалось рядом, если он торопился, и время торопилось; если он останавливался, и время останавливалось. И он застыл: вот перед ним прошагала, а не пролетела бабочка – белоснежные зубчатые крылья, глазки как две капли дождя и ноги – непомерно большие для такого нежного и эфемерного создания: вот яблоко мимо прошло – алое, как то, на ветке, что достать не смогли у поэтессы с Лесбоса; а вот ящик пива понесся вскачь и бутылки друг о дружку стучат, ссорятся; вот кусок неба сполз на плечо мужчине. И люди, что неслись мимо него в застывшем, сгустившемся отрезке времени, были частью одного-единственного класса вещей, как здания, автомобили, как отслужившее свое авто, которые проносятся мимо скрипя и пыхтя, будто съели на завтрак что-то несъедобное. Иногда он передвигался вокруг каменного фонтана, по аллее, мимо классиков литературы, гладил мраморных львов, наблюдал за тем, как фонтан убирали на зиму и, время брело вместе с ним, еле переставляя ноги в ветхих кроссовках, будто во все времена носили их, палая листва прилипала к подошвам, лили дожди и, как ему казалось, во всем парке не было ни души. Он вспомнил деревню, из которой уехал, чтобы увидеть другой мир, вспомнил, что однажды он уже видел этот парк, что ангелы тихо шелестели листьями, раскачивая деревья, что ему ужасно хочется домой, туда, где живут птицы, что он оттуда, и его родители, и дети тоже оттуда, как птицы они, как птицы…повторял он. Дошел до нищего на скамейке, тот приходил по утрам. Нищий, как будто услышал его: — у всех одна Родина – небо, — сказал он, и взглянул на него, как голубь воскресным утром.
— Я могу научить тебя открыть все двери мира, если захочешь. — Он еще раз посмотрел на нищего. Тот, подобно Тоту, молчал. Он отчетливо слышал слова.
— Ты в ссылке. Знание…Знание – грех, то, что ты ищешь многие жизни и не можешь найти.
— Так стоит ли искать?
Улыбка. – Ты из касты жрецов, служил писцом у пирамид. Помнишь это – «Те, что ведомы, не затеряются, но заблудившиеся не найдут прямого пути, твои тела – ни что иное, как планеты, что вращаются вокруг своих центральных солнц»?
— Почему я не помню?
— Стерлось. Там все стирают.
— Где там?
— Зачем тебе знать?
— Чтобы лечить.
— Что? Душу? Она неизлечима. Тело? Ремонтировать дом, в котором не будешь жить? Душе нужна свобода. Только свободная душа приблизится к дому.
— А ты?
Я – нет. Я – субстанция. У него закружилась голова. Он не ел ничего с воскресенья. Он присел рядом с нищим. – Язык души – любовь. Не пентакли. Почему ты так боишься любви? Чем ты напуган? Нет, Лотос это Просветление, — услышал он ответ на возникший в уме вопрос. — Ты не нашел его и не делаешь даже попыток найти… очисти мысли и над твоей головой корнями в голову расцветет твой лотос.
— Любовь отдает?
— То, что ты называешь любовью, это влечение одного тела к другому. Не отдает, не забирает, вы приносите ее с собой с неба, но при спуске, болезненном спуске, сознание утрачивает именно ее, сохраняя воспоминание… сознание видит лотос, и понимает, это любовь. Сознание все сравнивает с любовью. Любовь – это купол мира, под которым ты будешь жить, если найдешь лотос. Когда тебе нечего будет сказать--ты станешь любовью.
Он посмотрел на нищего. Нищий как будто спал. – Ангелы не работают так много. Это твое последнее утро перед жизнью. Важной жизнью и нужно подготовиться.
— Послушайте, — он стал трясти нищего, тот не открывал глаз, не шевелился. Он пощупал пульс. Пульса не было. Он закричал, подошли рабочие, которые убирали фонтан на зиму. Сколько дней он здесь? Если во вторник… он сказал, что у них иняз, значит, вторник, его друг спросил во вторник, не думает ли он вернуться в Университет. Он пошел к остановке, на Гоголя, под проливной дождь. Все улицы так, в каждом городе, то Пушкина, то Гоголя. Мир вращался перед ним как огромная карусель, и он разглядывал в оказавшихся перед ним кабинках далекие страны и миры, настолько далекие, что он только теперь почувствовал, каким одиноким был до того, как сел на скамейку, рядом с нищим. А дождь все шел…
Во мне живут несколько женщин. Одна из них, назовем ее Ниночка, забрела как-то ноябрьским вечером на сайт знакомств. Тыкалась, тыкалась, поместила свою анкету, фотографию и стала ждать, от Интернета не отключилась, может, кто и напишет. Прождала до 12 ночи, пролистала анкеты мужчин, желающих познакомиться.— Ничего, ну абсолютно ничего!— на этой мажорной ноте она и уснула, убаюканная сибирской разгулявшейся стихией. И спустя несколько дней, когда моя Ниночка и забыла о своей осенней тоску, скуке, хандре ,в Ящике творилось что-то невероятное ;а смотрел ящик муж перед работой и хотел было бросить, как обычно—У тебя ничего нет, и зачем ты завела себе ящик, но вместо этого «Спам»,--закричал на всю квартиру и, Ниночка, мало что понимая в таком мудреном слове, бросилась со сковородкой из кухни в комнату и уставилась вместе с мужем в монитор: ящик был завален письмами от потенциальных женихов, любовников, просто друзей и неизвестно кого. И Ниночка, как Пилар у Маркеса (бедная! У нее не было Интернета, иначе воображаемые ею мужчины точно бы ее нашли, а не скитались бы где-то там, за три моря). Муж бросил на меня сначала суровый, потом…даже не знаю, какой взгляд.—Но тебя не было дома и…Он не дослушал, да и что можно было дослушать— бред какой-то !Жена на сайте знакомств! И зачем я только компьютер тебе купил! Но с работы позвонил.— Ну что, есть там иностранцы? — Есть, турки, арабы, финны.— Это шваль, а не иностранцы, -изрек он.—Смотри, может, что-нибудь стоящее есть.—А для чего?—спросила я. – А мало ли для чего! Подумала бы о дочери хотя бы! Ей скоро замуж. Хватит все о себе да о себе. У тебя что, семьи нет, что ли? Бедная , бедная моя Пилар, уставшая от рода Буендия, как тебе претило это кровосмешение !На то и 100 лет одиночества !— подумала Ниночка. –Выть от тоски сейчас можно по Интернету, что не так и плохо. И завязалась у моей Ниночки переписка. Все хотели сразу встретиться. Мужчины были готовы проплыть из Саудовской Аравии, прилететь из Турку, приехать из…Но Ниночка выбрала ближних, наших, тех, что жили в ее городе, пожалела она тех, дальних, ну куда им пуститься в дорогу – Зима в Сибири не шутка! Из наших ,наивные и доверчивые , аки дети, готовые бежать на другой конец города, чтобы посмотреть на мою мифическую, существующую только в виртуальном мире Ниночку, набралась команда, то ли для передачи «Форт Баяр », то ли для «Остаться в живых».Среди тех, кто бежал, мчался, спешил к ней на свидание, назначенное на берегу самой полноводной реки России, оказался депутат, промчавшийся мимо всех постов ГАИ с включенными мигалками на своем крутом Джипе. Давай сразу , --занят, очень занят,--а что сразу моя Ниночка не очень-то и поняла,--везде со мной будешь, везде, вот ,нужно скоро в Париж, а мне не с кем, понимаешь, все с кем-то едут, а я один.—На выставку? —спросила Ниночка, закруглив глаза.—Да какая выставка! А!.. Ты про мост! Да это в 1900!А сейчас другое! Поедем – узнаешь! Ну как? Считай, что работу нашла! Моя Ниночка растерялась: вчера еще беженка, без документов, сегодня ей предлагался если не весь мир, то крохотная частица его — Париж! Ниночка не любила Париж. Я должна подумать, думать, думать.—Да, да, -промолвил депутат, ретируясь на своей крутейшей машиной! Следом же подкатил Генерал МВД(тоже с мигалками).Мне некогда—я посмотрел еще на сайте, понравилась ты мне. А че, муж сильно бьет?—поинтересовался он, глядя на огромный синяк на ее руке,полученный ею при очередной перестановке мебели в 40 метровой квартире.—Да не очень, — попыталась вставить она.—Упеку!—Генерал оказался защитником слабых, угнетенных.—На тебе ключи от квартиры и номер телефона, вызовешь шофера, поезжай и жди меня там.---Я. .я. .я..—Отставить, твердо сказал Генерал. Цветы там, шампанское куплю вечером. Торт любишь ?Я…я. .я.. Черемуховый,--решил Генерал .Все, поехал, Замминистра приезжает, мне в аэропорт и, чмокнув, как будто уже жену в щеку, включил мигалки..—Вот совпадение вкусов! Торт Черемуховый!—прошептала моя Ниночка.
Следующий был Ректор Вуза, в котором она училась когда-то, но не закончила. Этот пришел к психоаналитику. Час рассказывал о нелюбимой жене, о сыне — балбесе, скитавшегося по Австралии уже 8 год, о проблемах с проректором-козлом. Понравились Вы мне, Ниночка, -— заключил светила науки,-— очень понравились. Можно ,я Вам буду звонить? А вот с сексом торопиться не будем. Ладно? Присмотримся, полюбим друг друга и уж потом, как время покажет. Да, да, и степенно тронулся с места на своей Волге, не забыв поблагодарить за прекрасный отдых. Да, не думайте, что моя Ниночка обладает модельной внешностью, роскошными волосами, классическими чертами лица. Нет, нет, заурядная(с точки зрения глянцевых журналах внешность, маленького роста, веснушки повсюду, что любое средство от парижских мадам теряет свое чудодейственное свойство ,едва очутившись на ее лице, польненькая, без всяких затей баба, но что делает с женщиной желание отдаться! И не так и важно кому, тот ,кто хочет любить, уже любит, а кто выпендривается—ищет к чему придраться, находит, фукает— ах, не то, не то, и глядишь, жизнь тоже не та и уже и прошла. И Ниночка взяла бы и любила, если бы не ее дурость и отчаяние.—Они что, в этой Думе, чуть освоив компьютер, чатятся? Во время заседаний? Но потом, как вспомнила эти законы, которые они там придумывают, сочувственно кивнула головой:--Слава Богу, хоть какая-та их часть осталась человеческой, мужской, не совсем пропали у них желания, и воюют они там от одиночества также, как сосед-дворник. Он-то пьет, а что делать им? Вот и сидят в чатах да гуляют по сайтам знакомств. Депутат с домами в Испании, был уверен, что круче него на берегах сибирской реки нету. -— Что Вам можно подарить? – У меня все есть! Зачем мне что-то дарить? Что я, нищий, бомж какой-то? — Но я так хочу от чистого сердца подарить что-то, -— ляпнула моя Ниночка..---Слуга народа расчувствовалась:--Ты самый большой подарок!—сказал он, притянул Ниночку к себе, и по-отечески поцеловал в щеку. А вот менеджер мебельной фабрики приехал на повидавшей всю Юго-Восточную Азию Тойте, смотрел на нее, как оценщик в ломбарде, так смотрят люди, мечтающие урвать кусок ,чтобы все было не хуже, не лучше, а «как у людей»,как у соседа, как у тети, как у директора мебельной фабрики. Он прикинул сразу, сколько она стоит. Выходило не очень много! –Хм…-почесал он за ухом, по его расчетам, женщина должна стоить чуть-чуть больше.—Ошибаешься,--сказала Ниночка. Стоит все, что на мне гораздо меньше, намного меньше.---Как?—удивился он,--эти сапоги точно 300 баксов , сам жене брал. Ниночка промолвила слово «распродажа», как некий пароль, повернулась на своих каблуках, и быстрым шагом пошла к дому.
С утра позвонила Катя:
— Ты видишь, ты видишь, снег, зима, — в трубке были слышны всхлипы. – Конец, конец, — шептала она.
— Успокойся, — сказала я. — Зима еще не конец.
— Нет, конец, — не унималась она. — Ты не понимаешь, не понимаешь, конец. Мне не перезимовать. С ним, с ними, мне бы только эту зиму пережить, только эту.
— Приходи, кофе попьем, — сказала я и пошла на кухне ставить кофе. Смотрела в окно, снег, все белым-бело, кофе убежал, позвонит… нет…
Несколько лет назад у меня была такая же боязнь зимы – страдают люди агорафобией и еще чем-то… а я вот этим, зимней болезнью. Не скажу, что сейчас моя болезнь прошла полностью, но я как-то растворила ее в себе, впустила в себя со всем ее снегом, льдом, вьюгами, морозами. И она улеглась там, где-то внутри нашла пристанище, и когда за окном воет вьюга, мне как будто слышится родной голос. Другое дело моя подруга. Нет, нет, вы не думайте, моей подруге не сто лет, она молодая женщина, тридцати пяти лет от роду, живет в благоустроенной квартире с мужем, детьми, кошками и собаками, у нее хорошая, любимая работа, машина, два раза за зиму она выезжает из нашей сибирской зимы в дальние, ну в очень дальние страны: Египет, Индия, Вьетнам.
Знаете, зима у нас в Сибири начинается в октябре, на мой день рождения (как я подгадала!), и заканчивается где-то в мае. Но это мое субъективное мнение. Я до хрипоты спорю с мужем вот уже тринадцать лет по поводу начала и окончания сибирской зимы. Он, сибиряк, утверждает, что зима у нас начинается вовсе не с первым снегом, что первый снег – это слякоть, и к зиме он совершенно не относится, снег бывает даже летом, даже в южных странах, — говорит он. Но вот в апреле, когда Ален Делон, тот самый, никакой не двойник посетил наш город в конце апреля, шел снег. Вы спросите, что он у нас забыл? Потерял, скорее всего, потому, что так замерз, что даже воздухом Енисея не подышал, бедный.
— А если посмотреть, — утешает меня муж, географ, зима у нас нежная и мягкая (ну, точь-в-точь его любовница), зима у нас не какая-та особенная, да, ветра, да, вьюга, но какие ветра бушуют на полюсах Земли, ты что, наш родной сибирский ветер – Зефир, легкий бриз Канарских Островов. Но я настаиваю на своем, потому что мы с мужем не совпадаем ни по одному важному и мало-мальски ничтожному вопросу, а уж по такому важному, как начало отопительного сезона, ну, никак.
Я посмотрела в окно. Подруги не видно. Кофе сбежал. Он не звонит. Включила комп. Залезла на сайт. Да, сообщение. Коротко и ясно. Увидимся сегодня? И так уже несколько дней. Я живу его короткими телеграфными сообщениями. Односложными предложениями. Односложностью. Так и хочется спросить… что, не с работы пишешь? Интернет не халявный? Или боишься грамматических ошибок? Потом дошло – манера, стиль, форма обольщения такая особенная, сибирская. И умудряется же то, на что я трачу 2-3 предложения, он скажет одним словом, просто. — Где? Я тоже стала лаконичной. — Ничего не понятно. Пиши развернуто, — просит он. Я читаю еще несколько его телеграмм и соглашаюсь на встречу. Он обитатель Интернета, живет в сети почти круглосуточно. — Давно на сайте? — залпом при встрече, — смотрит прямо, открыто. — 4 дня. — А я 2 года с перерывами. — Я так, ради забавы, — оправдываюсь. – Затянет, и тебя тоже затянет, — улыбается, взгляд мягче, все мягче, смотрит с одобрением, как будто я прошла его проверку. — Ты одна из нас, одна из нас, я старожил на сайте, многих знаю, со многими встречался. — Нет, я не одна из вас, не путай, я читала, я знаю, это как болезнь. — Болезнь и есть, — говорит он, — почему как? — Нет, я не игрок, я не играю в карты, не посещаю казино, я тут случайно, так…Улыбается, соглашается со мной довольно быстро, не то, что муж! — Понимаю, — говорит. — Цербер, блин, нашелся! — У тебя только одно имя? Одно. Ниночка, — отвечаю. Смотрит мимо меня. — Да, правильно, одно, через несколько недель будет несколько. Удивляюсь, глотаю кофе, слушаю его рассказы об обитателях сайта, о женщинах, с которыми встречался, расстался. — Мне бы только зиму пережить, — говорит он, — весной, летом все по-другому, а зимой… Глотаем кофе. Бизнесмен. Не бедный. Говорим о его работе и, через предложение, вот только как зиму пережить, перезимовать, — слышу я. Сегодня я уже… уже… утро. Катя. Вытираю плиту. Прощаемся. У тебя нет этой проблемы? — спрашивает он. Нет, нет, — уверяю я. Прихожу домой. Смотрю на желтые стены, желтая скатерть, оранжевая постель (все эти преобразования квартиры в желтых тонах произошли прошлым летом – все лето готовилась), вытаскиваю из желтой сумки желтые лимоны, включаю желтую лампу, зажигаю желтую свечу, нет, нет, у меня нет этой проблемы, нет боязни зимы, включаю комп, захожу на сайт, удалить нет аккаунт? – удаляю – отменяю – куда он отправит сообщение? Жду 20 минут, от него ничего, пишу сама. О зиме. О том, что у меня все ОК! Ответа нет. Жду день. Вечером завожу второй аккаунт. Через двадцать минут: Ниночка, привет….
…и однажды ночью, когда ты меня поцелуешь перед сном, я увижу взгляд; взгляд, посаженного мною в клетку лисенка, мечтающего о воле, не о побеге. Ты подойдешь к компьютеру, предательски завизжит модем – по работе – отправлю письмо – бросишь мне через плечо, но я пойму, я уже поняла…охота…
Купить ей юбку, или нет; вот какой вопрос решала Е.И. весь октябрь. Да еще какую юбку! Конечно, не из последней коллекции и даже не из предпоследней, но юбка безупречно и безукоризненно к ней шла; они подходили, они были парой, были совместимы, они составляли единое целое; они преображались на вид невзрачная юбка, и, еще более невзрачная Е.И. Серая юбка с розовыми шнурками, в комплекте с розовой блузкой преображали Е.И. до неузнаваемости, делали ее привлекательной и, казавшейся себе
и остальным серой мышкой, Е.И. становилась розовой морской волной и раковиной океанской с далеких пляжей с розовой каймой. Одно смущало: цена, блузка у нее была. И ощущение, что эта французская юбка, идеально сидящая на ее полных бедрах , и, не скрывая , а подчеркивая их красоту и силу, способна изменить всю ее неудавшеюся жизнь, невзрачную и неприметную в глазах окружающих и, в общем, до прошлого воскресенья, устраивающую ее полностью. но вот уже неделю она ходит в магазин после работы, одевает юбку, проходит по залу, смотрится в зеркала и, боится ее купить. И даже дело не в том, что из предпоследней коллекции (неправду сказала продавщица! далеко не предпоследняя!) и не в ее , явно завышенной цене, и не в совпадении характеров с тем , или с той, кто моделировал эту юбку; ласкающую живот, бедра, и , просачивающуюся в ее жизнь так осторожно и неумолимо, а в том, что юбка казалась ей легкомысленной, немножко фривольной, где-то вульгарной. и, даже бесстыжей. Ну, как, скажите мне, появиться в офис, матери семейства, замужней даме в свои 40 в такой юбке? Обсмеют! Она не носила такое даже в молодости, в СССР, в студенчестве, в пору влюбленности! И только в воображении, иногда, она видела себя так одета, и ее полнота, мнение окружающих --зачем женщина одевает такую юбку –все исчезало, и в душе она становилась той,
которой мечтала стать—мягкой, без комплексов, немножко легкомысленной, фривольной, флиртующей. Короче, эта юбка была той, кем Е.И. никак не могла себе позволить быть, и отдала бы многое, чтобы стать ею. И она, эта юбка, возможно, подвинула бы ее еще дальше, и в жизни, и в карьере, если бы не ее нерешительность. Одевалась она дорого и строго, но как перешла на новую работу поняла: что-то нужно менять. И, конечно же, начала с гардероба. Вот точно, я войду в этой юбке, в своей розовой блузке, которая так идет мне к лицу, и к стрижке, хотя он любит длинные волосы, но знала точно, не выдержит, отправит к черту и длинные волосы, и принципы, и , конечно же, она…ну хорошо…переспим …а что дальше…и так каждый вечер, после работы, прохаживалась перед зеркалом , облаченная во французской юбке из нежнейшей французской ткани, и розовая блузка так шла к юбке, к ее короткой прическе, к нежной коже, ну и что, что у меня муж, дети, друзья…у него жена, дети, друзья, ну что, развестись мне, как это будет, младшая так привязана к папе, да и старшая тоже, развестись ему…как, Господи, как, ну что же ты молчишь? Скажи хоть слово! Вот полюбила… Впервые в жизни. А, то…то была не любовь, инстинкт, нужно было выйти замуж, рожать. Почему нужно? Ну, так принято. Что делать? Купить? Не купить? И юбка снималась, отправлялась обратно на вешалку, до следующего раза. А на завтра, после работы, она опять заходила, может, ее уже купили, думала она по дороге, но нет, покупать ее никто не спешил. Продавщица ей улыбалась, как давней знакомой, и протягивала вешалку с юбкой, так воспламенившая воображение Е.И. Что будет, да, конечно, все будет, будет все, если , например, она завтра придет в юбке, она не сомневалась, и знала наперед и с точностью до доли движения его любого и юбка…не прочь была…она согласилась ей помочь круто, ну, очень круто изменить жизнь, и , как камень, например, изумруд, просилась к ней, почти плакала, возьми , я сделаю все, чтобы у тебя все получилось, я поработаю на тебя, ты не пожалеешь. Но готова ли она к таким крутым переменам? А он? Он смотрит на нее целыми днями, но что он может сделать, если она ходит на работу одетая как…как…да, вспомнила, в детстве, на Кавказе, так ходили вдовы: все черное. И она сейчас так же…черная длинная юбка до пят, блузка черная, не хватает только косынки черной! Нет, надо купить! И вот перед ней весь мир: заграница, поездки, карьера, любовь, ну все, все, что она хотела , и уже не надеялась обрести. Да ткни она пальцем на карте, она точно знала, не маленькая же, и скажи ему: сюда, он повезет ее туда, о Боже, а как же дети, ее ежик, то есть, муж, сердце кровью обливается , и юбка отправлялась обратно на вешалку, и продавщица мило улыбалась:--Никому это юбка не подходит. все мерили .Только Вам,--и она уходила и думала все, завтра, завтра, завтра я ее куплю, но завтра зашла в соседний магазин и купила длинную черную юбку, еще одну, до пят, и пришла на работу а ней, и в черном несуразном свитере, и черное, черное пальто, и он-таки не увидел ее ноги, хотя, она точно знала (не маленькая же),горел желанием, но как, если она вся в черном, может, траур у нее, мало ли…, о которых все говорили :» Скульптура», и даже в модели приглашали, показывать такие же юбки, которых она никак и, возможно, уже никогда, не решится носить. В черной, длинной до пят юбке, она прошла мимо его машины, мимо него, высоко подняв голову и, приподняв рукой подол, вошла в автобус.
Моя компьютерная любовь родилась мутным и вязким, как американский эспрессо октябрьским вечерком в самой, или почти самой захудалой кофейне торгового квартала, да, наверное, и города. А зашевелилась она пушистым, мягким котенком с неокрепшими когтями двумя днями раньше в бесконечных Интернетовских переулках, когда провайдеры толком не успевали отправлять наши сообщения туда и обратно, все сочинялось в каком-то тумане, в каком-то угаре, не попадая в клавиатуру, со множеством опечаток, ошибок; несколько сообщений не нашли адресата, хотя секундой раньше прекрасно справлялись с таким пустяком. И к концу первого дня набралось около ста сообщений, где двое пытались договориться о свидании, где русские фразы переплетались с французскими, и, даже не фразы, а выстрелы, короткие, частые, как автоматные очереди, и, когда прочла весь этот архив, которому не подлежало стареть, гореть, не грозила пыль, мыши, и прочие катаклизмы, то поняла, что незачем было, забросив все дела, с головой уйти в эту переписку, что мы договорились с самых первых слов, когда он написал «Познакомимся», — как оказалось, он рассылал этот многозначительный текст всем женщинам младше сорока, а я по своей наивности клюнула, ответив. И я попалась, мне неинтересно, сколько их там, на сайте клюнуло. Мне нелюбопытно, как он выглядит, я уверена, узнаю его из тысячи, как узнаю по ошибкам в газетных объявлениях бывшего шефа. (Операторы или не замечают, или всерьез полагают, что в мире существует и страна «Имираты».) Он отправил фотографию. И я действительно его узнала, он шел мне навстречу. В жизни он выглядел лучше и держался увереннее, чем на фотографии.
— На фотографии ты в очках. — Он посмотрел удивленно:
— Не очки, там тень такая падала. — Я замолчала. Лучше бы ничего не сказала. Но растерялась и спросила: — Ну что, рванем в разные стороны сразу? — Он остановил меня, невозмутимо и твердо: — Кофе попьем! И мы пили кофе – я, самая неудачная неудачница города (нет, не страдаю маниями), и он, первый когда-то, ныне седеющий Дон Жуан. В его жестах не было фальши, он все делал вовремя и в его присутствие мне не нужно было никого из себя строить, никого играть, вообще, ничего не нужно было делать, я пила кофе, смотрела на него. — Пишешь? – спросил он. –Да, пишу кое-что и кое-как, — ответила я больше себе, чем ему. Я что-то рассказывала, он слушал так, будто впервые встретил такого собеседника, будто впервые видит женщину с Земли, спросил, давно ли я на сайте, и, рассказывая о своей сетевой жизни, был предельно откровенен, ничего в его речи не звучало непристойно, ничто не резало слух, какая-та музыкальность скользила во всем, что он делал. Я пила кофе, смотрела в его глаза, — у Интернета голубые глаза — наблюдала его жесты, и впервые в жизни мне не хотелось бежать, никуда не спешилось, ничего не хотелось, и какая-та часть меня прошагала медленно по столу, минуя мой кофе, будто боясь обжечься, миновала его чашку и впрыгнула ему под черный свитер. Я наблюдала за этой частью, он спросил, что случилось, я улыбнулась, потому что это часть прекрасно там устроилась, он, как будто понял, погладил рукой свитер, будто поправляя невидимый мне значок, и внимательно посмотрел на меня.
— Ничего не говори, — тихо сказал он. То и дело подходила официантка, он остался доволен ее бедрами, подумал, что грудь могла быть побольше… Расплатился, мы вышли на улицу в октябрьский, как по паутине скользящий дождь, и тут мне захотелось рвануть, рвануть, но он незаметно взял меня под руку, вкрадчивым голосом говорил мне о погоде, об октябре, я вспомнила, что да, октябрь, и что октябрь мое любимое... он усадил меня в такси, и застыл на остановке, как статуя, я увидела ее в окно, на светофоре, когда обернулась.
Наутро пошел снег. И октябрь закончился
Утром, когда она только приступила пить кофе с горячими пончиками прямо из микроволновки, вошел шеф.
— Меня нет, — прокричал он у порога и скрылся в кабинет. Чуть погодя, на ходу снимая норковое манто, и разбросав шарф, перчатки, сапоги и сотовый по всей приемной, зашла в кабинет и Алина.
— Меня нет. Ни для кого, — проорал еще раз шеф. — Да уж поняла, — чуть не ответила она, но спокойно и благодушно, с телефоном перед носом – вдруг кто-нибудь позвонит, сказала вслух: «Все заняты», — и занялась остывшими пончиками, и не успела она допить кофе, как второпях, что-то на себя застегивая, и не попадая – молния заела – из кабинета выбежала Алина. Накинула кое-как норковое манто и, глядя в пол, развернулась и хлопнула дверью. Зазвонил телефон.
— Психо…, — сказала она кому-то в трубку и, пропустив момент, когда можно было понять что за клиент на том конце, а главное – насколько богат, все же силилась хоть что-то почувствовать. – Да, по записи. Да, на сегодня нет, записи нет. — Она посмотрела в журнал записей, на сегодня не был записан ни один человек! Ни один! И так уже… — Нет, у нас огромные очереди, все стремятся попасть, Л. Ю. один из самых уважаемых психоа… России – чуть не брякнула Швейцарии – Вы же знаете… — пропела она и, как обычно, услышала в трубке арию клиента «Save our souls». В этом и состояла ее миссия. Взяли ее за голос. – Голос. Голос. – сказал шеф. – Уши!? – спросила она. Она разговаривала с ним, не отрывая глаз от книги: «Уши?! –
Почему – уши? – спросил я тогда.
— А я почем знаю? Уши и уши! Во всяком случае, советую тебе всю эту неделю только о них и думать! Вот так и получилось, что целую неделю я провел, созерцая человеческие уши. А этот голос слушал. Пока она пропела по телефону свою на зубок выученную партию, шеф мерил шагами квартиру, ставшей по совместительству его кабинетом и ее рабочим местом.
— Осечка, опять осечка, — подумала она. – И в трубку продолжила… находимся… Шеф, только что перешагнувший сорокалетний рубеж, никак не мог приспособиться к своему новому возрасту. Она повернулась к нему. – Зачем же Вы сейчас? — спросила она у него, — и не утро, и не полдник. – Ничего не помогает, — обречено ответил он. Шефа она любила. Очень любила. С ним не спала. Ценила его ум, интуицию и, если бы ей понадобился совет, она обратилась бы к нему, она доверяла ему как профессионалу, знатоку человеческих душ, ей невдомек было, что только Создатель душ и располагает знаниями о них. Но, если бы ей понадобилась помощь, и она бы попросила ее у шефа, она бы все равно не вняла бы его совету, и он бы не обиделся, что с нее взять, с секретарши-то? И лишь много времени спустя, когда она выплакала бы все слезы, выкурила бы все сигареты, съела бы все сладости, с половиной друзей, родственников, в том числе и с шефом, поссорилась бы, вот тут бы из закоулков памяти выглянуло бы решение, подкинутое шефом, когда она ему только рассказала об этом, и она бы воскликнула – как, где были мои глаза, как же я не видела… Секретов друг от друга у них не было. – Ты меня знаешь, — сказал он ей, когда она приехала ознакомиться с кабинетом. И, удивительное чувство, что они знакомы очень давно, что она знает о нем все, и он о ней тоже, почти все, подкралось к ней, когда она заваривала чай. – Я тоже так завариваю, воду сливаю, — обрадовался он. Она покупала ему презервативы, он как-то пожаловался, что Свете неудобно, она посочувствовала Свете: да, да, очень неудобно. – А ты откуда знаешь? – шеф приклеил к ней взгляд, — я забыл, забываю, что ты замужем. – У меня… — Ни одна до нее не жаловалась, — перебил он. – Завтра купи такие же как себе. — Какие? – он рассмеялся. Она купила, принесла, Свете понравилось. — Не вижу разницы, — сказал он за обедом. – Франция, — сказала она, разрезая дыню, — будете? – Спите? — спрашивали подруги. – Покупаю презервативы, — отвечала она. – Спишь? — спрашивал муж. – Я звонил, вы где были? — В ванной комнате, — ответила она. Из таких курьезов сейчас наберется целый анекдотический сборник. – Вот, газету нашел, -звонит муж, шеф рядом, — он что, блондин у тебя? – Нет, — хотела она ответить, но вспомнила, что в девятнадцать была неравнодушна к блондинам со стальными глазами («крестоносцы» окрестила она их), и сказала: Да. Шеф встрепенулся: — Летом, фотография сделана летом, — подсказывал он, — летом волосы светлеют, летом. Она рассмеялась: — Блондин, — она взглянула на шефа, он на нее уже не смотрел, — серые глаза. Серо-голубые глаза, — повторила она, – высокий. Муж бросил трубку. – Вот он сейчас придет, откроет тут пальбу, твой муж, ты не знаешь, состояние… — А Вы блондин с серо-голубыми глазами, и высокий? – спросила она. Шеф, узнав как далеко ему до ее идеала, рассмеялся. Когда она только поступила к нему на работу, а пришла она в черном свитере, он аж взбесился: где декольте, ты не на похороны пришла, покажи свою красивую грудь… — Я не буду работать…— сказала она. – Да не мне, миру покажи, — расхохотался он, и она успокоилась, и стала носить декольте, и шеф часто делал ей замечание: слишком дерзко, слишком вызывающе, слишком… Она смеялась, слишком близко к посетителям не подходи, люди в возрасте, а кофе вчера подавала этому, из… надо бы одеть что-то более… Ей нравилось все на этой работе. Нравился шеф. Она даже не понимала, что он ей нравится. Понимал муж. Она чувствовала себя рядом с ним свободно, раскрепостилась и всего за несколько месяцев расцвела, ходила по улицам, будто ступала по лужайкам с цветами, полюбила красивую одежду, французские духи – на эти милые штучки уходила вся ее зарплата, продукты она перестала покупать – и вместе с этим полюбила жизнь – такой, какой она оказалась для нее в сибирском, далеком от всяких столиц, городе. Оттаяла, отогрелась, только сейчас и почувствовала вкус к жизни – нежный, свежий, мягкий и сладострастный аромат водного цветка, точно реклама Ming-Shu – она купила, без него она и не жила, и ходила вечно замороченная, вся в проблемах, как ее бабушка во вшах, во время голода. На все его увлечения смотрела легко, они ей не мешали, эти девушки, которые начинали охать и ахать у дверей его кабинета и сильно обижались, что консультация всего-то час, и ничего не успели, и, можно еще прийти, но как-то без записи… — Ты меня знаешь, — говорил он, — выходи за меня замуж. — Я замужем, — отвечала она. — Какое совпадение, и я женат, — смеялся он. Он не хотела замуж, она хотела крутить роман, он хотел жениться. Его кулинарные пристрастия ввергали ее в легкое недоумение: — Нет, нет, здесь мускат не пойдет, лучше щепотка шалфея, щепотка майорана… — Как будто не по тюрьмам обретался, а все по Ниццам, да по Монте-Карло, — шутила она, он говорил, что именно в тюрьме и почувствовал, что такое хорошая кухня, и хорошо приготовленная рыба… И, когда к ней нагрянули с обыском, она не удивилась, у нее ничего не нашли. – Он меня подставил. Она это точно знала. По своей прирожденной трусости, -подумала она. Она плакала, звонила, орала в трубку. – У меня не было выхода, — сказал он ей, — пойми, ты бы на моем месте… Она не дослушала, недели три рыдала, хорошо – не посадили. С мужем у нее окончательно разорвалось, она его не винила, время… каждой паре определено время, как на переговорном пункте, а их время давно вышло, их давно телефонистка разъединила, а они делали вид, что не заметили, или ослушались, но не слышали друг друга.
…И спустя несколько лет, когда она нежилась на песке, под любимым им солнцем Таиланда, она услышала разговор – умер от СПИДА, в Н. Хороший псих… был…
Грузы летали по воздуху. Грузы плыли на всех парусах по морям, океанам, рекам и ручейкам. На стене висела огроменная карта мира и каждое утро на ней загорались красные лампочки – вот там сейчас плавает наш груз – говорил директор, уткнув палец куда-то в Амазонку – а вот тут вчера задержали, уроды – и палец двигался в сторону Индийского Океана. Она была секретаршей в крупной транспортной компании, но все эти грузы мало ее волновали. Да и в школе с географией было не очень. В общем, анекдот о блондинках, которые спорят, как пишется Иран или Ирак – это про нее, про ее первый рабочий день, и ничего смешного в этой хохме она не находила. Уж она бы точно спорить не стала по таким пустякам с подругой, пришли бы к консенсусу без проблем. И когда два года назад она каким-то чудом получила это место, даже не удивилась. Обязанности ей никто не уточнил. Принимал ее на работу сам директор, шатен с каким-то непонятным цветом глаз, с ледяным взглядом: когда он смотрел на нее, становилось не по себе, даже неприятно. Но сему значения она не придавала и выполняла свою работу легко и исправно, как ей казалось. А что, трудно разве несколько раз в день подавать зеленый чай да висеть на телефоне да встречать-провожать особо важных партнеров и всего-то быть любезной и предупредительной?! Она отказывала навязчивым посетителям (такова была воля шефа), по телефону же говорила так, что позвонивший долго кричал в трубку: Юнайт, Юнайт, – пытаясь выговорить название компании, но обычно не договаривал и, в ярости, бросал трубку. Нареканий она не получала, выговоров не имела, особой дружбы ни с кем не водила, да и с боссом особо не разговаривала, так, только по делу. Удовольствие ей доставляла не сама работа, а ванна – ароматическая, пенистая, с солями, с маслами, со свечками, заменяя ей ужин и прогулки – она там устраивалась надолго и вот тут начиналась настоящая жизнь: и музыку слушала, и по телефону с подругой, и Vogue и Elle и еще уйма журналов и письма маме. Конечно, все намокало, журналы съежившись от водных пенистых капель, от масел, пожелтевшие, высыхали и выглядели так, будто попали в зону стихийного бедствия, но подруга их относила к себе, где их ожидала та же участь. И то ли ее привычка не задавать вопросов, не лезть с разговорами, а покорно смотреть в окно и разглядывать облака или дождь или что там за окном еще идет, или способ заваривать этот самый зеленый, пахнущий жареной рыбой чай, понравились шефу, но за два года работы претензий у него к ней не было, если не считать случай, когда она, то ли не расслышав, то ли по рассеянности, сообщила в плановый отдел неправильный пункт назначения и груз (двигатели какие-то) отправился бороздить моря и океаны совсем не в ту сторону, а фирма понесла значительный урон, как ей объяснил босс. Смотрел он на нее тогда ледяным взглядом, казавшимся седым (хотя к взгляду метафора явно неподходящая), но именно она пришла ей на ум, когда босс терпеливо, как школьнице, объяснял ей, куда и в какую часть света отправила она злосчастные двигатели, предназначенные, в общем-то, для родных широт. Объяснял, пока у нее не закончились бумажные платочки и уже глядя мимо нее, промолвив: – Так не бывает, — отправил ее восвояси. И тут она не увидела, скорее почувствовала пробел; захотела встать и уйти, но огромный пробел, длиной в стол, что занимал почти весь кабинет, мешал и, не зная, как от него избавиться, она попыталась написать хоть какое-то слово, но, увидев свои пальцы дрожащими над столом, над клавишей пробела, она поняла, что впала в какую-то яму, что клавиатуры тут нет и лестницы нет и выбраться нельзя. Уволил он ее, нет – какая разница – но утром она пришла как обычно в свой родной кабинет и все пошло по-старому; она так и не разобралась с топонимикой, из географии она забыла даже то, что знала со школы, та же ванна по вечерам, даже масла не менялись, и тот же китайский зеленый, пахнущий тухлой рыбой, мочой, спермой, чай. ” С ума сойти! Так можно и состариться!” – кто-то кричал ей в ухо – и она написала заявление об уходе. Шеф, как ей показалась, был рад ее решению и впервые в жизни у нее появилось свободное время –
устроиться на новую работу она не пыталась, и как, а главное, на что жить дальше, не представляла. Гуляла по лесу, выходила подышать воздухом на холодный, арктический Енисей. Пришла весна, и первоцветы разбрелись как непослушные дети по всему скалистому, обрывистому, высокому и неприступному берегу, треугольниками грелись на солнышке после вечной зимы, камни, может быть, еще Ермака помнят – смеялась она – да что Ермака, птеродактиля может. Спустя три месяца она позвонила на работу. Что двигало ею, сама не понимала. Ничего она там не забыла, возвращаться не собиралась и, ожидая услышать голос секретарши, приготовилась отключить телефон, но трубку снял босс. Он явно ожидал, что она скажет зачем звонит, но она, растерявшись от того, что ничего не может придумать, решила сказать все как есть. Посмотрев на облако, остановившееся над ее головой и голосом, которого она сама не узнала, быстро-быстро, боясь забыть, споткнуться, проговорила скороговоркой «Я соскучилась. Я Вас люблю». Застывши с телефоном у уха, попыталась сосредоточиться на облаке и увидела, что оно странно удлиняется, вытягивается, а там, на другом конце города сначала долго молчали, и потом, когда она захотела швырнуть сотовый, голос, сорвавшийся будто в пропасть, прошептал очень медленно и с большими пробелами: – так не бывает — .
Она жила, не вытирая пыли. Пыли скопилось, как на сельской дороге засушливым летом, но она ее не замечала. И только, когда подол черной, длиннющей юбки из тяжелого шелка касался пола, и пыль поднималась ей вслед, словно приветствуя ее, она задумывалась – не пора ли? – а потом: а кому она мешает? В маленькой комнатушке ей ничего не хотелось менять, переставлять, а вытирать пыль – это все равно, что совершить революцию. Пыль стелилась, как скатерть на круглом столе, за которым давно не обедали; как пепел покрывала старый неподъемный сервант с бордовыми резными цветами; книжные шкафы и книги с неразрезанными страницами. Зачем они здесь, зачем она здесь? О герметично запертом между корешками мире она знала почти все: так в подвалах у ее бабушки хранились банки с консервами – они копились годами, как старые вещи на чердаках или антресолях городских квартир – и никого не интересовало их предназначение. Овощи и фрукты, закатанные в стеклянные банки, вино в бочках, страницы в корешках напоминали ее собственную жизнь в бетонных стенах, со старой мебелью. Сказать, что вся мебель в доме занимала место просто так, нельзя, иначе, так можно сказать и про дом, и про город, и про мир, и про небо. А о том, кто, что, и зачем находится здесь, а не в ином месте, лучше не думать. С тех пор, как не стало ее мужа – менестреля, в ее жизни ничего не происходило: времена года менялись только у Вивальди, день не чередовался ночью, часы, минуты, секунды жили внутри ее, как яблоки в банке. В открытую форточку входил шум ветра и проезжающего транспорта миллионного города: радуйся, ты не одна! – и она радовалась запаху подгоревшего лука, детским крикам, собачьему лаю. Иногда ее видели в роще: быстрым шагом проходила она мимо деревьев, кустарников, людей, собак и прочей живности, включая детей; всем своим видом, говоря: ” Мне все это неинтересно, я уже где-то это видела, у меня все уже было и, что тут поделаешь?” С ней никто не заговаривал. Изредка недоумевали: как такой красивый и интеллигентный мужчина, как ее покойный муж женился на ней, и где он ее откопал, и на каком языке они разговаривали, и, вообще, той страны, из которой она якобы приехала, и на карте нет. Ее эти факты не волновали, несуществующая ее страна, несуществующий язык, несуществующие родственники, которым она отправляла новогодние открытки, и вовсе потерялись в переходах ее памяти. А что на самом деле существует? Мир, в котором нас нет. Она когда-то жила в северном городе, у северного ветра и моря, где дома со шпилями, и по утрам пила кофе, и по вечерам спала с мужем, и не слышала его слов из-за морских штормов; потом где-то путешествовала, а было ли все это на самом деле или… а есть ли Париж, Европа, Азия – она и не знала. Я тоже жила в Европе – да – нет, наверное, нет. Всю жизнь она куда-то летала, куда-то опаздывала, спешила, а оказывается, нет ни Парижа, ни Рима, ни ее страны. Люди куда-то уезжают, откуда-то возвращаются, но она точно знала, что никуда не уедешь, мир – старый архив, где хранится молчание, и пыль, как чадра , спускалась над сиренью за окном, над рощей, над памятью…
— Ты с ним пила кофе? ты говорила, что его зовут…ты знаешь, кто он? мафиози, бандит, головорез, он из этой шайки, их знаешь сколько? – голос мужа становился все громче, она взгляд не отводила от телека, показывали визит президента западной страны, и бандит мило улыбался в первом ряду встречающих. Муж посмотрел на нее: это бледнеющее лицо, растерянный вид приводил его в бешенство – С кем я живу! – хотел было воскликнуть, но смягчился и сказал – я надеюсь, ты обозналась, знаешь, сколько людей похожих, даже у нас, в Академгородке. Нет, не обозналась. Она только сейчас по телевизору и посмотрела на него. И в голове ее всплыло все, о чем ей хотелось спросить еще тогда, но знала, об этом не спросишь, это угадывается, ощущается, и, если спросить, никто и не ответит. Ну, что может ответить человек на вопрос, как он живет, как выживает? Помимо вечной неудовлетворенности, поиска чего-то, попыток найти то, чего не существует, но на что бы откликались душа, сознание, тело, все существо; помимо работы, дома, семьи, хобби, есть что-то, что отличает одного от другого; помимо его взгляда – океан, который тянул ее на дно, помимо московского говора, голоса терпкого, подкрадывающегося к уху мягко, точно шорох, помимо рук, ухоженных – помимо – было что-то, на что ее тело откликнулось, подалось порыву, последовало за ним, скрылось под ним. – Журналист, — изрек он. – О!У меня много знакомых журналистов, вот и тетя… — глаза в сторону и в пол, ей хорошо знаком эта увертка – не подготовился даже – простой вопрос где печатается застал врасплох на секунду-другую, замялся, но, опомнившись, плавно, и мягко перевел разговор на нее, что она и забыла его промах, и она вспомнила, что …когда вам за сорок, то уже неважно, что он говорит и что не договаривает. Когда Вам за сорок, а она в своем Париже, когда произнесла это, знала о чем, она, Мадам, вообще знала толк в мужчинах, и, когда ей было за сорок, ей было пофиг на какую разведку они работали, да и до этого тоже. И ей в Сибири тоже пофиг …кто под, над и т. д. ней, она старалась услышать Асцендент (Асцендент ("восходящий") — градус Зодиака, восходящий в момент рождения или на момент составления карты. Вообще, точка пересечения плоскости горизонта с плоскостью эклиптики.) – Правильно найденный Асцендент, — услышала она голос учителя… Она училась астрологии. Не найдя в мире, который ее окружал, вбирал в себя, пережевывал и вот-вот грозился выплюнуть, подобно Drosere, пожирающей насекомое, и выплевывающее крылышки – нечто, на что можно было бы опереться – она завидовала Шампольону, она знала, язык более древний, чем те, которыми она владела, язык пиктографический, криптограммы, иероглифы могут дать человеку твердь земную и небесную, которых она никогда не чувствовала, потому что неслась, точно на Кентавре, что она неслась – было видно, Кентавра никто не видел, но она чувствовала его. И небо услышало ее, она нашла для себя занятие и то, что тайнопись, и то, что не нужны слова, она почувствовала сразу, от слов усталость и хаос, а тут почувствовала она на вкус землю, и небо, и первую листву, и осеннее увядание, и день и ночь обрели смысл и та мысль, которая причиняла боль, невыносимую боль – когда меня не будет здесь, мир и все в нем будут идти своим чередом, мысль, которая и для любимого ею Хименеса оказывалась невыносимо тяжелой, иначе бы не писал: «Будет ли кто меня помнить, я никогда не узнаю…но будут цветы и звезды …но я уже темных окон задумчиво не открою.», — оставила ее в покое, примирило с миром, с законами и порядками этого мира, с тем, «что наверху, то и внизу». – Нет, профиль…нет, не в Весах, все же в Скорпионе, но Асцендент благополучно как змея, как рука в перчатке ускользал и услышала она только Луну, именно из-за этого услышала и ругали ее в астрологической школе, но она настаивала, что астролог, как и поэт – слух. Луну эту, музыку она узнала, она слушала ее все сорок лет в себе и не могла ошибиться, а дальше… какой тут Асцендент, и не важен он, и она сдалась, поплыла, как Луна по морю, впечатление, что она плавает одна, в спокойной, очень спокойной воде, и чистой, и прозрачной, и теплой, и сверху водопадом льется вода, — гипноз какой-то, — сказала она вслух. – Воды? – спросил он. Она пила воду – после кофе всегда хочется… но она не расслышала, она тонула в его поцелуях… Асцендент? какая разница, — подумала она. – Какая разница, кто я, кто ты, -сказал он, когда вышли на улицу, и ловили такси. – Развод! – голос мужа прозвучал громко, жестко, он ставил точку, которую не решалась ставить она уже 13 лет и, когда муж – высокий и рассерженный – вышел из комнаты, она набрала его сотовый. – Я знал, что ты позвонишь, — обрадовался он. Она соврала: «А я нет».
Фиалки…он понял сразу, как только поцеловал ее в губы. – Почему фиалки? — спросила она. – Что? Фиалки? – переспросил он. – Да, фиалки, — и поцеловал ее еще раз, потом встал и подошел к компьютеру, набрал адрес ее мужа и написал всего одну строчку: «А на Иссык-Куле зацвели маки». Вот почему она спросила о них, о фиалках, и не знала какие, а еще магией занимается, дуреха. Отправил e-mail и лег рядом с ней, со своей то ли девушкой, то ли женой, а та, которой было адресована одна единственная строчка, жила своей жизнью, жизнью замужней дамы, а он вел переписку, исключительно по работе, с ее мужем. Сказать, что она ему понравилась, не сказать ничего. И не любил он таких женщин – наигранных, у нее все ненастоящее, поди, пойми, что у нее там, в душе творится. Да и видел он ее мельком, обменялся двумя фразами о погоде. Она сказала, что любит, прямо так и сказала – любит! – метро. Он, как психолог сразу определил: у девушки проблемы, очень бааальшие проблемы. Да еще и муж попался! Хотя хороший парень, они по архетипу, — он пустился в длинные рассуждения о своей профессии пока сидел за столом и пил вино, она его оборвала и, когда она подошла к зеркалу и одела какую-то жутко черную тунику, и стала похожей на летучую мышь, он улыбнулся… «Ну и вкус!» И сразу же решил забыть, не впутаться, несколько дней спустя, у себя дома, она стояла перед ним. Наваждение, — подумал он, так и ходил по городу, ну что за ерунда, и старше она, он хотел, хотел ей сказать еще утром, у нее на кухне, но она остановила его: «В некоторых культурах, я могла бы быть тебе матерью». Так и сказала: матерью. Он осекся, дальше было бессмысленно что-то говорить. Вернулся, и стояла перед глазами она, не уходила, и он почти возненавидел ее, и хотел только одного, чтобы жизнь вернулась в прежнее русло, не любил он перемены, потрясения, сюрпризы всякие… И она вернулась. Летом он съездил в Питер. Там, у учителя, и встретил Катеньку. Побродили по улицам, посмотрели мосты, искупались в Неве, у Крепости, Мойка показалась жутко грязной, ничего не понравилось, одна радость – Катенька. И учитель. Диссертация? Нет, не готова. Она отпустила его на время, пока они гуляли с Катенькой по Питеру, ее с ним не было. Казалось, он уговорил ее, и она согласилась отпустить. Вернулся к себе. Слава Богу, ее не было. «Прощай», — сказал он. «Прощай», — ответила она ему в тот же миг, из другого города, на другом конце страны. «Свобода! я прежний! – и, сошедши спустя пять дней с поезда, и спустившись в метро, понял… иллюзия, его свобода – иллюзия. Пришел домой, включил комп, написал ее мужу письмо: дескать, съездил хорошо. Через три дня поздно вечером, позвонила Катенька. Это судьба – промелькнуло у него. И он поехал за ней, за Катенькой, и вот теперь она живет у него, и он понял, что они с Катенькой, он чувствовал за нее ответственность, и учитель одобрил его выбор, практически, учитель его и вынудил, а должен был ездить в ее город, встречаться с ее мужем, и с ней, как ни крути, он не осмелился ослушаться учителя, он вообще ничего не делал сам, так и в этот раз. И вот Катенька рядом, и он вспомнил ее, она опять перед глазами, да, фиалки, и он понял, что на другом конце страны и Земли, она тоже поняла в этот миг, почему фиалки, именно фиалки в любовной магии, до этого спрашивала дуреха, а еще магией занимается, и она перед ним, и он закрыв глаза, поцеловал еще раз Катеньку, и про себя все повторял, как в бреду…фиалки, фиалки.
Ей было восемнадцать. На улицах Бухареста царило оживление. Лекции по румынскому синтаксису она не посещала. Прогульщица. Да и Бухарест не любила. Это новое веяние, когда тысячи бессарабцев хлынули из-за Прута, она не одобряла. Не сказать, что среди них не встречались интересные парни, но в массе своей – серость; язык, на котором они изъяснялись, для ее музыкального уха звучал как latinus vulgata для римских патрициев. И что им дома у себя, в Бессарабии, не сиделось? Но вот они здесь, со своим русифицированным диалектом, и этот профессор со своей пунктуацией, ну и что, что закончил или не закончил какую-то Сорбонну? Боже, скучно, непонятно, будто человеческий язык забыл, так объясняет. На его лекции она почти, от скуки,больше, влюбилась в одного из этих, неотесанных бессарабцев, и не то, что прямо влюбилась, ни в одном языке, которых она изучала, не нашла точного выражения таких вот состояний, чувств-увлеклась-не точно, как, например, называется то, что она по несколько раз на день увлекается то одним , то другим, с легкостью переходит от грека к бессарабцу, от венгра к немцу, вроде, да, в этот момент, когда она смотрит на него, он ей интересен, но проходит минута, другая, и, стоит ему сказать что-нибудь этакое умное-заумное, типа, «а вот Ницше по этому поводу», или, что еще хуже, «а вот Шопенгауэр»--, как она чувствовала непреодолимую скуку, тоску, которые захватывали в плен все ее существо, не отпускали долго, пленяли ее, и этот козел с его профилем, длинными музыкальными пальцами (на чем же он играет?), которым минутой назад она любовалась, становился незначительной запятой, которой, по ее мнению, и заниматься-то не стоит. Кому, ради Бога, скажите мне, помогли эти ваши правила, кому, ну кому, понадобятся все эти, расставленные по всем правилам запятые? Вот и этот, профессор, как микробиолог, он их замучил, вот, «L`homme qui rit» не нужна запятая перед qui, а вот в нашем переводе…Бедный Гюго, в Пантеоне своем, какие-то племена на окраине Империи ставить или не ставить запятую! Бред какой-то!
— А Вы, mademoiselle, как считаете? — этот новоявленный француз разглядывал ее поверх очков, так микробиолог смотрит в микроскоп, разглядывал ее, как будто она была всего-навсего запятой. Я…Я считаю, что Стефан должен пойти со мной погулять, ну там, кофе попить, весна… Профессор не смутился, он спросил у Стефана, согласен ли тот, Стефан боялся схлопотать низкий балл по синтаксису, Профессор славился своей свирепостью в отношении бессарабцев.
— Mademoiselle, — сказал он ей, и улыбнулся, видите ли, mademoiselle, где-то в Париже…--он замолчал, потом продолжил: – а вы уверены, что именно этого хотите? Может, к доске? Больше всего она не любила свою будущую профессию из-за этой вот доски, мечтала она о карьере актрисы, о роли Офелии (Джульетта так глупа!), но к доске вышла, освоилась, текст сложный, пунктуация запутанна, в этом лабиринте и Тезей бы заблудился… она читала когда-то этого человека, который смеется….она ничего в этом не понимала, и всю жизнь заниматься такой ерундой не собиралась. Писала она грамотно, слово чувствовала, но сейчас у доски, будто бесенок вселился в нее, и ее понесло… в каждом слове по 2-3, а то и 4 ошибки. В аудитории загудели—не придуривайся, что ты в самом деле…Профессор посмотрел на нее.—Сядьте, mademoiselle. Приходите на консультации, на кафедре, иначе вылетите. Вылететь из Университета, было мечтой, но на консультации пошла. Каждый день, к пяти часам пополудню она входила, сотрясая копной черных волос, тысяча бесенят играли в ее черных глазах, а количество ошибок-грамматических, орфографических, синтаксических росло. Он был спокойным, педантично объяснял все правила, и, ничуть не смущался и не удивлялся, что минутой назад то же самое слово она написала без ошибки, в ее ошибках не было логики, по окончании он говорил…-сегодня лучше, намного лучше…с полчаса они занимались, потом он проговаривал «А demain».Она собиралась долго, не спеша, укладывала тетради, что-то роняла, он поднимал. Как он не видит, что я втюрилась в него? Все. Завтра не пойду, сколько можно? Но завтра опять приходила и все по новой…Сколько это может длиться? Она и не успела сообразить, ответить сама себе, он приказал ей: «Вставай!» Она встала, потрясла головой, рассмеялась, в Университете стояла тишина, цветы на подоконнике не шевелились, она посмотрела на него, с невозмутимым выражением лица, он подал ей пальто, вернее накинул как попало на ее плечи, и, не говоря ни слова, пропустил ее вперед. Длинным коридором, мимо книжных шкафов, мимо бюстов классиков румынской литературы, он вел ее по ступенькам, наверх, раз повернулся к ней, приказным тоном бросил «Потерпи», открыл какую-то дверь, протолкнул ее вперед… Когда вышли на улицу, под распустившимся кровавым куполом вечернего неба, ее опьянил мартовский воздух, она присмирела, попыталась что-то сказать, но не смогла, и, потом, с трудом вспомнила, что, там, наверху, дверью прижало плащ, что он сразу нашел ее губы, что он снял с нее пиджак и, уже снимал блузку, но не снял, потому что у нее из носа хлынула кровь, что он вытащил белый батистовый платок, ей вспомнился «Париж, черт возьми, не вымощен батистовыми платками», и она рассмеялась, захохотала, как в детстве, когда пьяный отчим собирался ее бить, и от ее хохота он покрывался бордовыми пятнами и свирипел. Ей было все равно, он что-то сказал, она не расслышала, и, когда, спустя некоторое время, он поцеловал ее между ног, она громко, сквозь стон, сказала… Да, он встал , и, не глядя, ответил: «Завтра»…Она не спала всю ночь, хохотала, плакала, под утро кто-то стучал в дверь, она не открыла, несколько дней она никуда не ходила, потом решилась, добралась до Университета, и написала заявление: «Прошу выдать документы по причине неспособности к языкам…», — смеялась, как идиотка, вечером покинула Бухарест, уехала к себе , в Сороки , а спустя несколько месяцев нестерпимо душным и горячим бухарестским утром он купил газету… «В течение 28 июня советские войска заняли следующие города: Черновицы, Хотин, Сороки, Кишинев, Бендеры и Аккерман, — прочел он.
Мужчины – кто они? Примат, волосатый примат, от латинского слова primates, что означает первое место, старшинство, первичность, главенство, преобладание. Ну не приматы же они в самом деле, гамадрилы мангобеи да саки-монахи всякие, хотя… если прислушаться к словарю… для приматов характерны пятипалые хватательные конечности, способность большого пальца сопротивляться остальным (ну не характерный ли жест крутых голивудских преуспевающих особей), волосы, покрывающие тело и образующиеся у некоторых гривы, бороды; эмоциональное состояние выражается богатым набором звуков и жестов, размножаются круглый год (по-моему и здесь совпадение); из-за уничтожения естественных местообитаний, бесконтрольного использования в исследовательских целях число приматов резко сокращается – 50 видов и 19 подвидов в Красной Книге уже.
Предвижу: это пишет эмансипированная феминистка, которую мужчины не только обходят стороной, но и старательно не замечают. Ничего подобного! Мой возраст и жизненный опыт позволяют мне прямо кричать обратное, да и вообще вот уже энный десяток лет я состою в супружеской упряжке, и дети, и любовник, и первый муж, и, в общем, все как у людей. Не могу сказать, что мне не повезло с мужем – всякий раз, когда подхожу к зеркалу удивляюсь, как же мне при моих внешних абсолютно некондиционных данных и удручающем характере (что впрочем, зеркало и не скрывает), удалось его охмурить – быстро ухожу заниматься делами, отдавая дань уважения супругу, вынужденному лицезреть вот это (вот здесь 100 и здесь 100 и ниже еще 100) десяток лет – бедный, когда вокруг такие цыпочки порхают – ну не святой ли? – да, повезло! Но пишу я не поэтому. А все-таки что за зверь мужчина и интересуется ли этот зверь, кто же такие эти бабы и что же на самом деле скрывается под их глупым, но прелестным щебетанием и под слоем макияжа? Учитывая вышесказанное, что у них, у приматов, эмоциональное состояние выражается богатым набором звуков и жестов, где гарантия, что женщины переводят более менее близко к оригиналу энтот самый набор, не говоря уж о тождественности. Вы обратили внимание, когда женщина знакомится с мужчиной, она рыщет информацию о нем повсюду – подруги, знакомые, картотеки, астрологи, гадалки. Она видит его первый раз и уже прикидывает: он скорпион, я дева – ну как, свет мой, зеркальце, ну как? Что? Никак? Быть не может. Тогда для чего же мы встретились? Должно же быть что-то такое кармическое – и дама начинает искать и, некоторые дамы, в поисках смысла той или иной судьбоносной встречи приобретают вторую профессию – что там Солнце во Льве и Асцендент в Скорпионе, а трин его Марса к ее Венере в синастрической карте, а квадратура его Венеры к ее Плутону? Глоба и Подводный отдыхают. А его Лилит? Звонит подруга: ты знаешь, у нас с ним нет вообще никаких аспектов. Что, прямо пусто? Да, пустота, я всегда это знала, — добавляет подруга, чувствовала, понимаешь, живем как чужие. Что делать? И вот с астрологической конфигурацией в голове, понимая, что астрологию (то бишь его) не изменить, что его поведение в решающих моментах ее жизни будет именно таким: только я сверху или наоборот, что он никогда не скажет про лопнувший очередной презерватив, что вырастим и этого как всех остальных, хотя остальным еще очень далеко до «выросли же как-то!» – подруга решает – не все потеряно, измени себя, и ты изменишь целый мир. И начинается. Утром афирмации – вместо кофе: мне нравится мой супруг, я рада, что мой выбор в этой жизни пал (вот именно, что пал!) на этого совершенного мужчину. Меня восхищает чудо, которым является мой муж. Я люблю и ценю его и т.п., а вместо завтрака – йога, а может лучше цигун, я слышала, быстрее гармонизирует, что – сил нет, не справляется с двумя детьми, с работой логопеда в детском садике, с частной практикой на дому, с домашними хлопотами еtс. А муж? – спрашиваю я, наивная, что делает он? Ты что, он наукой занимается. Не знаешь, где еще можно подзаработать? И вообще, что делает мужчина, когда мы так хотим ему соответствовать и усердно занимаемся собой, начиная с талии: здесь убрать, там убрать, по утрам шейпинг, днем работа, дети, мода, курсы английского – старший что-то отстает по этому предмету, хоть подтяну чуть-чуть. Что делает он, этот примат, пока жена, после рабочего дня вечером, выпив наспех чашку кофе, начинает рабочий день номер 2 – по дому: там стирает, здесь печет и варит, вот и английский жены пригодился – ну, сынок, садись, не так и сложно все это, главное, помни: Я – ду, он, она, оно – даз – так что делает он в это время, пока его сыну дела нет до этих ду, даз, дид – а он подходит периодически с телефоном в руках очень долгий рабочий разговор и спрашивает у сына – какой счет – я только тут замечаю, что телевизор включен, а сын, не меняя положение лежа перед телевизором сообщает с удручающей регулярностью: па, 1 –0 – и так уже час, что они там в телевизоре, то есть, в Турине, уснули, что ли, ужасаюсь я; раз, ду не усвоены, а этот (супруг мой) и на смертном одре, когда ангел и бес потянут его душу в разные стороны, спросит какой счет – ма, ты че, он просто спросил, говорит сынуля, лапонька моя. Мне повезло! Мой любовник таскался ко мне на работу две недели с цветами на зависть всему женскому персоналу офиса. Да не мучь ты его так – жалко на него смотреть. – Сколько можно? – вздыхали вполне приличные женщины, матери почтенных семейств этого города с двумя высшими и кандидатскими и докторскими титулами в карманах. Это был Килиманджаро его усилий! Дальше – проза, появился у меня то ли второй муж, то ли четвертый ребенок! Посмотрела я гороскоп, посмотрела и, когда ничего не смогла найти утешающего, вспомнила, что помимо Венеры и Марса существовал еще и Гефест, а в моей ситуации он-то, пожалуй, и будет главным действующим лицом. Вечером позвонила знакомому астрологу – а где Гефест? — спросила я. — Гефест? — переспросил он. — Да ты стала профессионалом! Ищи, найдешь. Уже нашла. — Ничего хорошего, – позвонила опять астрологу, – что мне делать – спросила. И по пятому дому ничего хорошего? — Ничего, – ответила я. — А ты 12 Дом посмотрела? Посмотри. — Уже. — И что? — Долг из каких-то прошлых жизней в области информационных технологий. — А… — промолвил он, — тогда возвращай, тогда ты ничего не можешь сделать – карма. Все. Стала соображать, в какой интересно жизни я наделала такой долг в области информационных технологий, и что за технологии тогда существовали? Но куда мне с сугубо рациональным современным мышлением в области юнговских архетипов? Лучше возвращать. — Смягчи ситуацию, — посоветовала умнейшая женщина, светило психологии этого города. И ты, и он находитесь в периоде кризиса, любовник будет лучшим выходом, к тому ж это так естественно. И я сообразила – да, что-нибудь розовое, чтобы шло к лицу. Купила. Супер, — сказал вечером муж. – Клево, — воскликнул через день любовник, — а тебе идет, а то все черное да черное. Потом капля иланг-иланга, пачули и афирмации – во мне только любовьлюбовьлюбовь – к кому – запуталась. А что дальше? Не понимаю, чем ты занимаешься целыми днями, — ворчит муж, — кран на кухне течет, с сантехникой творится что-то неладное, раковина, посмотри, в ванне опять не в порядке! Наводнишь соседей – век не расплатишься. Где-то я это уже слышала. И это при том, что работа вместе с дорогой отнимает у меня 10 часов, одна польза, что хожу пешком по лесу туда и обратно и детей в школу заброшу и на обратном пути заберу, и экономия приличная. Вчера шеф спрашивает, как ты ходишь сейчас по лесу, не проваливаешься, распутица же. Можно подумать, он мне платит столько, чтобы меня снег не держал. У нас все так ходят из Академгородка в гору по лесу, не ходят, а порхают, аки птицы небесные. Ладно. Прощаю. Так. Здесь по Виилме. Прощаю. Глубокой ночью: что ты за жена – за сантехникой не следишь, мужа не ласкаешь. Ласкаю. Полный восторг. Ты поправилась, — слышу, — тебе так идет. Я его понимаю, бедный, когда брал меня в жены, я весила 38 кг, изголодался, не вегетарианец же он, в самом деле. Радуется, не нарадуется, когда я встаю на весы. — Радуйся, — говорит, — у тебя хороший муж, со мной ты в раю. А была как в Освенциме. Реклама Освенцима. Друзьям не смог объяснить, почему взял. Человеком стала со мной! Спасибо, милый, чмокаю в щеку как папу уже и бегу. Не тут-то было. — Одно плохо, – слышу вслед, — тебе под сорок, не девочка, а у тебя ничего нет. – Ничего, – останавливаюсь, – как ничего – у меня есть вы: ты, дети, хочу добавить и Витька, но воздерживаюсь. — А…это…ерунда…квартиры нет, машины нет, собственного бизнеса и того нет, что ты думаешь, дочь нашу скоро замуж выдавать, как справишься? А образование им дать, а внуки пойдут, что ты будешь делать? Как подумаю – голова болит. Дурака валяешь. Как подумаю, сколько у тебя проблем, спать не могу. Ладно, иди, на работу опаздываешь. Ни знаменитой, ни богатой не стала. Еле на еду хватает твоей зарплаты, да на шмотки. Экономила б, что ли…Бегу. Уже в лесу думаю, чем я занималась все эти годы семейной жизни. А ведь он прав. Так переживает. — Ничего, — успокаиваю я его с работы по телефону, — ничего, как-то все образуется. Через день в объятиях любовника: да, настоящая нежность тиха и ее не спутаешь… слышь, неплохо бы тебе похудеть, вот здесь чуть убрать, вот здесь, а так ты баба клевая – этот точно вегетарианец! — и, вообще, чем ты занимаешься – машины нет, бизнеса нет и живешь у мужа. Начинай зарабатывать, у тебя ж двое детей, мать, сестра, кто им поможет? Как подумаю об этом, только расстраиваюсь. Ты же ничего в материальном плане не представляешь. Что я скажу друзьям, с кем я сплю по выходным? Открыв рот, созерцаю. Не перебивай, ты знаешь, я прав. Отчет не посмотришь? Че-то прикопались эти из налоговой. Посмотри, я схожу за сигаретами. Сколько не стараюсь, выговорить не могу ни слова. Кризис среднего возраста. У меня, у него, у всех. Так, приходя домой: пост, пост, пост. На работе только зеленый чай, утром ничего, вечером – зеленый чай. Через две недели муж заботливо собирается показать меня врачу – своему другу стоматологу – ведь должен же он знать, отчего ты худеешь, любовник – в восторге. И по магазинам прошлась – муж считает мои (наши?) деньги, кофта хорошая, но дорогая, и куда тебе ходить в ней? Могла бы сдержаться: детям в школу скоро нечего будет дать, и все это говорит, сидя перед телевизором. Он в Турине, соображаю я, и точно: пылеву поймали, сволочи, — сообщает он. Точно в Турине, а я еще сержусь. — Бедная! – восклицаю, – столько дел и до зарплаты нужно прожить как-то с новой кофточкой – мне не до переживаний, хотя сочувствую, всем плохо, и уж если даже у пылевой так… кризисс… Ей бы чайку с малиной, ройбус, на худой конец. Накрываю ужин. Через неделю – любовник – имидж сменила, тебе идет, потрясно, кофта че надо, вот бы тебе к этой кофте колье, такое знаешь… (следует объяснение), я не слушаю, купи, я жене такое подарил, когда… ну да ладно, слушай, как мне быть, ты не посоветуешь, вот она, к примеру, говорит мне и т. д. и т. п. Отчего же нет, милый, посоветую. Все для тебя. Прихожу домой. Снимаю кофту. Долго разглядываю свою шею. Колье? Какое колье? Отныне никаких диет, психологических тренингов, астрологии, композитных карт. Отныне и во веки веков Я на первом, на втором, на третьем месте. Я Примат – от латинского PRIMATUS, что означает первое место, старшинство, первичность, главенство, преобладание. Написала на двери «Я» — чтобы утром в шесть, как только глаза открою, прочесть. Я! – вызубрить, как конспект по международному праву. Лишь бы не забыть. Я! Отныне только Я и дети и Карьера. Только Карьера, чтобы меня ни одна собака, тем более кот (тигр?) не попрекали, что, дескать, нет имени, нечем похвастаться перед корешами где-то там, в бане. Вспомнила, что со своим первым мужем я встретилась, когда мелькала, то есть, была, как говорится, на виду, а так вряд ли он остановил бы свой орлиный взор на моей скромной груди или на чем-то еще, на что они обычно смотрят. Да и второго, святого встретила при сходных обстоятельствах, когда у меня, как у всех приличных девушек, были успехи, а это чудо, которому должна была в области информационных технологий, встретила, когда он, на таможне, ни одной латинской буковки не узнавал, не говоря уж о том, чтобы уразуметь смысл английских выражений, между прочим, о нем же самом. Что же им нужно от нас и что же нам нужно от них? Адам познал Еву, жену свою; возможно, ей не говорили то, что мне говорят, но если вспомнить участь бедной Лилит… оставим мистикам сведения о ее дальнейшей судьбе, но с другой стороны, что ей оставалось, отвергнутой, делать? Требования к женщинам изменились; впечатление, что примату не нужна Женщина, мать его детей, Жена, Любовница, Подруга, а всем подавай Женщину Бизнес-Леди, Попзвезду, Банкиршу, чтобы молодая и классная. И вообще, зачем они мне тогда, если я Пикра, Ланта-Банк, Хаматова и т.д.? Начинаю новое утро, готова новая визуализация, конечно же, не зря посещала год тренинги: Я, Я, Я, Я, Я – выхожу из супердорогой красной, а может, оранжевой, нет лучше белой, фу, гадость, черной, нет, нет могу подобрать цвет,а это самое главное,да и с маркой не определилась машины,конечно же, туфли под цвет машины, разумеется, и иду куда иду? — мимо первого, второго, мимо любовника, мимо, мимо, куда же я иду? Да к нему же, который оценит по достоинствам (уже смешно!), и поймет, что усилия, направленные на воспитание детей и ежеминутное растворение в семье эквивалентны усилиям затраченным на Карьеру, Машину, боже, ну и язык, язык учебника по макроэкономике, ужас, к очередному примату иду, который ни черта не поймет, будь он хоть профессором, хоть мистиком. Но интересно ведь, что же тогда он скажет, что он захочет скорректировать, этот Пигмалион Новоявленный, что он уберет, как несоответствующее его идеалу, а что оставит: руки, ноги, грудь, может, добавит рук, чтобы я как Шива – Сторукая, может, глаз, чтобы, как Аргус стоокий – интересно же. Пигмалион продолжается.
Оргкомитет конкурса