На главную / Интервью / 2017 год
14.04.2017
Андрей Белозеров (Бондаренко) (г. Абакан) — лауреат премии Фонда Астафьева по итогам 2010 года в номинации «Проза».
— Андрей, ты уже дома, лауреат, поделись первыми впечатлениями о Красноярске: как город, люди, ну и может быть премия Фонда Астафьева (хотя ее было совсем немного)?
— Город нормальный. Великоват после Абакана, надо идти и идти, стоять в пробках. Некоторое ощущение мелкости возникает от этих чужих пространств, ощущение зависимости от хаоса, стечения обстоятельств. Один из самых неприятных моих снов — это когда я оказываюсь в огромном городе и мне надо домой, на вокзал, сейчас уже поезд двинется, а я никак не могу найти дорогу… Конечно, если в нем жить, вполне освоишься, это ведь не Москва, но некоторый московский привкус, ага. А вручение премии прошло, как мне и хотелось, быстро, сумбурно, никто не потребовал речей, напоказ бить челом Виктору Петровичу. Ну не умею я на публику, и рад, что так тихонько прошмыгнулось всё.
— Хакасские СМИ очень хорошо осветили присуждение тебе литературной награды, практически все откликнулись (спасибо им): у тебя были уже интервьюеры? Как ты вообще относишься к вниманию к себе прессы: все эти новостишки, мелькание твоей фамилии не напрягает?
— Ага, молодцы. И это мелькание приятно до определенной степени. Интервьюеры с двух ТВ-каналов, радийщики пытались до меня дозвониться, дописаться, но я отмолчался. Так уж природой устроен, видимо, не быть мне публичным человеком и не сидеть на ток-шоу, рассуждая о пользе литературы. Я просто начинаю забывать слова, превращаюсь в неуклюжую куклу, когда на меня наводят камеру. И потом, это ведь абсурдный спектакль, рассиживать в кресле с глубокомысленным видом, всерьёз отвечать на вопросы, типа, как вы стали писателем, какие ваши дальнейшие литературные планы… Писатель — это стыдно и не нужно, меня так приучила жизнь в моём милом уютном городке. Только периодически — бывая в Липках, допустим, или когда-то на сессиях в литинституте, или вот как нынче — у вас на вручении — словно попадаешь в другое измерение, где вдруг слово начинает тяжелеть, обрастать плотью, и ты сам обрисовываешься во что-то полезное, настоящее. Но… Меня устраивает такое положение вещей, гораздо опасней превратиться в избалованного фестивалями и литературными тусовками слепца, когда вокруг закрытый спасительный мирок, одни писатели, целуют друг друга в щечку при встрече, спрашивают как дела с публикациями, чокаются с редакторами. Когда начинаешь думать, что ты имеешь вес и мир именно таков. Скорей всего вот поэтому, не благодаря, а вопреки, Абакан выдал интересных авторов, как Гуркова, Леля Серебряная, Кондаурова, Леснянский, Шабанов, Чередниченко, Бутылова. Ведь не было никаких плюшек, ничего, ради чего стоило бы писать, а только жесткий естественный отбор, абсурдные человеки, периодически хватающие друг друга за руки в атмосфере никчемности и по-миссионерски несущие в дождь и ветер тлеющую искру литературы.
— Как тебе твой коллега, солауреат Игорь Кузнецов? У вас было столь интенсивное общение, что у меня просто не хватало сил следить, о чем вы так плотно беседовали… Так о чем: о книгах, литературе?
— Менее всего о литературе. Обо всём и сразу, хватая, что под руку попадётся, и бросая в топку разговора. Писатель, это ж не профессия — образ жизни. Плюс — ещё до очного знакомства, мы читали друг друга: мне его проза близка по духу, ему моя. Ну, что-то типа писательско-человеческого такого душевного родства получилось. Говорили о жизни, о том, как чувствуем её; радостно кивали, когда совпадали в ощущениях и жизненном опыте, типа, ага, точняк, всё верно говоришь, так и есть. Вот даже сон про поезд в чужом городе, на который опаздываешь и не можешь найти — ему он снится, а я поддакиваю, и мне, и мне ведь! Жадный такой разговор вышел, на грани исповеди, как у старых добрых друзей, давно не видевшихся.
— Вообще что для тебя премия: дает она стимул к творчеству? Или может быть это какая-то завершающая или промежуточная точка в писательской работе, итог, так сказать?
— Вот не знаю, как кривая вывезет. Может, эта премия — логическое завершение, здоровый кусок мрамора на могиле моей литературной деятельности. Но скорее, освобождение от бесконечного круга литературных амбиций, обид и ненужности, ты уже чуток нужен, вот, моральная компенсация выплачена, тебе уже не за что обижаться на судьбу, теперь — только ты виноват, если чего-то не сделал.
— Обязательный вопрос: что для тебя Астафьев, читал ли, интересен он тебе, какие произведения Астафьева для тебя главные, если есть такие?
— Астафьев стопроцентно мой писатель. Как-то по жизни — и в писанине моей и теперь в фотографии меня преследует оценка: типа, это душевно, в этом есть душа. Не чураюсь я банальностей и сентиментальных сцен, могу подзабить на композицию. Но душевность всегда во главе угла. И у Астафьева этого добра сверх всякой меры. Нравится практически всё, хоть и по разному — от мощи «Проклятых и убитых» до каких-то по-пенсионерски нравоучительных зарисовок из «Затесей». Я бы даже слушал и слушал, ну как забор он красит, что ли — получая кайф просто от его повествования.
— Ты фотограф, художник, график, как это сочетается с писательством, помогает одно другому, и что было вначале: картинка или литра?
— Вначале была картинка, потом слово. Ходил в художку, делал упор именно на рисование, меж тем изредка, в охотку писал что-то романтическое, полуфэнтезийное. А там уже судьба свела с Кондауровой и Чередниченко. Это они мне «испортили» жизнь. Критиковали мои писулины, подучили поступать в литинститут, а потом ещё и муштровали по экзаменационным предметам. Рисовать я бросил и попал под власть текста. Забавно, что при этом даже сны меняются. У художника они объёмные, со множеством цветовых оттенков и полутонов, с фантастическими пейзажами, звездными какими-то вихрями, иногда даже просто как слайды, которые силишься запомнить и впоследствии зарисовать. У писателя — блеклые, более реалистичные, с каким-то просто непродираемым по сложности сюжетом. И ты начинаешь досочинять этот сон, отыгрывать по очереди за всех персонажей. И опять же силишься запомнить, вытащить сюжет из сна, и кажется — вроде уже вскочил с кровати и строчишь в тетрадку гениальный текст, а фиг — на самом деле до сих пор спишь. А проснулся — одни бессвязные ошметки, картинку вынести гораздо легче, чем текст.
И вот теперь картинка вернулась ко мне в новой забаве, когда хоть и дорогие, но профессиональные цифровые фотоаппараты стали доступны простому смертному. Фотографом быть в каком-то смысле, легче и приятней. Литературная машина громоздка, медлительна, по кафкиански абсурдна — любая никому не нужная мелочь встречает здесь массу препятствий, пожирает тонны времени и душевных сил и почти никогда не бывает по достоинству оценена. Я в течении месяца пишу рассказ на три страницы, меняю концовку раз пять, советуюсь с друзьями, они мне тычут в каждую запятую, как будто это сверхважная деталь, которая изменит участь рассказа. А участь у него одна — быть не прочитанным. Даже непосредственно в редакции литературного журнала. Вот такой вот рассказ на три страницы у меня умудрились в одном журнале читать восемь месяцев. Просто читать. И если б не отказали — ещё бы год наверно стоял в очереди на публикацию. И я понимаю человека, так долго превозмогавшего тошноту, прежде чем он смог протянуть руку за моей 3-хстраничной рукописью. В лучшем случае он чувствует себя ассенизатором, разгребая эти литературные кучи и освобождая пяточек пустого пространства, чтоб хоть локти туда поставить, подпереть ладошкой голову со свисающими из ушей чужими писулинами. Но завтра литературная пустыня захлестнет своим барханом этот оазис пустоты — и всё по-новой. И, наверняка, он сам пишет и шлёт, и его рассказы также неподъёмно лежат у другого страдальца. А фотограф утром щёлкнул, вечером выложил на какой-нибудь международный фотосайт или просто в соц. сеть и через секунду уже начинает получать реакцию, свои лайки и комментарии — восхитительно, авесоме, гуд шот, греат доф. Картинка, качество исполнения, сразу на виду, сквозь неё не надо продираться, как через текст и охотников на неё, конечно, в сотни раз больше. И это ядерный кайф для автора — моментальное востребование. Да, и за твои картинки ещё неплохо платят, можно просто стать вольным художником, кормиться с заказов — литераторам такой расклад даже не мечтался…
Ну и сейчас, да, я разрываюсь на части между текстом и картинкой. Как совместить несовместимое, два художественных метода, которые самоуничтожают друг друга? Картинка заточена, чтобы быть понятной без слов. Текст заточен, чтобы всё объяснить без иллюстрации. Как сделать переключатель в голове и без потери качества служить обоим богам? А я, конечно же, хоть госпожа литература и не была со мной особо ласкова, не собираюсь её предавать, потому что работа со словом — это центровое, главное из искусств.
Нечаев Антон
Оргкомитет конкурса