22.06.2011
Осенний мальчик,
ты сидишь на крыше гаража
и свистишь то громче, то тише.
Осенний мальчик
йодом пропах,
целуется солью и перцем дышит.
Осенний мальчик,
насвисти мне новое лето,
я буду слышать тебя в миллионе городов.
Мальчик
сминает кусочки газеты
и в машины плюет.
В осеннем пальто
он вернется домой
и перестанет свистеть на время обеда.
Мальчик —
это девочка наоборот.
Мальчик, насвисти мне новое лето.
Столько жён по рукам.
По груди как на танке проехали.
Она уткнулась в одеяло,
не поняла, что всё,
что надо встать и выйти.
Ей было так мало,
и она целовала.
А надо было
выть.
Некрасивая женщина —
чужая жена.
Свою я бы точно любила,
гладила.
А эта сука стоит у окна,
всё видит, гадина.
Неужели таких
берут в матери?
Может быть, у них получается лучше пирог?
Ведь за что-то их любят
на простынях,
на скатерти,
оставляют цветы между ног.
Сколько их, грустных,
мне не пожалеть, не обнять.
Им наверно сегодня так плохо,
ведь даже мне из-за них пусто.
Суки. У окон своих бывших мужей
будут вечно стоять.
***
Это был просто маленький нервный срыв,
так бывает, когда стоишь у обрыва.
Разве я не держалась молодцом?
Я даже курила внутрь, без дыма.
Это всего лишь женская болезнь —
любить какого-нибудь мужчину меньше кошки.
Разве у вас мало болезней?
И все они излечимы?
Я просто люблю кормить консервами
с чайной ложки.
Я слышала, что можно много почувствовать
низом живота,
и что зачатие — это рождение новой звезды.
Вы тоже об этом знали?
А я-то думала, что влюбляюсь полостью рта,
а ребёнок — это лишь высунутый язык.
Я просто слегка перенервничала.
Такое случается, когда узнаёшь о чём-то последней.
Я думала любить надо раз и всё,
а оказывается любить надо всех.
Вы знали?
Ну что ж, я сейчас так буду любить! До одурения!
Вы же просто утонете в стихах!
Вы сами писать начнёте!
И не заметите как придёт весна.
Вы же не свиньи, что не могут поднять головы.
Вы просто розовые лимузины в облаках.
Боже, как я счастлива!
Это был всего лишь крохотный нервный срыв.
Волосы. А что еще любить в мужчинах?
Если стать для них кем-то, то только волосом тонким.
Касаться ушей и падать на спину.
Целовать в лоб, как нежного, уставшего ребенка.
Волосы — это юность и старость,
И река, и трава между пальцами.
А я бы гребнем резным притворялась,
Чтобы в реку войти и остаться в ней.
Есть люди — фотографию носят у сердца,
И цветут в нем ромашки и лотосы.
Есть руки — мечтают согреться,
В одну косу вплетать свои и чужие волосы.
Нарисуй мне запертый Ад.
Теми же красками, которыми ты рисовал небо.
Я буду знать, что на нём замок.
Я не буду в него верить.
Идя по трамвайным коридорам вперёд, не обернусь назад.
В Ад заперты двери. В Ад заперты двери.
Не переусердствуй, обнимая себя за плечи.
Не пой о чужих людях хороших песен.
Ты не знаешь, чей Ад нарисуют они небесными красками
и повесят ли на него замок.
Мой запертый Ад стал слишком тесен.
Мой запертый Ад стал слишком тесен.
Черти подступают к горлу. ангелы поют не то,
я задрала подбородок гордо в тисках ледяного пальто.
Моя обожжённая глотка не уступает тоннелю метро.
А я жду Карлсона с крыши,
чтоб услышать “Здорово, малыш!”,
чтоб хоть что-нибудь услышать,
чтоб хотя бы одна из крыш,
не оказалась закрыта
и не оказалась Адом.
Чтобы щенок и Карлсон всегда были рядом.
На—
бережной
на
бережной
рукою
рыбакам беспечным
жарила каштаны.
Пахла рыбьей кожей,
пахло летним зноем.
А река мечтала,
что станет океаном.
И орала чайка,
что она жарптица.
Чаю не осталось,
хоть и было жарко.
Удочка мечтала
в утку превратиться.
Все тянулись к небу,
даже леска с палкой.
А в небе было солнце,
сон цеплял за веки,
и кто-то матерился,
что термос снова пуст.
И мечтало солнце,
что станет человеком.
А червячков топили,
как подлодку Курск.
***
Мы появимся, мы исчезнем.
Не научившись постоянству
И не найдя своё место и ряд,
Никому не рассказав
о тяжёлой болезни,
Мы появимся, мы исчезнем.
Не веря классикам литературы,
Постоянно цитируя классиков рока,
Мы появимся, нас таких много,
Мы исчезнем в конце партитуры.
Мы появимся, офсетной печатью,
Неограниченным тиражом,
от пола до потолка
Стопками книг про себя.
Кто останется не сожжён,
Полюбит так, как любить нельзя,
И исчезнет, оставив закладки
В сотнях томов о сотнях других,
Не научившись постоянству,
Так и не найдя своё место и ряд,
Желая сказать многое,
но ничего не говоря.
В ладонях гвозди
у самых нежных.
“Я друг Иисуса,
он меня знает”
Так на прочность проверяли кости
и одежду
до горла задирали.
Ты ещё без лица
или уже на продажу —
тебе во лбу
не помешает гвоздь,
так человечнее станешь даже.
Почти как господь.
Ты не подумай,
я не со злости
ломаю тебе скулы и руки.
Так на прочность проверяли кости.
Если ты нежный
и плачешь,
тебя полюбят.
Вкусом осени и хвои,
запахом иссохших рек
целовал меня спиною
мой песчаный человек.
Он фруктово-карамельный,
таял бы на языке.
Легкостью моих движений
утонул в речном песке.
А под пальцами — ракушки,
солнце в белых волосах.
Никого не хочет слушать,
он песок в ничьих руках.
Его взгляды без ответа
и бессрочны его песни.
Изменяться вместе с ветром —
нет песчаннее болезни.
Густая нежность — это пудинг
с карамелью и бетоном.
Сквозь чугунные решетки
она льется из окна
к самым разноцветным людям,
с самым неприличным стоном,
раздвигая мышцы глотки,
обжигая стенки рта.
И комком ползет в желудок,
пузырится манной кашей,
вызывая дрожь по телу,
заставляя танцевать,
растекаясь по сосудам,
овладев рассудком нашим,
заставляет лезть на стену,
падать с люстры на кровать.
И слюной залив подушку,
простынь исписав стихами,
покорившись звукам ночи
и под утро умерев…
Раздеваем наши души.
И чирикаем цветами.
Безвозмездно и бессрочно
нежность сохранив в себе.
Скучных девушек я не люблю.
Куда дели смелых, голых и дерзких,
что ногами гитару обнимут мою
и со злости на кухне сорвут занавески?
Девушек-роз в помятых халатах,
очень смешно чистящих зубы,
кто-то украл и от глаз моих спрятал,
девушек мятых, девушек грубых.
Вас, нежных, застывших,
взъерошить хочу, разлохматить,
отобрать конфетки с вишнями,
стянуть колготки и задрать платья.
Вы и без трусов некрасивы:
едите суши и хотите в Америку.
Я ненавижу смех без надрыва.
Я ненавижу слезы без истерики!
Целуйтесь, лишь когда рычать хочется,
когда сердце рвет кофточки тесные!
Это очень больно — мужское одиночество.
Любите по-человечески. По-честному.
Бурыми словами как бурьяном.
Пальцы заблудились в бороде.
Я хотела бы родиться пьяной.
Ты моя беда, и я в беде.
Во рту горько, встану на колени,
клевер буду рвать и лебеду,
как оленеводы и олени,
видно, тоже знавшие беду.
Я курю дощатые заборы,
я курю опилковые сны.
А под ребрами сыреет порох
с пепелища истовой беды.
Ржавые глаза — они не синие.
Синие глаза, они из льда.
Руки иногда бывают крыльями,
а любовь, она всегда беда.
Так не похож цветущий шелк рассказа
на полный горечи и трепета роман.
Как непохожа нежность Франсуазы
на строгость профиля Саган.
В Париже губы красят кислой клюквой.
В России волосы закалывают спицей.
И в каждом городе глотают слёзы-буквы,
целуют позвонки-страницы.
А шорох сердца — это шорох блузы,
и галстука, и узкого ремня.
а русские — почти французы,
а Франсуаза — это тоже я.
Не маски, просто разный возраст кожи.
А я влюбляюсь вместе с каждой героиней!
А не любить… пожалуй, слишком сложно
мужчинам Босха, девушкам Дали.
Ведь юность — это ласки и разлуки.
Я признаюсь в любви своим годам.
Как гладила мужские руки,
я буду гладить дочь по волосам.
…А я всё у костра танцевала,
передавалась из рук в руки,
печалью землю у ног устилала
и собирала в охапку звуки.
Всё притворялась веснушчатой,
хоть и была немытою.
Цеплялись лохмы распущенные
за горшки разбитые.
На костре обожглась
и раздарила все свечи.
Обернулась рыбой карась
и потерялась в сплетенье речек.
Повернись ко мне спиною голой,
Как будто это что-то о тебе расскажет.
Как будто все прекрасные Джоконды
Остались на тебе татуировкой,
Вошли под кожу совести уколом,
И каждая чернильной кляксой пляшет,
Опровергая формулы, законы,
Улыбаясь нежно и неловко.
В твоих очках я так прекрасно вижу,
А что в них видишь ты?
Каких людей? И чьи дома и кухни?
И небо все того же, голубого цвета?
А ты наверно промолчишь
и в красках не опишешь,
Кому дарил цветы,
С кого снимал чулки и туфли…
И что вкуснее: борщ или котлеты?
А пианино пело ласковой волною,
А ты закрыл глаза и замер,
Переживая за минуту жизнь цветка:
Рождение, цветение и тленье.
А я не знаю, ты березовый иль хвойный,
И на какой земле корою обрастаешь.
Я знаю, ты смотритель маяка,
Преодолевший тысячи и тысячи ступеней.
Принцесса спит в высокой башне
на перевернутой земле.
Прикованная к полу, наша
принцесса плачет о войне.
А на войне принцессу нашу
мы ждем, чтоб горько целовать.
Принцесса спит в высокой башне,
на потолке ее кровать.
На перевернутую башню
со скрежетом зубов глядят
наши враги и братья наши:
они в кровать ее хотят.
Все беды их — то беды наши,
оковами на нас звенят.
Мы будем биться в стены башни
и лить во рвы крысиный яд.
И вместе строили мы башню
и вместе жаждем разобрать,
освободить принцессу нашу
и сжечь желанную кровать.
Трамваи: жёлтые с красным.
А есть с обрубленными носами.
Ни кареты с лошадьми, ни фрегаты с парусами
Не звенят так тревожно, устало, отвязно.
А внутри — потёртые джинсы, пот и алкоголь,
Звон гитары и мелочи, песни цыган.
Все едут с работы — шебутной балаган.
А ночью… Неужто он спит, мой родной?
Трамвайчик. Помнит пинки и объятья.
И грустных, и влюблённых, и шумных.
Остановка за остановкой — это безумно
Кататься от края до края.
От одиночества к тёплым кроватям.
Медленно тают снежинки
на рогатых трамвайных спинах.
Рельсы, что тянутся в небо, истёрлись уже давно.
Люди — почти трамваи.
Одни спешат по квартирам,
Другие, скрипя с натугой, в объятья пустого депо.
выпусти меня, город,
пока я тебя не разлюбила,
пока не все изучила улицы,
пока ещё силы
остались.
выпусти меня, милый,
я взамен пришлю тонны писем
о чужом городе.
я взамен пришлю литры слёз
по тебе.
В квартире недомытых окон,
где горы всякого старья,
мой кот поёт как Дженис Джоплин,
а я теряюсь в простынях.
Лишь поутру меня находят
и проверяют, есть ли пульс:
не помираю ещё вроде,
но вдруг однажды не проснусь?
Останусь где-то на Ямайке
стирать носки для растаманов,
трусы носящих наизнанку
и спящих в жёлтых чемоданах.
Могу остаться я белухой,
гоняющейся за китом,
или цыганкою-старухой,
что шутки шутит с королём.
Я остаюсь, мне нет возврата,
и сонмы снов во мне свербят:
сны о беременных собаках —
я просыпаюсь средь щенят.
Я сплю в себя и сплю наружу,
я прикрываюсь светом люстры.
И если мною ты разбужен,
Наверно, раньше было пусто.
Ты спал без лиц — в том мало толку.
Знать кого любишь — это честно.
Ты украшай меня заколкой
и спи в меня — там много места.
***
…Так я превращалась в лето,
Рисовала красивых людей портреты
В стихах и знала:
Никто из них не вернется,
Но слов было мало,
И я рифмовала «вернется» с «дождется».
А лето так пышно дышало горами
И так обжигал водопад,
Тринадцать градусов Цельсия,
Что слышно было, как прямо над нами
Кто-то пел невпопад
Хорошие песни.
Оргкомитет конкурса