21.06.2011
Язык улиц шершавый. Захочет, лизнёт прямо в ухо. Слова, слова, слова — совокупность. Убегают за границы правил, выходят из под контроля, рушат созданную когда-то кем-то гармонию, чтобы воплотить в жизнь свою. Новую.
Стряхивать и выбивать одеяло никогда не мешало, но улицы не требуют таких радикальных мер. Тут скорее лёгкое проветривание. Свежий ветер срывает у слов окончание и уносит куда-то, где всё пропадает без вести. Ветер крепчает, и вот уже отрываются слова. И так волна за волной, пока слово не остаётся бесполезным и обглоданным на пыльной книжной, в толстой старой с жёлтыми страницами.
Мобильный телефон.
*Порыв ветра.*
Мобильный.
*Слабый ветерок*
Мобила.
До “Мобы” дело не дойдёт. Исчезнет вещь, исчезнет слово. Ничего больше.
Изобретут новое… для связи, и слово растворится. Я думаю, оно окажется рядом с патефоном. Там много свободного места.
А на улице места нет. Её помоют, и она будет ждать новых. Новых слов.
Здесь любят новинки, а старость не в чете. Мало кто упадёт перед вами на колени, если вы произнесёте: “Примус”, — пусть он даже будет полон булгаковской валюты. Понимания можно добиться скорее коротким английским и ломанным русским. Актуально и доступно.
Спич, зажига, узкачи, сиги и хаир.
Всё это разное по времени, но пока еще наше. Моё — твоё.
Кинуть брэк, хилять, авоська, джэкеток — это уже их.
Такие слова своими не почувствовать никогда, хотя значение известно.
Язык улиц продолжает шептать на ухо, забывает фразы, теряется в междометьях. Всё тонет в междометьях. Наверное, единственным спасательным жилетом в этом случае могла бы стать задумчивость, но её на улицах быть не может. Слишком мало времени. Голова на улице думает о другом, не думает о словах. Язык быстрее мыслей, и в дело вступают междометья.
Эй, нууу, эээ.
Всё это над самым ухом. Всё это рядом.
Ещё ближе слова-паразиты. Они тоже для объёма. Морская пена, у которой отобрали её главное достоинство — красоту.
Мне кажется, есть только один способ не слышать “Типа и как бы” — спрятаться и забаррикадироваться. Можно в собственной комнате. Сидеть подальше от двери и смотреть на стену из мешков, блокирующих входную. Нужно ещё зажать рот рукой, чтобы совсем надёжно.
Язык улиц — совокупность. Всё складывается друг с другом. Объём, ещё объём, ещё. Водоизмещение ни одного судна столько воды не выдержит, и всё ко дну.
Эээ…ну, я типа пошёл.
Это нагромождение вместо одного слова. Но ничего, конструкция устойчивая, прочная. На ней можно возвести дом. Я думаю, он был бы высотный. Значит удобно.
Время сказать и время подумать — времена разные. Компенсировать одно другим невозможно. Такие на улице правила.
Язык улиц не просто быстрый, он быстрее. Мысль плетется сзади. Она медленный пешеход. Чем больше она отстаёт, тем дальше он может убежать. Чем больше, тем дальше. Пока язык не останется совсем свободным. Без поводка. Я думаю, вы видели такой язык у людей, которые ездят в троллейбусах и трамваях… совсем рядом… с вами.
Русский характер вышел из избы. Из каждой… Вышел и пошёл бродить по миру. Пересёк океан и остановился на полках, в книгах с надписью “Dostoyevsky”.
Именно в его черновиках рождалась и умирала загадочная русская душа, которая, спустя несколько веков, станет предметом для шуток самих русских. Я сейчас о вечном качестве, которое преодолело пространство, время и океан, как часть того и другого.
Когда говорят про английскую чопорность, швейцарскую точность и русскую душу — это ещё тот ассоциативный ряд, не правда ли? Вы легко выберите самое странное сопоставление народа и его качества. Народ — душа. И в характере её не может не быть.
Загадочная русская… Наверное, уже здесь начинается нехватка слов и понимания, поэтому этой фразой иностранцы стараются объяснить любой абсурдный для них поступок.
Тем не менее существует строчка, которая сокращает расстояние… и уже очень близко. Остаётся совсем чуть-чуть… между.
“Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил”. *
Но жизнь человека не набор инструкций по сборке шкафа, поэтому сузить нельзя.
Сузить нельзя, и душа широко шагает. В конце концов, почти в каждом русском есть что-то от Рогожина. Человек — балаган, человек — праздник. Всё по ветру, в доме дым, а я пою. Всех напоить, набросать деньги всем приживалам: “На! Вот ещё! Возьми сколько надо”, — праздновать потом до полусмерти, а внутри боль. Нестерпимая боль… от неё всё.
Душа шире жизни, какие бы возможности она не предоставляла. И сколько не броди по миру — это останется… Всё настолько остро и настолько вечно, что сквозь пальцы.
Русский характер, как любовь — долго терпит. Он смог перетерпеть царей реформаторов, которые рубили всё прошлое на корню; систему, которая больше 70 лет проверяла себя на прочность, превращаясь из бетона в карточный домик; демократию, граничащую с анархией. И это не летопись и поиск каждого отдельного, но беглый взгляд на поверхность сверху томиков школьной программы по истории и институтских методичек. Встав на такой пьедестал, можно легко увидеть, что творится в долине на самом дне: молчаливое терпение, немного отстраненное, которое так похоже на гордость. И оно заканчивается к весне, когда не в состоянии выдержать всё это крестьянин сам для себя выбирает Юрьев день и бежит, бежит вперёд… закрыв глаза. И крестьянин, который сорок лет сеял и собирал зерно в своей деревушке, пришёл к себе в избу и, перевернув портрет последнего императора, сказал: “Всё мать! Николаши больше нету”. И тут не столько о “бессмысленном и беспощадном”, сколько об отчаянном, потому что больше у него ничего и нет… кроме возможности. Возможности сквозь терпение, что осталось от отца и деда, сквозь сотни лет взять и перевернуть один портрет.
Пока характер бродил по миру, он претерпел много изменений. Пестрый, шитый золотом, кафтан уже не разглядеть под заплатками и пылью, но что-то из старого осталось. Сносив три пары сапог, герой из сказки остался героем. У него было что-то, с чем он вышел, и что-то, с чем он вернулся. Душа и терпение — это то, что взвешивая не получается убрать с весов.
Характер народа из каждого отдельного… представителя. Цепляются друг за друга и уже цепь. Через города и сёла, сквозь моря… и уходит туда, где сушу не видно даже в трубу, которая для того, чтобы смотреть. Складывая человека и человека, всегда получаешь нечто большее, чем сумма. Тут не действует математика. Дело, наверное, в том, что людей невозможно разделить на социальные единицы. В них есть что-то общее и что-то большее. Так и народ — нечто большее чем просто сумма от 1 до n представителей. И большим его делает как раз то, что является общим. Я про характер, конечно.
*Ф.М.Достоевский
Оргкомитет конкурса