15.06.2011
В каждом плафоне сидела на лампочке птица,
Брюхо и лапки жгла, мотыльков глотала.
Так освещались в городе три квартала,
Если, конечно, мрак успевал сгуститься.
Мертвецов муровали в полы, потолки поднимали,
По ступеням веками считали число поколений.
Над горизонтом, точно залёжки тюленей,
Темнели стада климатических аномалий.
Спали на голом полу. Детей укрывали.
Подметать запрещалось — мыли. Ковров не стелили.
Дома походили на башни в романском стиле.
Время слонялось в означенном интервале.
Кости куриные в мисках носили цыплятам,
Пахли, как с холода — свежие дикие ели,
Жались по стенам и говорить не умели
Бледные женщины с непонимающим взглядом.
Мужчины украдкой взасос целовали ружья,
В блаженном сонливом мечтательном отупенье
Друг на дружке все твари являли живые ступени,
По воде расползались овалы и полукружья.
Птицы слетали с плафонов, едва рассветало,
Лампочки гасли мгновенно, необъяснимо.
Города не было для проезжавших мимо —
Только три странных оторванных спящих квартала.
***
Снег без неба, дни без счёта,
Тянет вниз молитва — и
С ней по снегу ходит что-то,
А глаза ещё — твои…
До душевной амнезии —
«Отче наш» — разы подряд.
Что в святых местах России
С лучшими людьми творят?
Стой, опомнись! Для того ли
Ты? Мятежный, ясный ты…
Церковь, где лишают воли? —
Знать, с могил на ней кресты!
Лишь Псалтырь в церковном сквере…
Вновь и вновь по снегу с ней…
Если так приводят к вере —
Уводящие честней.
***
Я же была пироманкой — божественного огня…
Ты на меня смотрел сквозь стёклышко из угла.
Тело вжимали в пол три выдубленных ремня.
Я себя славно жгла, я себя славно жгла!
Ты стёклышко опускал, записывал за столом
Со слуха мои стихи, молча рыдал в кулак.
Музыка эта была — сущий металлолом.
После давал листки, дверь открывал: «Всех благ».
Что же там было с тобой? Что же там было с тобой?!
Не было сил подсмотреть — еле плелась домой.
Позже узнала, что ты занимался фигурной резьбой
По телу, для прочности раны порой обшивал тесьмой.
Мне об этом сказали врачи, кто вызвал — понять не могу.
За гóд без тебя сгорели амбары и сеновал.
Я извивалась, тёрлась спиной в подожжённом стогу.
Ты меня с пёсьей мордой день в день и час в час рисовал.
Дома наплывали на море, так виделось издалека.
Рыбацкие лодки плыли вверх дном — вниз рыбаком.
Будто пейзажную лирику этого уголка
На слух записал Творец, с автором не знаком.
Когда ты вернулся, вырвал из пола все три ремня.
Прикрутил кандалы. Я легла на раскрошенный старый лак.
Сквозь стёкла очков неотрывно, в затяг посмотрел на меня,
Как будто заранее непрекословно желал «всех благ»…
***
Букетик листьев словно знак того,
Что не мертвы. А может быть, кокетство.
И шарф кольцом, как змейка, на столе.
Наверно, исключительно желе
Питаетесь. Блюдёте этикет свой
Во всём. Вы сами — очерк бытовой
В художественной серии. Вам гений
Не шёл бы к свитерку и кругозору.
Будь одарённей — были бы как все.
Вам нет нужды в душевном мутагене.
Скучнее быть эссе среди эссе,
В конечном счёте только больше сору.
А так хоть трогательный эстетизм.
Опрятность пустоты. Ещё — букетик.
В предвидимом забвенье — тихий шарм,
Как у больных смертельно. Да, и шарф…
И было бы трагичней всех эстетик
Нам с Вами станцевать. Ну хоть пройтись.
***
Толпа вызывает священника криками «бис».
Толпа выступает с молитвой на транспаранте.
Твой авторский почерк в абстрактных картинах убийств.
Мы авторы схожие — модусом операнди.
Преследуют нас одинаково: школы одной.
Ты режешь людей в андеграунде. Я — сочиняю.
Мейнстрим коренной с дурновкусицей пристяжной
Опять переходит от дяди Митяя к Миняю.
Обыденность мира вращается, как шестерня,
Зубцами вертя колесо самых жутких фантазий.
И чувствую ночью, что где-то читаешь меня,
И воздух кусаю, крутясь в непрерывном экстазе.
Ты мне отвечаешь. Как прежде Есенину Блок.
Твой творческий путь узнаю по прямым репортажам.
Впервые не с властью — с поэтом такой диалог.
Почти равносильно шокируем эпатажем.
И это ещё не всерьёз, деликатно, щадя.
Конечно, спокойней сейчас не заглядывать вдаль, но
Предвижу твои инсталляции на площадях.
Зови.
Почитаю там.
Будет концептуально.
***
По дереву взбиралась мышь.
Её норку разрыли, перебили детёнышей.
И она лезла прочь от земли,
цепляясь маленькими прозрачными коготками
за наросты коры.
— Какая хватка! — гомонили птицы.
Уставившись в дневное небо
не приспособленными к этому
слезящимися глазками,
она карабкалась к верхушке чужой, нежеланной жизни,
только чтобы не смотреть вниз.
— Добьётся своего! — галдели птицы.
Так мышь почти ослепла
и сделалась летучей.
Прослыла подвижницей эволюции —
первичного искусства,
уступившего было постмодерну науки.
И выяснилось множество причин,
по которым она, засыпая,
повисает головой к земле.
***
Ночь развивалась под самым рассветом у дня
Неустранимой физической патологией.
Чуть проступали в явь берега пологие,
Соприкасаясь и мягко друг друга тесня.
Русло местами виднелось, усеяно донками.
Створки сухие сдвинув, последний моллюск
Словно пытался уверить: «Ещё молюсь».
Мёртвые створки казались предельно тонкими.
Врыты носами в реальность, ближе к домам,
Лодки стояли с прибитыми к днищам вёслами.
Дети из них неизменно вставали взрослыми,
Взрослые плакали в голос и звали мам.
Сцинков ловили да змей, объедали кустарники,
В землю смотрели, одними губами жуя.
Пока не убили обоих, держал воробья
В клетке высокой узенькой плотник старенький.
Дороже всего продавались чучела рыб.
У кого-то, по слухам, ещё сохранился аквариум.
Водопровод не чинили, привыкнув к авариям.
На указателе города значилось: «R. I. P.»
Дни начинались и длились по пять одновременно.
Ночь истощала каждый такой изнутри.
Каждый кончался проблеском новой зари,
Зыбкой границей небесных Омана и Йемена.
Из дому, трижды плюясь, выметали мираж.
Он подступал всё настойчивей, необъяснимее –
Паразитический редкостный вид метонимии.
Не было смерти. Жизнь совершала демарш.
Гончая
Гончая-гончая, шубка горящая,
Пó снегу, пó ветру, женской рукой
Повод натянутый, снизу смотрящая
Смерть — начеку — под ладонью мужской…
Гончая, белая гончая, выследи…
Страшная сила выходит на лов!
Гончая, будь мне — молитва… И ввысь лети!
Ноги бывают правдивее слов.
Миг укради мне — чтоб руку родимую —
Накрепко! Ляг под призывной пальбой,
В пасти добычу зажав невредимую, —
Смерть заметается перед тобой…
Вспомнит, рванётся, пугнёт приближением —
Но далека, далека, далека…
Женской ладони чуть явным движением
Слабо ответит мужская рука.
Магдалина
Запиши́те: любила всех сущих… собак.
И одного человека.
Да Винчи-Рублёва-фейка —
Шута — лишь носил не колпак,
А чёрную кепку назад козырьком
(Конечно, когда был не в шлеме).
Молился одной Пресвятой Трилемме
И вплавь улетал пешком!
Великого дара — курьёзный пшик,
Пародия — оригинала.
Но слушайте — то, что лишь я узнала:
Любил, как простой мужик.
И эти стихи — что его фреза —
Рождённого ювелиром.
Его не воспеть всем поэтским лирам —
Его материть в глаза!
И если ты женщина — то его
Женщина. Магдалина.
Вылепил Бог, да от чёрта глина,
Да от Фомы естество.
Русский мой, русский до пьяных слёз…
Родину не любивший.
Чернорабочим ей — солью бывший —
Мой пианист-виртуоз.
Мало ты, русский, пожал хлебов,
Чтоб заслужить — Ревекку.
Но если я есть, то я есть — любовь
К этому человеку.
***
«А если когда-нибудь в этой стране…»
А. Ахматова
Сваяйте его — из жести,
Позолотой покройте.
Обрящете в этом жесте
Эмблему — в своём роде.
На руках пусть стоит, и ряса
Задирается до крестца.
Душа его — чёрная раса,
Иная у Бога Отца.
А лучше — из пластилина —
Один исполинский лоб,
На лбу подписав недлинно:
«Родина, твой холоп».
Или руки одни — в размахе,
А меж ними — не он.
На Ямахе его, на Ямахе,
А за ним — Легион.
Подонка с именем ясным,
Не в рясе, не в коже — во зле.
Он жив ещё… Боже, и я с ним
Жила. На одной Земле.
Даром, что бесталанно —
Как это было — юно!
С гордостью — Юлиана,
С горечью — Леверкюна.
Он чёрной, иной эмиграции —
На дьяволовой арбе.
Я женщина, значит, Гораций,
Мой памятник — не себе.
Нет, стойте! (дай сил рядочку
Словесному… что ж так сжалась-то?)
…Его, и меня, и дочку.
Хоть раз. Навсегда. Пожалуйста.
На погосте живых
Наблюдать, как родного кого-то…
Мне не верится, кто там, на фото…
Измождённый,
в какой-то дерюге,
смотришь пусто и шало.
А когда-то я руки,
руки твои
держала.
На погосте живых
тяжелее стократ:
кличем их,
слышат мёртвые — эти не слышат.
Крест на плечи — и молча стоят.
На погосте живых
тишина,
сколько этих крестов ни руби мы.
Что я делать, что делать должна? —
На погосте живых
мой любимый.
Я пришла, ты не видишь, я здесь?!
Видят мёртвые — эти не видят.
Между нами туманная взвесь.
Над чернеющим дёрном,
весь в чёрном,
и в моей безысходности весь,
держишь крест,
смотришь пусто и шало.
А когда-то,
не верится,
руки твои…
я держала их, Боже, держала!
Сколько взгляда хватает — ряды
так же молча стоящих,
и чёрные
по земле их обходят кроты,
в этих чащах
дозорные.
Воронов нет.
Не притронутся к падали духа.
Только дух здесь и падает глухо,
Глуше высохших мёртвых планет.
Посадить бы сосну,
под сосной
будет вскопанный дёрн да скамья.
Всё тебе помилее, чем я.
Оживёшь —
посиди там… со мной.
Sodade1
Где ты живёшь, покажи мне, давай посидим
На пороге. Посмотрим, как даль курится,
Разливанное золото. Ты мне необходим.
Знаешь об этом. Безветрие. Чай с корицей.
Ещё посидим — и покажешь гранатовый сад.
Он с той стороны? Улыбаешься. Угадала.
В каждом умершем — прозрачный небесный sodade,
В каждом создателе — тайная блажь вандала.
Пó полю катится к нам ветровая слеза,
Узкой дорожкой мнёт молодые травы.
— Высоко забралась. Как хочешь, теперь слезай.
В детской ладошке выгнутый ствол корявый
Солнце зажало. Куришь, глядишь туда.
Неуловимо вздрагивают ресницы.
Кисть пианиста, как прежде, смугла, худа.
Но если сыграешь, музыка будет разниться.
1Термин, встречающийся в креольском, португальском и испанском языках, не имеющий аналога в русском. Смесь ностальгии, меланхолии и нежности.
Оргкомитет конкурса