14.06.2011
(все события, описанные в очерке, подлинные, но все имена изменены)
1. Просите, и дастся вам…
В первый, особенно светлый и безоблачный период моего воцерковления, никаких сомнений о моем пути у меня не было. Из души рвалось горячее: «И отпустите меня туда скорее!» Туда — это в монастырь. На переменках и нередко на лекциях я зачитывалась духовными книгами, время от времени поднимая непонимающий взгляд на преподавателей: «Зачем они так вдохновенно и восторженно говорят о какой-то совершенно второстепенной ерунде?» Особенно сильно это мысль преследовала меня на семинарах по русской критике XIX века — потому что там время от времени речь шла о Боге и богословии, но пропущенном через светскую призму литературы и культуры. Я сжимала под партой духовную книжку, пытаясь защититься ею от этого суррогата. В какой-то момент с надеждой спросила у духовника, можно ли бросить учебу. В ответ получила такую отповедь, что кое-какие мечты сразу поблекли и исчезли.
Спустя несколько месяцев вопрос «кем быть» передо мной все-таки встал. Причем, как часто бывает у нетерпеливых неофитов, мне нужно было решить его немедленно. Вот здесь, вот сейчас скажите мне, в чем воля Божия обо мне, кем я буду. Ответ батюшки: «Живи, молись, веди церковную жизнь, Господь управит», меня не устраивал — слишком долгий это был путь. Как-то я пришла перед службой в храм, купила пучок свеч и стала горячо молиться перед каждой иконой: «Батюшка Сергий, помолись Господу, чтобы Он здесь, в храме, показал мне и духовнику мой путь. Матушка Матронушка, помолись Господу, чтобы Он здесь, в храме…». Как только я закончила молиться, из алтаря вышел светлый и лучистый алтарник Алеша: «Иди сюда. Ты летом чего делать будешь?» Оказалось, Алексий, один из чтецов нашего храма, летом уезжает к своим родителям в другой город, и ищет себе замену. Я с готовностью и радостью согласилась. Алеша вызвал из алтаря служившего в тот день священника, он меня благословил — и началось мое клиросное послушание.
Я долго не могла понять, что читать надо не так, как я разговариваю. Да еще и на одной ноте. Да еще и так, чтобы хотя бы батюшка в алтаре меня слышал. С церковославянским-то проблем не было, мы изучали его на филфаке, а вот с голосом… Дня через два я осознала, что всем этим я занимаюсь без благословения духовника (впрочем, о многих вещах мне тогда и в голову не приходило спрашивать его мнения и благословения — я еще только училась быть духовным чадом). Когда «мой» батюшка наконец появился в храме, мне сильно влетело за самовольничанье, но благословение он-таки дал.
Недели через две Алеша начал за мной ухаживать: мы бродили по московским улочкам, несколько раз ходили на монастырские службы… Гуляя, могли сесть на какую-нибудь скамеечку, и он вполголоса читал мне шестопсалмие. Как именно он сделал мне предложение, я не помню. Произошло это очень быстро — где-то через месяц-полтора после того, как он позвал меня на клирос. Я воспринимала все происходящее как неизбежность, или, по-православному, как волю Божию, которая обсуждению не подлежит (ведь я молилась — и он сразу появился, как зримый ответ на мою молитву!). Поэтому я, даже не задумываясь, дала согласие. Мною владело какое-то странное равнодушие. Вернее, я с жадностью впитывала те новые для меня церковные впечатления, которые я получала благодаря Алеше: рассказы о святых, монастырях, духовные книжки, которые мы с ним вместе выбирали в православных магазинах…
Спустя какое-то время эмоциональное оцепенение стало проходить. Чем ближе мы общались с Алешей, тем меньше во мне оставалось уверенности, что мы оба понимаем, что делаем.
Его «стаж церковности» был больше, чем у меня. И в житейском плане он был намного взрослее, ведь уже несколько лет институтской учебы Алеша жил в общежитии, сам распределял свой бюджет, вел хозяйство. Я же была домашним ребенком, избалованным, ничего не умеющим, который с большим благоговением смотрел, как Алеша варит овсяную кашу или картошку. То же было и в церковной жизни — я только-только начинала этот путь, и не умела еще быть духовной поддержкой тому, кто уже несколько лет был в храме. У Алеши, помимо начальной горячей веры, уже были сомнения, искушения, а я могла только пожимать плечами в ответ на то, чем он со мной делился: «Спроси у батюшки, откуда я знаю».
С женитьбой он очень торопился, объясняя: «Мне нужно в жизни какая-то опора, какая-то определенность, чтобы я уже знал свой путь, чтобы не было выхода». В этом мы с ним были очень похожи, мне тоже было невмоготу ждать, что там решит обо мне Господь — и потому довольно быстро Алеша подвел меня к батюшке под благословение: «Обвенчайте нас». В ответ мы получили выволочку за легкомысленное отношение к важным вещам и жесткое резюме: «Чтоб раньше чем через полгода я об этом больше не слышал». Алеша приуныл, но ненадолго — мое согласие уже прозвучало, так что какая-то определенность все-таки была. Правда, он сделал еще один заход: «Ну, хоть обручите нас». «А потом вы передумаете, — задумчиво сказал мой мудрый духовник, — расстанетесь, но ты уже не сможешь быть священником, а она — матушкой». Решено было и с обручением подождать.
Настроение после отповеди у нас было не очень. Гуляя по парку, мы присели на скамейку на детской площадке. Рядом в песочнице дети поссорились из-за какой-то игрушки. «Так и у нас будет, — неожиданно зло сказал Алеша, — Наши дети вырастут жадными эгоистами, а мы с тобой будем тихо ненавидеть друг друга». Такие резкие переходы от бодрости к унынию уже не были для меня новостью, но в который раз за последние дни я почувствовала, что совсем не знаю того человека, чье предложение я так быстро приняла. Гордость мешала мне поделиться своими сомнениями с батюшкой. Но как-то в разговоре с подругой я, пересказав ей эту сцену, призналась, что не чувствую ни влюбленности, ни духовной близости, ни даже спокойствия рядом с Алешей. Иногда мне даже страшно от той неровности его характера, которую я успела заметить. Но мне нужна какая-то определенность, я буду нести это замужество, как крест, и нелюбовь его и к нему — тоже как крест, буду хранить внутреннее монашество… В середине моих благочестивых рассуждений подруга в ужасе прервала меня и начала втолковывать, что это не христианство, а какое-то извращение, и что я должна все рассказать батюшке. Я, поколебавшись, последовала ее совету. Батюшка моим выкладкам ужаснулся даже больше, чем она, и просил не торопиться, молиться и ждать.
Но обещание уже было дано. Гордость не позволяла мне признать, что я ошиблась. И только во время домашней молитвы я припадала к Господу: «Я не хочу, я боюсь этого брака, я не люблю его, если это не Твоя воля, разрушь все…».
Когда Алеша уезжал к родителям, я поехала провожать его на вокзал. Грусти не было, только усталость и какая-то опустошенность. У него, видимо, тоже, потому что в какой-то момент он сказал: «Это ошибка, тебе нужен другой, ты со мной будешь несчастна…». Всей душой я согласилась с этой мыслью, но зачем-то стала возражать: «Ну что ты говоришь, ты просто унываешь, все будет хорошо…». Когда поезд, наконец, тронулся, я почувствовала облегчение.
Первое письмо, которое он прислал мне, было наполнено знакомыми мне эмоциональными переходами. Бодро рассказав, как он сообщил маме обо мне как о своей невесте и о том, что они разрешили нам жить в Москве, пока я не закончу аспирантуру, он затем вдруг начал сокрушаться о том, что ждет нас серая и унылая жизнь в захолустном городишке, где он будет учителем в средней школе, а я почему-то — почтальоншей, которая месит грязь резиновыми сапогами.
В ответ я начала писать ему короткое, но очень трудно дававшееся мне письмо о том, что мы поспешили, батюшка прав, нужно получше узнать друг друга. Пока я вымучивала из себя убедительные и не слишком обидные «отступные» строки, Господь все управил Сам. В один вечер раздался телефонный звонок. «Там тебе уже, наверно, пришло письмо, — взволнованно говорил Алеша, — На нем написано, чтоб ты передала его батюшке, не читая. Так вот, я передумал, ты тоже прочитай, а потом уже передай ему». Я тут же побежала к ящику — письма не было, оно пришло только через день.
Это была своего рода исповедь. Речь шла о том, что когда Алеша приехал к родителям, его нашла девушка, с которой он встречался до воцерковления. Когда они увиделись, она расплакалась и сказала, что ей всегда был нужен только он. И тогда Алеша обнял ее, прижал к себе и пообещал, что он всегда будет рядом. Далее шли рассуждения: думал я, батюшка, что мой путь — это спокойный, христианский брак, но сейчас понял, что я должен спасти эту девушку. Жаль, но ничего не поделаешь.
Когда я прочитала это письмо, на душе вновь, как до встречи с Алешей, стало спокойно и светло. Хотя и грустно немножко — как легко, оказывается, можно предать то, что считал важным и серьезным. Но сильнее грусти была благодарность Богу: как хорошо, что это случилось сейчас, когда не сделан был еще главный шаг… а что, если бы Алеша стал священником а потом понял, что его долг — спасти заблудшую прихожанку, даже ценой собственной семьи и сана?
Батюшке я отдала письмо без комментариев. Прочитав, он осторожно спросил, что я думаю делать. «Разве мне нужно что-то делать? — удивилась я. — Алеша же все уже сделал сам. Он же отказался от своего слова». Батюшка только кивнул.
С той девушкой Алеша расстался уже осенью, но и ко мне больше не подходил. А потом вообще исчез. Долгое время я не видела его в нашем храме. Но однажды он появился — с прической панка, то есть вся голова бритая, а в центре — гребень из волос. Поисповедовался, причастился, попробовал прочитать благодарственные молитвы, но голос уже «разучился» и не слушался его. Потом он приходил еще несколько раз, но видно было, что он расцерковляется. А еще изменились его глаза — они перестали быть лучистыми и светлыми.
С тех пор прошло больше пяти лет. Мы ни разу не общались друг с другом, но от общих знакомых я знаю, что в храм Алеша ходить перестал. Дай Бог, чтобы и это было лишь одним из его колебаний-метаний, а не окончательным выбором…
2. Жена в церкви да молчит…
После несложившихся отношений с Алешей несколько лет в моей личной жизни ничего не происходило.
Я часто читала в храме, потихоньку освоила устав, так что мне уже доверяли самостоятельное проведение службы. Приход наш был молодой, в нем постепенно складывались какие-то традиции: начались совместные паломнические поездки, стали организовывать приходские праздники, появились и социальные проекты... Чтение духовных книг, участие в богослужении, батюшкины духовные беседы, множество приходских послушаний, учеба в аспирантуре — все это наполняло мою жизнь и не оставляло место для переживаний по поводу того, что мне уже 22.. 23…24… а никаких изменений в моей жизни не происходит.
Но вместо реальных событий были, к сожалению, мечтания о будущем. То я видела себя монахиней в каком-то маленьком заброшенном монастыре, где вот так же, как сейчас в храме, на мне будет множество дел: я и ковер на полиелее постели, я и канон прочитай, я и корову подои… А может, я стану матушкой ревностного деревенского священника? Он будет день и ночь молиться, заниматься богомыслием, спасать людей, приводить их к Богу. А я буду ему помогать. И опять вся моя жизнь пройдет при храме, с ребятишками, цепляющимися за мою юбку: я и ковер батюшке постелю, и канон почитаю, и корову подою. Дойка коровы для меня, городской девочки, почему-то стала своего рода символом духовного подвига, который мне предстоит..
А время шло. Пару раз знакомые церковные мальчики начинали было со мной сближение, но все заканчивалось прежде, чем это можно было назвать волшебным словом «ухаживание». Но спустя некоторое время появился и серьезный кандидат, Игорь — на несколько лет старше меня, он совсем недавно стал воцерковляться после трудной жизни в миру. В его воцерковлении удивлял царский путь, который он избрал с самого начала: ревность к духовной жизни сочеталась в нем с осторожностью и недоверчивостью к себе. Мы начали общаться. И он, и я мечтали о многодетной православной семье, примером которой для нас стала семья нашего общего духовника. Оба мы, опять-таки по примеру нашего духовника, исключили из своей жизни все светские увлечения. Храм, молитва, духовные книги, работа/учеба — вот то, что должно остаться. Здесь у нас было полное единодушие. Казалось, это было именно то, о чем я мечтала.
Батюшка относился к нашему сближению очень сдержанно: «Ну… попробуйте». И мы потихоньку общались.
Тогда-то и произошел удивительный случай.
Был день ангела покойного духовного отца моего духовника. Так получилось, что я с моим «духовным дедушкой» познакомилась примерно за год до его смерти — мой батюшка благословил в свободное время ездить к старенькому священнику домой и помогать ему, чем смогу. Я мало что умела по хозяйству, но мусор вынести и в магазин сходить могла.
Мой духовник и многие другие чада относились к нему как к старцу. Я же, помогая ему по хозяйству, воспринимала его только как старого человека, которому нужны помощь и забота. Но после его смерти я как-то очень легко, даже не задумываясь, стала в сложные моменты своей жизни обращаться к нему с просьбами — то есть, проще говоря, молиться ему как человеку, прожившему праведную жизнь и, как верили многие, обретшему дерзновение у Господа.
Так вот, в день именин покойного батюшки на его могилке собралось множество духовных детей, в том числе и священнослужителей. Во время панихиды я горячо просила о вразумлении: пусть нам троим (мне, Игорю и нашему общему духовнику) станет ясно, есть ли воля Божия на наш брак. И если есть, помолись, батюшка, чтоб нам создать Домашнюю Церковь, чтоб родить много деток, столько, сколько Господь пошлет, и воспитать их христианами…
После панихиды все выстроились в очередь, чтобы приложиться к могильному кресту. Перед этим многие делали земные поклоны. Стала делать их и я, замешкалась. В это время не вытерпел стоявший сзади меня и явно куда-то спешивший алтарник нашего храма, Кирилл, тоже духовное чадо покойного батюшки. Обогнув меня, он торопливо приблизился к кресту. Я, закончив делать поклоны и не задумываясь о том, что надо бы, раз уж так вышло, пропустить Кирилла и тактично подождать, обошла могилку с другой стороны. К кресту мы приложились одновременно с двух сторон. И в этот момент в моей голове прозвучало тихое: «Один крест на двоих».
Я испугалась. Кирилла я знала уже несколько лет — собственно, когда я стала воцерковляться, он уже алтарничал в нашем храме. Лично мы общались очень мало, сталкивались, как правило, на службе. Поэтому я знала в основном отрицательные стороны Кирюшиного характера.
Он мог проспать и прийти к концу Литургии — даже если в этот день он был единственным алтарником. Он мог на пении Трисвятого торжественно выйти из алтаря, неся Апостол, и проходя мимо меня, вполголоса сообщить: «Я не успел заложить. Бери указания и иди со мной». После чего я, топчась сбоку от Кирилла, подсказывала ему, какие зачала искать, пока хор поет прокимен.
Один раз Кирилл уехал в другой храм и забыл предупредить меня, что накануне они с еще одним парнишкой из нашего храма повесили кодовый замок на шкаф с Богослужебными книгами. Цель их была благая: чтобы книги не растащили. Получилось же так, что до книг не могли добраться сами чтецы. Дозвониться Кирюше было невозможно, потому что он отключил телефон, в итоге мы с трудом вызвонили парня, который под руководством Кирюши этот замок устанавливал, и, узнав код, достали-таки богослужебные книги, чтобы начать службу. «Да-а, забыл я», — задумчиво протянул Кирилл на мое возмущение. Извинений я так и не услышала.
Неорганизованный, рассеянный… Я сталкивалась с этими недостатками Кирилла изо дня в день, из года в год, и это давно определило мое к нему отношение: общих дел с ним лучше не иметь.
Лишь один эпизод, связанный с Кириллом, стоял в моей памяти особняком. На Крещение, уже после службы, в храме началась давка: все хотели как можно быстрее получить воду. Шум нарастал, недовольство тоже. И тогда Кирюша, которого прислали из алтаря наводить порядок, не раздраженно, не строго даже, а с какой-то детской болью в голосе воскликнул: «Зачем же вы так себя ведете? Вы же в храме!». Услышалось, запомнилось. Каждый раз, когда я вспоминала этот момент, на сердце становилось тепло от этой приоткрывшейся доброты и кроткой беззащитности другого человека. Но мое общее отношение к Кирюше это не изменило: да, конечно, он добрый, но мне-то приходится сталкиваться с другими чертами его характера…
И вот сейчас, у креста… Я восприняла это как своеобразный ответ покойного батюшки на мою молитву о другом человеке. И очень долго еще стояла у могилки, мысленно убеждая почившего: «Нет, батюшка, ты ошибся, ну конечно, ты ошибся… Мы с Кириллом абсолютно разные, мы не пара, мы СОВСЕМ не пара, батюшка, ты сам посуди…».
…Время шло. Постепенно обнаружились два проблемных узла наших отношений с Игорем: социальный и психологический. Во-первых, обстоятельства его жизни сложились так, что он не смог получить высшего образования, не очень много прочитал, и это постоянно острым углом вылезало в нашем общении. Он был очень умный, сообразительный — но периодически мы сталкивались с неловкими ситуациями, когда я вновь заговаривала о чем-то, чего он не знал. Поняв это, я очень неловко пыталась свернуть разговор, в итоге казалось, что я стесняюсь его незнания и жалею Игоря.
Господь послал мне такого юношу, которого, как я и мечтала, не интересовало ничего светское — и оказалось, что моя жизнь, незаметно для меня самой, этим светским пропитана. Да, я не читаю художественную литературу для «души» — но мне приходится читать ее для научных занятий, я же филолог. Я, как мне кажется, не живу этим — но зачем-то же я начинаю пересказывать Игорю доклад про имяславие у Хлебникова, который мне запомнился с конференции.. А Игорь вновь теряется и смущенно говорит, что он не знает, кто такой Хлебников. И этот второстепенный момент вдруг почему-то становится для нас обоих ПРОБЛЕМОЙ, хотя, казалось бы, это мелочь, главное-то у нас общее…
Еще более проблемным был второй момент — мой характер. Именно он, собственно, отпугивал всех ребят до него, — мой волевой и жесткий, совсем не женский характер…
Когда Игорь помогал мне готовить трапезную к приходскому празднованию Пасхи, мы поссорились. Вернее, Игорь взорвался, а я сначала даже не поняла, что вывело его из себя. Потом, уже после праздничной суеты, вспомнив все события, я поняла, что он не стерпел моих команд: «Этот стол нужно передвинуть сюда… Сходи за водой, купи десять с газом и десять без газа…». Его взрыв заключался в том, что в ответ на какую-то нейтральную фразу он мне просто нагрубил, что для сдержанного и спокойного Игоря было дикостью. Он сам это почувствовал, пытался поговорить, извиниться. Но для меня случившееся было не каким-то случайным событием, а очень показательным моментом: его искусил мой командирский тон даже тогда, когда он отчасти был оправдан ситуацией, ведь батюшка мне поручил организовать приходской праздник, а Игорь вызвался мне помогать, то есть действительно выполнять мои поручения. И все равно — не стерпел. Так что же будет в семейной жизни, когда я буду командовать уже не по обязанности, а по грехам своим? Всегдашние ссоры, разбирательства, кто в семье главный?
Конечно, ведущую роль в моем решении сыграл эмоциональный момент. Отношения с Игорем строились исключительно на идее, на волевом вдохновении: я хочу создать православную семью, и этот человек разделяет мои установки и принципы! Звучало все очень правильно. Но каждый раз, когда я думала о том, что мы с ним, поженившись, возможно, переедем в другой город (где в одиночестве жила его старенькая мама), я останусь без родного храма, без своих друзей, только с ним, меня охватывала тоскливая обреченность: я не готова была на эту жертву. Игорь был удивительным, замечательным человеком, но мы с ним не стали родными.
Мы поговорили с батюшкой, он согласился, что случай на Пасху был значимым, мы друг другу, видимо, не подходим. Договорились, что Игорю я ничего говорить не буду, просто перестану с ним общаться. Так как формального начала наших отношений не было, то об их конце тоже говорить не нужно, он поймет все по моему поведению. «Но ты очень сильно молись, — прибавил в конце разговора батюшка, — Трудно тебе будет найти мужа…». Я и сама это уже почувствовала.
3. И сокровенная человеков яве предведый…
Пессимистичные прогнозы духовника насчет возможности моего замужества, на первый взгляд, оказались ошибочными. Прошло буквально несколько месяцев после разрыва с Игорем — и мне вдруг предложили познакомиться с семинаристом, который ищет будущую матушку!
Казалось, начинают осуществляться мои тайные мечты. Батюшка, уже хлебнувший горя с моим нелегким характером, только крякнул в трубку: «Ты? Матушкой? Ну, у Господа всякое бывает… Может, он его мучеником хочет сделать. Попробуй».
И мы встретились.
Высокий, под два метра, темноволосый, с открытым лицом, спокойный и надежный. Очень взрослый. Рос без отца, с пятнадцати лет пошел работать и алтарничать. Всегда мечтал быть священником. Так получилось, что они с мамой остались без квартиры. И тогда за несколько лет он сумел заработать на квартиру сам. Не в Москве, конечно, даже не в ближнем Подмосковье. В маленьком городке. Там теперь живет его мама. А он учится в семинарии — и только несколько раз в неделю получается навестить маму. Это не так долго, с улыбкой уверяет он меня. Около двух часов на электричке, а потом — тут улыбка его становится еще шире — на велосипеде, по лесу, по полям… Душа отдыхает в это время! А на следующий день раненько утром опять на велосипед — и назад, на учебу.
С первых минут было видно, что Рома очень хозяйственный, практичный, заботливый. «Время кушать», — говорит он мне во время прогулки по парку, мы сворачиваем на какую-то полянку, и вот уже он оборудовал из курток и пакетов два сидячих места, расстелил скатерку, припасенную в рюкзаке, а на ней — изобилие пирожков из того маленького городка, где живет его мама. Он радуется как ребенок, немножко хвалится: «Думал, чем тебя угостить, московскую девочку… А лучше нашей выпечки все равно ничего нету! Тут и с рыбой, и с картошкой, пальчики оближешь!».
Как он представляет себе будущее? Он думает о сельском приходе (издалека доносится негромкое мычание моей тайномечтанной коровки). Там он будет восстанавливать храм — или построит новый. О, это он сумеет, построить храм. Хитрость не только в том, чтобы найти спонсора, но в том, чтобы деревенские жители видели: батюшка и сам не отлынивает от работы, он может и раствор замесить, и дерево построгать…
И христианские ценности надо проповедовать своей жизнью. Будут батюшка с матушкой жить Богом, деток рожать, молиться, поститься, добро делать — и люди в храм потянутся, захотят такой же светлой, спокойной жизни… Проповеди? Рома мягко улыбается: ну, конечно, надо их говорить, но не в словах ведь дело, а в том, как живешь, что в тебе люди видят…
И вновь исполняет Господь мои мечты.
Всю жизнь свою Рома хочет посвятить Богу. И ищет помощницу, которая была бы другом ему на пути ко Христу. И видно, что он будет хорошим, заботливым мужем, замечательным сельским батюшкой. Они, конечно, разные с моим духовником: тот совсем не практичный, не рукастый, но зато проповеди может говорить долго-долго и очень вдохновенно. А Рома особо говорить не любит, для него проповедь — в делах. Мне как филологу с этим тяжеловато согласиться, но даже не это меня смущает. Рома замечательный, Рома, похоже, тот, о ком я молилась, я могу подробно и убедительно рассказать, почему выйти за него замуж — это счастье, о котором может мечтать каждая верующая девушка.
А на сердце тяжело. А на сердце пустота. Я ничего не чувствую к Роме.
А может, это неважно? Может быть, желание любви, нежности, внутреннего единства с будущим мужем — это душевное, это «от мира», а христианка должна выходить замуж по благочестивому расчету и просто слушаясь воли Божией, даже если сердце молчит?
«Как понять, в чем воля Божия?» — все время грустно спрашиваю я духовника. Духовник терпеливо отвечает, что у нас есть лучший старец — время. Нужно общаться, молиться и ждать…
Я еду с мамой в Киев. Она на конференцию, я — в Пещеры. Я была там год назад, и молилась у каждых мощей одной и той же, придуманной тут же, молитвой: «Преподобне отче… помолись Господу, чтобы Он послал мне мужа, верующего, воцерковленного, благочестивого, чтобы мы с ним создали Домашнюю Церковь, чтобы мы родили столько деток, сколько Он нам пошлет, и воспитали их христианами, чтобы мы спаслись через этот брак…». После двух дней молитвенного взывания к печерским отцам, я, вместо «Аминь» в своей молитве, купила в церковной лавке Киево-Печерской Лавры венчальное полотенце.
И вот я опять еду к ним. И опять замираю у каждой раки, и прошу вразумления: Роман ли тот, о котором я так молилась, или Господь пошлет мне другого?
Возвращаюсь в Москву, мы снова встречаемся... Гуляем, разговариваем, но никакого внутреннего сближения не происходит. Рома хороший, верующий, но, как и Игорь, чужой.
Похоже, у него этой проблемы нет.. Рома очень верующий парень: Господь дал ему меня, и он принял меня без расспросов, без раздумий, без анализа. Раз Господь дал — значит, так нужно.
А я так не могу. А может быть, я просто не хочу? Но имею ли я право хотеть или не хотеть, может быть, это просто своеволие, желание избежать своего креста?
Как быть? На что решиться? У меня действительно оказывается мало веры, и я этими вопросами просто извожусь. Видимо, терзания отражаются и на моем лице, и на манере держаться, потому что человек, который нас познакомил, в какой-то момент советует: «Ты не мучайся, ты молись лучше. «Скоропослушнице» молись». Я мысленно фыркаю: «А то я не знаю, кому молиться! Чем молитва Ксении Петербургской или Петру и Февронии хуже?». Через два дня в храме ко мне подходит едва знакомая девушка, которой я перед ее поездкой в Дивеево дала сборник житий Дивеевских святых. «Спаси Господи за книжку, — говорит она, — Помогла. Я тебе святыньку из поездки привезла, иконочку». Я тихонько вздыхаю: это будет, наверно, десятый или даже пятнадцатый прп. Серафим в моем доме. И покладисто беру протянутый мне образ… «Скоропослушницы». Чудо меня убеждает — я начинаю почти ежедневно читать акафист, посвященный этой иконе Божией Матери.
…Мои розовые, светлые мечты готовы стать реальностью. И я покаянно понимаю, что они были глупостью, что я упустила что-то самое важное, без чего я не смогу построить семью, что это было мечтание на пустом месте, что я ни себя не знала, ни о Боге в этих своих желаниях не думала по-настоящему…
Мне, кажется, все понятно. Особенно когда в одну из встреч мы, гуляя по Поклонной горе, попадаем под ливень и грозу. «Спрячемся в рощице», — предлагает Рома.
И вот мы вдвоем сидим под деревьями. Мы окружены стеной дождя, мы словно под куполом. Сидим на рюкзаках и куртках, перед нами всегдашние пирожки, минералка, какие-то сласти… Это наш зеленый домик. Дождик уютно шуршит в кроне деревьев, на нас падают только редкие капли. Мы одни на целом свете. Рома блаженно затихает, вбирает в себя природу. А я отчетливо понимаю: я была бы сейчас самой счастливой девушкой на свете, если бы сейчас рядом со мной, в этом лесном домике, сидел родной человек. Но любви нет, я чувствую себя какой-то каменной глыбой. А Рома очень хороший, и он не заслуживает того, чтобы быть нелюбимым мужем.
Внутренне выбор сделан. Господь три раза показывал мне одно и то же, и только на третий раз я наконец услышала. Принимать узнанное немножко горько. Оказывается, я совсем не та подвижница, которой себя воображала. И не пойду замуж, как в монастырь, для Господа. По Его воле. Раньше мне казалось: вот скажет мне старец: иди за этого — и я, не колеблясь, пойду, и буду верной женой и любящей матерью.
Вот Рома, несмотря на все свои недуховные увлечения, видимо, такой. Смиренный. А я — строптивая, своевольная… слабая. Хотя всю жизнь считала себя сильной, верующей и тоже смиренной.
Оказывается, совсем не все — отказаться от музыки, литературы, кино и взахлеб читать святых отцов. Остается еще главный оплот душевного, плотского, заливающего всю твою духовную жизнь волнами эмоций — это ты сама, твое сердце. Которое еще не подчиняется ни разуму, ни вере. Которое упрямо и настойчиво повторяет: «Я не могу пойти за нелюбимого». Они замечательные ребята, Игорь, Роман, Алеша, я их не стою, не в них дело, а во мне.
И единственное, что я могу как христианка сделать — я могу покаянно принять себя такой, какая я есть. Не брать на себя подвига сверх сил. Не изображать из себя святую, которой я не являюсь. Просить Господа о том, чтобы Он послал мне не просто воцерковленного, надежного, горящего, с которым у нас был бы православный брак… Чтобы Он послал мне — любимого.
… Но тягостная ситуация продолжает длиться. Духовник уперся: нет, встречайся с Ромой, присматривайся, молись.
Духовника можно понять — мне 24 года. Я живая, активная девчонка, но совсем не красавица. По статистике, которую так любят приводить в православных книжках, воцерковленных мальчиков в несколько раз меньше, чем церковных девочек. И, между тем, это уже третий воцерковленный парень, который ухаживает за мной с серьезными намерениями. И, возможно, последний. К монашеству, как мы с духовник убедились, я способна еще меньше, чем к семейной жизни (хотя мое неумение сварить съедобный борщ тоже вызывает у него повышенную тревогу). Более того, не факт, что воля Божия мне остаться одинокой — вполне возможно, что, отказав Роману, я проявлю своеволие. И буду пожинать потом его духовные плоды — и уныние, и потерю веры, и проч., и проч.
В какой-то момент я подхожу к знакомой, которая окормляется в далеком Сибирском монастыре в честь «Скоропослушницы». Выясняется, что молебен с акафистом перед этой чудотворной иконой служится в их монастыре каждое воскресенье в 16 часов. Обычно знакомая созванивается с монастырем по телефону, диктует требы и имена, иногда объясняет ситуацию. А собранные деньги передает матушке игуменье, когда та приезжает в Москву.
Договариваемся, что она позвонит перед этим воскресеньем. Я объясняю ей ситуацию и на вопрос, кого вписать в записочку, поколебавшись, называю лишь двоих — духовника и меня. Рому вписывать мне не хочется, хотя разумом я и понимаю, что, наверно, надо. Ладно, пусть Господь по молитвам Богородицы нас с батюшкой вразумит, в чем Его воля.
До воскресенья осталось всего несколько дней. Но я все бьюсь и бьюсь над решением пока неразрешимого и очень гнетущего меня вопроса. Надо бы побольше молиться, но я преимущественно рассуждаю. У меня есть еще один аргумент, который останавливает мою решимость закончить отношения с Ромой. Каждый раз, когда я говорю себе: «Хватит мучать себя и его, я не хочу этого брака, я не выдержу жизни с Романом, я и его сделаю несчастным» — кто-то из прихожанок просит меня на секундочку подержать малыша, пока она, мама, оденется… или поиграть с ним, пока она напишет записочку… или отнести его к Причастию, потому что у нее дни нечистоты.
Я беру на руки маленькое беззащитное существо, плечо чувствует знакомую тяжесть склонившейся головки — и моя решимость тает.
Я очень люблю детей. Я их всегда любила. А после того, как я около двух лет помогала матушке моего духовника с ее сначала пятью, а потом шестью детьми, я укрепилась в своем желании иметь своих деток.
И кто знает, будут ли кандидаты после Романа? Может быть, это последний шанс, который мне дает Господь? Чтобы я могла вот так прижать к себе свою собственную доченьку?
Этот мой аргумент, высказанный духовнику, неожиданно решает все дело. «За детопроизводителя я тебя не пущу», — жестко сообщает мне батюшка. И добавляет: «Зачем хорошему парню жизнь ломать? И тебе тоже?» И то, чего я не могла добиться многочасовым нытьем, вдруг происходит, внезапно для меня самой: батюшка благословляет меня расстаться с Романом.
Я пишу ему длиннющую смс-ку. Про то, что он будет замечательным батюшкой, а я его недостойна. У меня мало веры и покаяния. Я только искалечу ему жизнь. Дай Бог ему счастья, верной жены и много деток.
Пока я набираю буковки, мои руки дрожат. В глубине сердца я ветхозаветный человек, и почти готова к тому, что за отказ выйти замуж за Романа тут же последует Божественное наказание: меня, например, разобьет паралич. Или я вдруг ослепну (этого я боюсь еще больше, потому что очень, очень люблю читать).
Прочитав мое сообщение, Роман начинает мне звонить. Я не снимаю — к чему?
…На следующий день я просыпаюсь и с недоверчивой радостью обнаруживаю, что ни паралича, ни слепоты нет. А значит, можно жить дальше.
И, по свойствам столько раз высмеянной женской логики, я, только оправившись от очередной неудачи, сразу же начинаю думать, что же мне дальше делать с моей личной жизнью?
4. Один крест на двоих
Поразмышляв, я решаю попробовать снова, с позиций обретенного опыта, пообщаться с Игорем. Вот пойду сейчас на вечерню с акафистом, служит наш духовник, так что Игорь наверняка там будет. После службы подойду к нему невзначай: «Привет, как дела?». А там уже посмотрим, как события будут развиваться.
…Перед службой я мельком оглядела храм — Игоря не было. Но, может быть, он просто опаздывает.
Перед началом акафиста, как положено, из северных дверей алтаря вышел алтарник, чтобы идти впереди батюшки со свечой. Это был Кирюша. Как и положено Кирюше, он замешкался и вышел чуть позже, чем было надо, так что батюшке пришлось застыть во вратах, ожидая появления свечи. Я равнодушно взглянула на эту привычную сцену, и вдруг почувствовала, что что-то изменилось. Во мне. Больше не было раздражения, и откуда-то появилась непривычная нежность. «Он ведь тоже не рад, что все время опаздывает», — подумала я, и от непонятной жалости потеплело на сердце.
Лишь через несколько месяцев я поняла, что произошла эта Встреча в тот момент, когда в далеком сибирском монастыре звучал акафист перед чудотворной иконой Пресвятой Богородицы.
Эта влюбленность была даром от Бога — без которого, как я теперь понимаю, я бы никогда не смогла решиться создать семью, ни с одним, даже самым хорошим, добрым, верующим и горящим человеком. А если бы даже и решилась, все равно не смогла бы.
Это, конечно, не та любовь, которая приходит через годы брака, через преодоление настоящих трудностей, через совместное переживание скорбей и испытаний. Но это светлая нежность, теплая уверенность, что ты хочешь быть с этим человеком всегда, хочешь проживать с ним эти самые скорби и испытания…
Но я забежала вперед. Первые недели мое чувство таилось в глубине: я точно знала, что Кирилл не воспринимает меня как девушку. Точно так же как я все годы нашего знакомства я видела в нем только алтарника, да еще и не самого лучшего. Помню, года два назад по храму пронесся слух, что Кирюша женится. Я с тревогой прислушалась к себе — потому что почти всегда в ответ на такое известие было немножко грустно: еще один воцерковленный парень выбрал не меня… Но в тот раз на душе было безмятежное равнодушие: мне было абсолютно все равно, женится он или нет. Вне службы мы общались достаточно редко, и то по деловым вопросам: делились информацией, в каком православном издательстве можно подработать, обсуждали медиа-проект, который предполагал начать наш батюшка. Ничего личного, в общем.
Поэтому первые дни я берегла свою нежность, как найденную драгоценность. Потом поделилась с батюшкой. Он удивился, но и обрадовался тоже: «Это было бы очень здорово, но… (помявшись) Кириллу, по-моему, нравятся совсем другие девушки. Но ты молись».
Я молилась дома. Ездила к московским святыням, заказывала молебны и сорокоусты. В одно субботнее утро мы с подругой выбрались в Лавру, отстояли молебен прп. Сергию, приложились к мощам.
На вечернюю службу мы вернулись в Москву, каждая в свой храм. А после окончания всенощной, когда я, сидя в уголке, ждала исповеди, Кирюша вдруг подошел ко мне: «Ну, что скажешь, как дела?» И неожиданно присел рядом.
…Через неделю я уехала трудницей в Дивеево. Перед отъездом мы с Кирюшей успели написать друг другу по Интернету «отчетные» письма — где немножко рассказали я про Рому, он про ту, неудачную попытку жениться… И про то, чего мы ждем от семьи.
В монастыре на послушаниях я была первый раз. Мыла в трапезной полы, чистила чеснок, протирала запыленные плафоны, выслушивала бесконечные замечания и наставления — а в свободное время бежала к мощам или на канавку. И молилась о нас. Чтобы, если есть воля Божия…
Писала ему смс-ки. Он отвечал — иногда тепло, иногда сухо, иногда сразу, а иногда — через несколько дней.
А когда я приехала в Москву, он не предложил мне встретиться.
Но когда через несколько дней мы столкнулись в нашем храме, он не отходил от меня.
Так и тянулись наши отношения первые несколько месяцев: взлет-падение-надежда-разочарование… то как с родным человеком, как со своей девушкой, а то подойдет в храме на минутку, спросит странно: «У нас есть что обсудить? Нет? Тогда я пошел заниматься». И уйдет, даже не улыбнувшись. А я потом опять плачу где-нибудь в уголке.
Но Господь действительно пекся о нас: потому что весь этот первый период я сама себя не узнавала. Куда-то делись и гордость моя, и вспыльчивость. Что бы ни делал Кирилл, как бы ни вел себя, у меня даже в сердце не возникало раздражения или обиды. Я покорно и ласково терпела все, чем очень озадачивала моего духовника, который привык совсем к другому моему поведению. Я не задумывалась, как себя вести с ним, не продумывала какие-то «ходы», просто радовалась, когда мы были вместе, и не делала вид, что мне все равно, когда мы долго не виделись.
А он тоже вел себя естественно, не играя. Иногда это было очень больно: я могла сказать, что соскучилась, а он — молчал в ответ. И было понятно, что соскучилась только я.
Долгое время мы общались только в храме после службы. Причем мне приходилось слоняться и придумывать себе занятия, чтобы он мог заметить меня и подойти. Первой подходить я стеснялась, потому что пару раз это вызывало его искреннее недоумение: «Ты меня ждешь?». И я мямлила что-то типа: «Да нет, я так…».
И даже первое наше свидание было каким-то случайным. Он увидел меня на службе, подошел: «Мне сегодня мед надо в Коломенское отвезти, хочешь, поехали со мной?».
Потом в Коломенском я сорок минут ждала его на скамейке под солнышком, пока он решал свои дела с медом. Я сидела и думала, как, наверно, это глупо и обидно выглядит со стороны и как я на самом деле счастлива, потому что пройдет еще десять… пятнадцать… двадцать минут, и он придет, и я не просто так здесь сижу, я жду его, моего любимого, родного человека, а когда он придет, мы снова будем с ним вдвоем…
Эта влюбленность действительно была Божиим даром, и только она помогла мне выдержать начало наших отношений. Иногда, когда было совсем невмоготу, я так и молилась: «Ты дал мне это чувство, Господи — Ты и распорядись всем Сам…». После этого становилось спокойнее.
Перелом наступил после Киева, куда я уехала на два дня. Теперь там жила моя подруга. Еще в поезде я обнаружила, что начались женские дни. Но мы все равно объехали все святыни, и моя бедная неверующая подруга покладисто заходила вместо меня в храмы и ставила свечки туда, куда я ей сказала. А я в это время молилась на паперти…
На вокзале меня встречал Кирилл. Конечно же, он опоздал, и мне пришлось его немножко подождать. Когда мы доехали до храма, оказалось, что мой духовник не служит, заболел. «Поезжай домой», — посоветовала я. Но он почему-то остался. Мы с другой чтицей прочли все, что можно было прочесть без священника, Кирилл в это время убирался в алтаре. Потом мы все вместе пошли и поели в трапезной. Вторая чтица ушла, а мы с Кириллом еще долго сидели там и просто болтали. Потом я спохватилась: мне нужно идти в больницу и предупредить причастников, что батюшка заболел. «Я с тобой», — с готовностью поднялся Кирилл. От неожиданности я отреагировала не очень-то вежливо: дел у тебя, что ли, других нет? И вдруг услышала невероятное: «Я так долго тебя ждал, что не хочется расставаться».
Что произошло, я так и не поняла. Как бы то ни было, наступил новый период наших отношений. Он был не легче первого — просто искушения теперь были другие. Мы начали сближаться. На меня обрушились особенности его характера, на него — особенности моего. Он мог проспать и прийти в храм к концу службы — даже если был единственным алтарником. Он мог проспать и совсем не пойти на воскресную Литургию — если алтарничать ему было не нужно. А я… я могла взять и подробно рассказать, что я по этому поводу думаю. В самых жестких и безапелляционных выражениях, после которых, казалось, общаться дальше уже не имело смысла.
Но мы продолжали общаться.
Однажды, уже после свадьбы, Кирилл сказал своему другу обо мне: «Моя жена по всем статьям не похожа на ту девушку, которую я искал. До нее я искал чего-то внешнего: красавицу, хозяйку. А она не хозяйственная, внешность у нее не модельная, характер ужасный… а оказалось, что это родной человечек». То же было и со мной. Когда я раньше мечтала о будущем муже, я представляла его совсем другим по характеру. И теперь медленно и мучительно боролась с последствиями своих ненужных мечтаний. Я бы не справилась, наверно, со своей законнической требовательностью, если бы не та нежность и привязанность к Кириллу, которую мне Господь дал с самого начала. Но все равно эти месяцы были непрерывной пыткой: вновь какая-то проблемная ситуация, и я опять замираю в сомнении: не ошибаемся ли мы, действительно ли есть воля Божия на наш брак? Ох, пришел бы сейчас старец, сказал бы мне уверенно… Но духовник в таком же недоумении, как и я сама. Повторяет свое волшебное «молись, жди». И я молюсь, жду — но так тягостна эта неопределенность… Как хочется, чтобы все решилось — и страшно в то же время поторопиться и совершить непоправимую ошибку… Только и остается, что вновь молиться об указании Божией воли…
В одном из совместных с Кириллом паломничеств случилось маленькое чудо. Мы чем-то отравились, с рвотой и расстройством желудка, но все-таки поехали на архиерейскую службу в один монастырь. А когда в изнеможении отдыхали на скамеечке после окончания Богослужения, к нам вдруг подошел старичок бомжеватого вида. Подбежал, вернее. С сияющим лицом, протягивая к нам руки. Стал хватать за плечи, трясти легонько: «Приехали, родненькие! Кого я вижу! Хорошие мои» — что-то вроде этого приговаривал, и вглядывался в нас, как будто что-то очень радостное видел. А потом заговорил скоренько, обращаясь ко мне. Речь шла о каком-то друге, который его навестил. Разговор у них зашел о татарах, потому что друг недавно ездил в Орду, по поручению какого-то князя. На слове «татары» я вздрогнула и внимательно посмотрела на старичка. Потому что у нас с Кирюшей это одна из постоянных шуток, про татар, ведь я наполовину татарка. Старичок продолжал рассказывать свою небылицу про князей и Орду. И вдруг его интонация изменилась, и вместо скороговорки он медленно и внятно произнес: «И я другу говорю на это… Слушай внимательно! — его глаза строго глянули на меня. — Ты потерпи. Ты этого князя не бросай. Он хоть и маленький князь, но наш. Наш… Поняла?». «Поняла», — прошептала я. «То есть «понял?», говорю я другу. А он мне…» И опять скоренько потекла небыличка. Или — притча? Я покосилась на Кирюшу. Он почти дремал рядом. Это было чудо для меня одной. Закончив историю, старичок еще раз любовно огладил нас по плечам, снова вгляделся в нас, как во что-то невиданное, просиял и быстро ушел. Когда через много месяцев я спросила мужа, помнит ли он эту встречу, он неуверенно подтвердил: «Какой-то бомж подходил… Ерунду какую-то болтал».
…Не просто далось мне и это решение. Когда год ухаживаний был уже на исходе, я каждый день с нетерпением ждала: сегодня сделает предложение? Или, может, завтра? А в глубине души все не верила себе: ну, сделает он, а ты что ответишь? Ты не боишься? Ты готова? Разум от этих вопросов впадал в полное смятение: «боюсь! Не готова! Мы очень разные! У меня характер вообще не для семейной жизни! И у него, с его вечными опозданиями и забываниями, характер тоже не для нее!» — кричало все у меня внутри. И — затихало от неожиданного, абсолютно нелогичного итога: «Но я хочу быть только его женой». И это окончание было для меня убедительнее всех предыдущих рассуждений.
Как принимали решение батюшка и Кирилл, я не знаю. Но через год с небольшим после начала нашего общения батюшка обвенчал нас в нашем родном храме — том самом, где когда-то у икон я так горячо просила указать мне и духовнику, в чем воля Божия насчет моего пути… А под нашими ногами лежало то самое венчальное полотенце, которое я давным-давно купила в Киево-печерской лавре.
Нашей семье без малого четыре года. Это годы совсем не были вереницей райских дней в тихой гавани, о нет. Ни мой, ни его характер никуда не делись. И потребуется, наверно, не одно десятилетие, прежде чем та чудесная, Богом данная влюбленность обретет право называться настоящей любовью. Она взращивается медленно, незаметно. Через те самые испытания и скорби. Не глобальные катастрофы или масштабные трагедии, а мелкие, будничные, повседневные, такие смешные искушения, когда о них через две недели рассказываешь на исповеди или по телефону духовнику, и такие обидные, серьезные, настоящие испытания, когда их переживаешь здесь и сейчас… Я только учусь любить. Я только учусь прощать. Я только учусь заботиться о других. Благодаря Кирюше. Благодаря двум нашим детям. Благодаря духовнику, который, выслушав очередной всплеск моих эмоций, иногда лишь притворяющийся пунктом исповеди («А он…! А я…! Нет, батюшка, ну почему он все-таки..? Нет, конечно, это по моим грехам, но все-таки ведь он…!»), осторожно утешает: «Ничего, ничего, в семейной жизни сложно только первые двадцать лет…». Не знаю, двадцать ли — но сложно, это правда. Но зато как познавательно-то! Столько нового о себе узнаешь в этих обычных семейных искушениях и испытаниях: и об эгоцентризме своем, и об инфантилизме, и о желании переложить всю вину и ответственность на другого человека…
И как же я благодарна Богу, что Он меня в эту семейную школу отдал, несмотря на все мое сопротивление.
Оргкомитет конкурса