14.06.2011
“И толк искуснейших стихов лишь в толкованье вещих снов… лишь в толкованье вещих снов… вещих снов.”
Где я? Кто здесь? И почему так болит голова?
Одетый, Игнат проснулся на застланной кровати в своей мастерской.
Я все не могу понять, для чего я все это делаю, нет… конечно из-за денег, из-за чего же еще. Но для чего?
Подойдя к столику, он снял граненый стакан с графина, и налил себе воды. Жадно выпив, художник стал озираться вокруг… треугольники, кубы, изуродованные персонажи с нереально удлиненными конечностями. Его взгляд упал в угол мастерской, там на полу стояла картина с изображенным на ней черным котом, одна из ранних его работ, кот весь ощетинился и явно на кого-то шипел.
Наверно на всех остальных — подумал художник. Ему страшно здесь, надо бы его забрать из мастерской.
Игнат взял картину с котом, и сел на кровать пытаясь вспомнить вчерашний день. Мысли путались, к тому же очень болела голова.
Опера, ресторан, открытие выставки, мастерская где все продолжали веселиться и кутить и снова головная боль.
Выставка! Я же должен быть на выставке… — вскочил с кровати Игнат, он хотел что то предпринять, но помедлив схватился за голову и опустился на кровать.
Он чувствовал себя разбито, словно не в своей тарелке, будто бы вчера произошло что то постыдное, непоправимо ужасное, но что.
Несмотря на то, что подобные угрызения совести всегда являлись утренним последствием вчерашнего злоупотребления алкоголем. Это самое “что” никак не выходило из головы молодого художника.
Интересно, а вот скажем сантехник… для чего он ходит на работу? Что бы зарабатывать деньги для своей семьи и для себя, что бы прожить в этом мире. Почему же художник должен исходить из других побуждений.
Затем снова подошел к столику и налил еще стакан воды. Вода имела странный привкус, но уж очень хотелось пить, за первым стаканом Игнат осушил и второй.
Почему художник не может просто писать шаблонно, без манифестов, революций и прочего, а как сантехник: пришел, выполнил работу и ушел. Нет же, в каждом художнике сидит некий чертенок, который постоянно дергает его, мол ты небожитель, ты должен творить, не просто творить, а фундаментально творить. Что бы все музеи мира ахнули от твоих работ, твоего стиля и принеприменно скупили бы все.
Взять хотя бы оркестр. Допустим арфу. По сути за всю оперу арфа вступает раз или два, в отличие от первой скрипки, которая не умолкает на всем протяжении. Но и тут, девушки играющие на арфе пытаются выделиться, раз не игрой, так шикарным вечернем платьем.
Так и везде. Нет более простых серых человечков. Каждый простой серый человечек — это звезда, во всяком случае он так это ощущает или ему так кажется. В самом себе, внутри. Ну а если он попадает туда, где ему не место, где его звезды не видно. Кому же тогда светить? Вот тогда то и нужно роскошное вечернее платье.
Игнат снова взял графин и допил воду. Затем подошел к картине, лежавшей на кровати, и пристально посмотрел на нее.
Нужно идти, — обратился он к черному коту, а то подобные мысли до добра не доведут, тем более с похмелья.
Выставочный зал находился в том же здании, где ряд мастерских и квартир художников — это и был культурный арт-центр города. Вообще все вокруг говорило, что здесь Мекка или Медина Петербургского андеграунда. Здесь оседали все, поимо художников были музыканты, философы, поэты, эзотерики, продвинутые священники и как ни странно это в наше время, существовал и функционировал феминистский клуб.
Выставка Игната называлась “Корнишоны с чесноком”. Хотя ни на одной его картине не было изображено ни одного корнишона или чесночины, но по всему выставочному залу был развешен чеснок, повсюду разбросаны огурцы и расставлены пустые бутылки из под водки.
Игнат был против водки, но пить было нужно. Вначале с одним директором, потом с другим, потом с людьми без которых “данная выставка была бы невозможна…” и прочее, и прочее… а в результате жуткая головная боль и приступ отчаяния.
Игнат хотел незаметно проскочить в дальний угол зала, где находился потертый кожаный диван, но куратор выставки, дама солидного возраста с постоянно семенящими маленькими ножками, рыжими волосами и вечно горящим взглядом, не дала сделать ему и трех шагов.
— Игнат! — окрикнула она художника, и быстро засеменила к нему, хватая по дороге какого-то мужчину, и волоча за собой.
“Как ей удается быть такой бодрой после вчерашнего?” — задался вопросом Игнат.
Куратор много говорила, в основном лишнего и ненужного, при этом постоянно хватая за руку то Игната и подтягивая к незнакомцу, то незнакомца подтягивая к Игнату.
Незнакомец был средних лет, солидного телосложения с ярко поблескивающей лысиной в свете софитов. Узкие маленькие глазки бегавшие по сторонам в миг сосредоточились на Игнате.
Из всего сказанного, Игнат понял, что этот человек по имени Хемиун — критик, приехал в наш город откуда-то с востока и очень хочет написать о нем и современном искусстве Петербурга.
Повисло молчание. Игнат посмотрел на критика, затем на куратора, которые в свою очередь смотрели на него и явно хотели что то услышать в ответ.
— Игнат, — представился он, и протянул руку.
— Это значит, что вы не против поговорить? — пожимая руку, осведомился критик.
— Да, конечно, что именно вас интересует? — спросил Игнат. С этим вопросом, куратор утвердительно кивнула Хемиуну и отошла.
— Вот ты говоришь, что вымерли те работы, что они ничего в тебе не трогают. А вот твое творчество современно. Оно как бы отражает мир пропущенный через тебя, — сменив тон, и неожиданно перейдя на “ты” начал критик.
— Я говорю? — удивился Игнат.
— Она, — Хемиун кивнул в сторону куратора.
— Те работы, это какие?
— Там Рафаэль, Микеланджело — классика.
— А, классика, тогда это так и есть…
— Вот Галатея, меркнет перед изуродованными телами с твоих картин?
При слове “Галатея” Игната передернуло, что отразилось гримасой на его лице. Обычно Игнат это делал специально, что бы проиллюстрировать свое отношение к такому пошлому и бессмысленному сравнению.
Но в данный момент все произошло само собой.
— Они не меркнут, они лгут…
— Лгут потому что правильно изображены? Потому что у всех людей на картинах Рафаэля по две руки, две ноги, два глаза и пропорциональность человеческая?
— Как бы пошло это не прозвучало, но… слишком человеческая. Таких пропорций вы не встретите в жизни, это мертвые истуканы той утопии, в которую уводит нас Да Винчи, Микеланджело и вами названный Рафаэль. И далее к импрессионизму и еще далее к экспрессионизму, все это мертво.
— А такие пропорции встречу? — Хемиун указал в сторону одной из работ.
— Такие, встретите.
— ааа… ладно, — махнул рукой Хемиун.
Игнат уже и сам был не рад, что познакомился с этим восточным критиком, ему всегда было очень тяжело общаться с людьми не понимающими современных концепций в искусстве.
“Галатея, Рафаэль, да эти слова стыдно произносить” — мотая головой думал он.
В это время Хемиун отошел от Игната, и с любопытством рассматривал одну из работ. Игнат с облегчением выдохнул, и снова направился к желанному дивану.
— А вот это! — раздался бас Хемиуна на всю галерею. Игнат почувствовал тяжелый взгляд критика, развернулся, и пошел на возглас.
— Это Рембрандт, — скучающим голосом произнес художник, затем хотел было еще и зевнуть, но не получилось.
— А это что у него? — ткнув указательным пальцем в район носа великого художника спросил Хемиун. На месте носа было окошко Windows на котором было написано: “УДАЛЕНО ВРЕМЕНЕМ”.
Игнат уже давно написал эту работу, где скопировал один из известнейших автопортретов, и наклеил табличку. Ему казалось, что эта работа должна кричать, должна пропагандировать новые идеи в искусстве, а вернее сказать — рушить ветхие представления классических школ. Это был его вызов, и ему давно хотелось, что бы эту работу заметили, ну или хотя бы обратили на нее внимание. Но он так же отчетливо понимал, что Хемиун, это не тот, как того хотелось Игнату, кто может должным образом обратить свое внимание.
— Это и есть то, о чем мы только что говорили, — не скрывая снисходительного тона ответил Игнат.
— Вот можешь же… это ты нарисовал?
— И табличку тоже я приделал.
— А вот табличку зря.
— Ну а зря или не зря, это решать не вам.
Игнат повернулся, и хотел уже было уйти, но налетел на стоящую рядом с ними девушку. Он не заметил как она подошла и как долго стояла рядом с ними. Молча стояла и не решалась что либо сказать.
— Здравствуйте, меня зовут Олеся, я журналист газеты “Искусство точка ру”. Не могли бы вы ответить на некоторые вопросы? — протараторила девушка, в ответ на извинения Игната.
Взглянув на молодую симпатичную девушку с длинными светлыми волосами, художник приободрился, и попытался улыбнуться.
— Вы мой Аполлинер? — неудачно пошутил он.
Девушка стушевалась, и неуверенно продолжила:
— Вы спорили, о классике и современном искусстве, — обратилась она к Хемиуну. Это несопоставимые вещи, все что могли — классики нам дали, а теперь нужно художникам как то самовыражаться, нужно искать что то новое. Форма изображаемого уже не так важна, важен стиль и отражение реальности мира. Искусство не стоит на месте, оно развивается, — она вопросительно посмотрела на Игната.
— Да! — Утвердительно произнес Игнат улыбаясь, что не совсем понравилось девушке.
— Неужели он так видит? — Хемиун мотнул головой в сторону Игната.
— А весь мир, он как видит? Что он одобряет? Он одобряет это, потому что пришло время. И вся ценность вашей Галатеи, в ветхой истории искусства и дани уважения Рафаэлю. И не более того. Напиши я сейчас нашу Олесю, в том же стиле, так что же, вы бы меня и раскритиковали, что уже есть Галатея и второй такой искусству не надобно.
— Что делать современным художникам? — Вступилась Олеся.
— Не писать, — на одном дыхании вырвалось у Игната.
— Почему же. Я вот бывал на прекрасных выставках художников. Они замечательно пишут природу и животных. Без этого. Этого я не понимаю, как оно может нравиться. Насмотревшись, уснуть не сможешь. А вот кот у тебя получился хорошо. Как на открытке, — наконец рассмотрев картину в руках Игната, которую пытался рассмотреть с начала их разговора, и которую художник в свою очередь, всячески ухищрялся прятать.
— Мерзкий вы человек, — не выдержал Игнат.
— Я критик, — ни капли, не смутившись отрапортовался тот, — вот это все не искусство, это мазня, — добавил он расставив руки и нервно мотая головой.
— Думаю, на этом наш разговор окончен, — с облегчением произнес Игнат.
— Ты не хочешь больше общаться?
Игнат перевел взгляд на Олесю, которая стояла молча, совершенно выпавшая из беседы. Она с удовольствием бы ушла, но почему-то не могла себе этого позволить.
— Так о чем вы хотели меня спросить? — проигнорировав критика, обратился он к девушке.
— У меня целый ряд вопросов касающихся вашего творчества и России. Как в вашем творчестве, отражается судьба нашей страны?
— Да что ты ему задаешь такие вопросы, какая у него судьба, — Хемиун продолжал стоять рядом, и никуда не собирался отходить. Сообразив это, Игнат предложил переместиться на тот самый диванчик в углу.
Критик переместился вместе с ними. Игнат, в свою очередь, решил упорно не замечать этого человека.
— Понимаете, мое искусство не отражает судьбу России, так же, как и не влияет на ее судьбу или судьбу какой бы то ни было другой страны. Мое искусство международное, если можно так выразиться.
— Ведь каждый имеет свою точку зрения на нашу страну, в особенности такой художник как вы.
— Художник как он, — усмехнулся Хемиун.
— Без сомнения, как гражданин этой страны я политическое животное, но как художник — нет. Как художник я прежде всего человек, человек свободный от политики и разных судеб. Но у большинства людей почему то складывается такое чувство, что если имя человека как то на слуху, то он обязательно должен иметь свое, особое мнение о России.
— Вот краснобай, — сообразив наконец, что с ним не желают общаться, Хемиун стал обращаться непосредственно к Олесе.
Это совершенно переполнило чашу терпения Игната, он поднялся с дивана, извинился перед девушкой, и ушел на поиски куратора.
Воспользовавшись этим, Хемиун подсел ближе: “Брось ты этого художника. Совсем он не художник.”
Встал, еще раз махнул рукой на картины и ушел.
Следом за ним появился Игнат:
— Вечно эти кураторы пропадают, как только они нужны.
— Я наверное тоже пойду, — вставая с дивана, и как бы извиняясь сказала Олеся, — впринципе, я уже получила достаточно материала на статью, еще и буклет ваш на входе взяла, — вяло улыбнулась она. — Материала хватит. Спасибо вам за интервью.
Игнат смотрел в след убегающей девушке до тех пор, пока она не покинула выставочный зал.
Ведь он никакой не критик, — подумал Игнат, когда ему удалось остаться одному на диване. — Конечно, работает он может критиком, но сам он ничего не понимает в искусстве. Да что там — круглый ноль. Он взглянул в окно, внизу был кишащий людьми вечерний проспект. Девяносто процентов из них служат или работают ради работы, ради денег на существование. Самое страшное, что не на своем месте. Они чужие в той жизни, которую они проживают. Еще в далеком детстве их кто-то катнул по наклонной, так они и катятся, как снежный ком, с каждым годом все больше и больше обрастая заботами, проблемами, некой привязанностью и ответственностью к тому месту которое они занимают, к той жизни — привычной жизни. В итоге им уже поздно что либо менять. Так и маются до конца.
Вскоре второй день выставки “Корнишоны с чесноком” подошел к концу. На протяжении всего дня незнакомые люди подходили к Игнату, жали руку, говорили лесные слова в его адрес и в адрес его творчества, в книге отзывов появились напутствующие строки:
“Игнат, ты замечательный художник. Продолжай в том же духе. В твоих работах я вижу чистоту и глубокий смысл выраженный посредством реальности…”
— О мне либо хорошо, либо никак, — говорил он куратору. Она вскидывала руками, подбегала к нему, хватала его за руку и говорила еще много лесных слов, что бы поддержать художника.
Все это очень измотало Игната, и он совершенно разбитый отправился домой. Лениво мотая картиной с черным котом, с которой он так и не расстался на протяжении всего дня.
Выйдя из галереи Игнат быстро нырнул в арку, и оказался на оживленном Лиговском проспекте. О чем то думая, он добрел до трамвайной остановки и сел в ожидании своего трамвая.
— Хороша была выставка, — сказал пожилой мужчина в потертом пальто, садясь рядом. Игнат сразу почувствовал резкий запах спиртного.
Поражала не внешняя потертость незнакомца, а внутренняя, которая выражалась в его глазах и руках. Сухие руки и уставший, затуманенный взгляд — складывалось впечатление, будто все его лицо и создано, что бы подчеркнуть именно этот взгляд.
“Тебя должен изобразить Веласкес, либо он уже тебя изобразил,”— вспыхнуло у Игната в голове.
— Простите, что? — переспросил он, хотя с первого раза понял, что именно сказал незнакомец.
— Я говорю, выставка была хороша, да и еда отменная.
— Простите еще раз, а вы кто?
— Павел Петрович, очень приятно, — почтительно поклонился тот.
— Игнат…
— Я знаю, я был на вашей выставке.
Знаете, я ведь тоже своего рода художник. Я волен писать свою жизнь свободно. А возьми например сантехника, помимо того, что он должен быть на работе с девяти до шести, он же ко всему прочему скован делать однообразную работу. Художник же нет, он своеволен во всем. И тем более, если его труды хорошо вознаграждаются, — с последней фразой, он как то двойственно поглядел на Игната.
Тем временем подошел трамвай, которого ждал художник. Но он уже не мог оставить такого интересного собеседника, в Игнате будто вулканом рвануло вдохновение, словно новые жизненны соки влил в него этот человек.
— Может, если у вас есть минутка, переместимся в бар, тут недалеко? — Игнат указал обратно на арку, из которой вышел.
— Я стеснен немного в средствах…
— Не волнуйтесь, я угощаю.
Бар был забит преимущественно подростками, снующими то туда, то сюда, без какой либо цели. Но при этом создавалась серьезная и деловая атмосфера. Они уже как бы взрослые, вставали и кричали тосты, громко дискутировали о чем то возвышенном, постоянно силясь перекричать музыку.
Игнат и его новый знакомый приютились ну углу большого центрального стола, протянувшегося через весь зал от барной стойки до входных дверей.
Игнат взял графинчик водки и гренки с сыром. Они с ходу выпили по одной и продолжили разговор.
Игнат догадывался чем занимался этот человек, и какой социальный слой он представляет, но не мог не спросить:
— Так чем вы занимаетесь?
— А вы разве не догадались? Ничем. Я свободный человек, этим и занимаюсь. Помните как у апостола Павла: “ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов.” Так вот я раб Христов, если вы позволите.
Он достал из внутреннего кармана пальто маленькое синее Евангелие и положил на стол. Затем молча взял графинчик, Игнат сразу дал понять, что не будет, поэтому Павел Петрович налил только себе и тут же выпил.
— Хорошая книжка у вас, — указал на Евангелие Игнат, и снова вернулся к разговору. — Вы считаете, свобода в том, что вы ничего не делаете?
— Нет конечно. Свобода есть в творчестве.
— А если творчество, ну не то что ты хочешь? Не то что тебе нужно и нравиться, чем бы ты хотел заниматься. И ты это знаешь, потому как ежедневно сталкиваешься с этим, — сразу перешел к основному своему вопросу Игнат, чем немного сбил с толку собеседника.
— Пиши, рисуй — пока можешь. Зарабатывай деньги пока есть идеи. Кто то из классиков сказал, что счастливый человек тот, у кого хобби и работа одно и то же. Да и что там говорить, будь вы кем другим — восхищались вами?
— Но…
— А скажите мне еще, вы должны отчитываться ежедневно перед начальником о проделанной работе? Или вы должны вставать в шесть утра пять дней в неделю?
— Нет, — улыбнулся Игнат. Хотя он мог привести ряд негативных примеров из жизни художников, но не стал портить тот типаж, который вырисовывал пред ним Павел Петрович.
— Это уже свобода для творчества. А я в свое время так работал, кстати — сантехником. Долго, двадцать лет. Хотя по профессии инженер электронщик. Однажды я спасовал перед судьбой, пошел в армию, а когда вернулся, решил не продолжать обучение. Так и маялся двадцать лет за копейки.
— А вы хотели быть инженером электронщиком?
— Все хотели, сумасшедший тогда конкурс был на место. Это было престижно в то время. Не подумайте, у меня все пятерки были при поступлении, и только одна четверка. Она то меня и подвела. Да и школу я окончил с красным дипломом.
А за кота вашего, — он посмотрел на располагающуюся рядом с Игнатом картину. — За него много барыша не дадут. Не то это.
— С чего вы взяли что не дадут?
— Я ежедневно посещаю по два открытия, неужели я не разбираюсь. Обычно на таких котах горячего не бывает. Они у церкви Святой Екатерины мерзнут, вы уж не обижайтесь.
Он снова предложил Игнату. Получив отказ, налил себе и выпил. Затем встал, многозначительно посмотрел по сторонам, снова опустился на место, налил еще, и шепотом произнес:
— Пойду я, мне ж еще на выборгскую успеть нужно, там ребята подъедут, я термос приготовил, супу набрать нужно. А то ближайшие дня два я не смогу.
Игнат улыбнулся.
— А что вы так, знаете, что этот самый суп, которым нас кормят, в тоже самое время едят некие чиновники с достатком более чем даже ваш. Только они там, в ресторане у себя потчивают, а этот ресторан благотворительностью занимается, и этот же суп из того же котла что господа не доедят нам привозят, на улице жрать. Вот как оно получается, пред Богом то.
Выпил, забрал Евангелие, попрощался и ушел.
Оргкомитет конкурса