11.04.2011
Уже как двадцать минут уличный продавец пирогов с ливером Степан Семеныч Крючников торговал воздухом. Пироги по четвергам разбирали быстро. Причиной тому не было какое-то особенной торгашесткое удальство Степана Семеныча. Просто за четвергом следовала пятница, которую так все невзлюбили после того случая на площади. Ни один торгаш, державший лавку на базаре после того потерпел бедствие. Все было ни к чему... В запустелом месте торговле не быть, да и кому охота.
Степан Семеныч, впрочем, тоже не торговал на самой базарной площади. Он уходил в места, не такие приметные, но запах еды всегда был приманкой для голодных горожан. Так его и обнаруживали то там, то там... Жил Степан на Калининской улице в теплом доме, третьем от конца. Жил с немым сыном Григорием двенадцати лет и слабого здоровья, потому старался много не говорить, чтобы не становиться для Гриши примером обычного, но говорящего человека. По воскресеньям он водил его в цирк смотреть на маленьких лошадок, про которых совсем недавно написала одна газета и сын сам прочитал и показал ее отцу. Так и повелось... На маленьких лошадок Григорий и Степа ходили раз семь. Цирк долго не уезжал. И наконец уехал. Теперь была зима, и Гриша помогал отцу со стряпней: подгонял тесто, придумывал ягодные начинки и мечтал тайно оказаться там, где будет обязательно возможность выучиться языку жестов и ему и его отцу.
В прихожей запахло пирогами. Отец всегда приносил много запахов. Новый дубленый овечий тулуп впитывал запахи улиц и закутков, в которых торговал Степан: это были самые разные запахи: дубовые веники, гнилые лимоны и порченые рыбины. Впрочем все вместе это пахло той жизнью, которую по привычке уже и распознать было трудно.
— Гриш! Гриш! А пироги-то расхватали-то быстро-быстро сегодня! Колька-то... у него-сын, оказывается, женится, он-то все пироги...почти... и скупил. А сын-то его, знаешь, ну уродец... а девку каку взял... Баба в доме у них хоть случится, а то свиньи свиньями. Гриш! Тебе тут...
Тут Степен замялся, потому что разговор должен был принять тот оборот, который обычно оборачивался молчание Гриши. То было особой молчание немого сына, которого больше всего не любил Степан и даже боялся таких настроений в сыне.
— Гриш! Тут тебе Марья Михална передала...Теплые... Тебе зимой-то ходить не в чем, старые износил, а эти ... смотри... да ты померь... Руки-то точно мерзнуть не будут... Да ты померь. Ну!
Степан про себя разозлился, слегка дернул отвернувшегося от подарка Гришку и стал наказывать:
— Тогда слыш, Гришка, раз ты упрямый такой вышел, тогда завтра пойдешь к ей и отдашь, как есть, раз не собираешься носить, дурак-дураком. Так ей и... отдашь. Завтра. И я без всякого расчета, что ты за ночь передумаешь, нет... и не щурься, я тебе сказал. завтра снесешь обратно... сам. Я подарки отдавать не умею, у меня, видишь ли стыд есть. А пролеживать , чтоб они без дела... Да были б у меня ручки как твои, яб носил. а так... А у нее у самой детки, Настя и Дашка. Хоть у них руки в зиму не замерзнут... А... Да дурак ты... Она же им сама и свяжет точно такие... Эх, Гришка! Ну дурак ты! Завтра пойдешь один... к Марье Михалне.
Тут Степан Семенович тихо ухмыльнулся. Ему было в некотором роде сладко произносить Марью Михалну. И уже “Михална” было больше похоже на усмешку пьяного задиры. “Михалне” — повторил Степан и уже больше не обращался к ней в присутствии сына.
Отец не злился долго на сына, а иногда даже наоборот через сыновью нелюбовь к Марье Михалне просматривал привязанность к нему самому, нежелание сына делить отца с кем-то еще... вроде этой тетки из ларька, торгующего лотырейными билетами и глиняной посудой. У Марии Михалны было две дочки от Мужа, погибшего еще до войны в какой-то экспедиции. Марья Михална была женщина во всех смыслах откровенная: как не скрывала скорби по мужу, так не скрывала своего молодого возраста, определявшего ее должную замужнюю жизнь.
— А я хочешь тебе цыпленка приведу, по двору бегал сегодня цыпленок один. Так он один без курицы. Давай дома заместо кошки жить будет. Тебе и скучно не так станет меня ждать. Я тебе тогда завтра его притащу. Ну ты спать-спать... На боковую, а то мы с тобой завтра рано встанем и пироги начнем, ты у меня молодец, теста завел... так хватит... с капустой с тобо мы... Ну вот и я чего-то раздремался...
Степен всегда принимался за сон неожиданно и никогда не заставал сонного сына. Гриша всегда еще долго ходил по темной комнате и представлял людей, которые не видят ничего, и находил это крайне неудобным положением.
Зимняя ночь — самое безнадежное время...
***
Гриша стирал рубашки. Рубашки были общие. Гриша все равно подкатывал рукава, чтобы было удобно замешивать тесто, так какая разница, насколько их подкатывать.
Полотно морщинилось, в складках образовывалась жидкая пена. Гриша корябал засохшее на локте тесто, теперь оно размякло и легко сошло. Он скатал его в комочек и положил к скромной щелке в углу комнаты, где, как он полагал, живет мышь или крысеныш. Скоро он понял, что его может укатить какое-нибудь насекомое, расплодившееся в потпольной сырости. Например, паук, которых Гриша ненавидел. Тогда Григорий решил оставить насекомых без повода к существованию и забрал комок обратно. Кинул в бочок, куда была слита грязная пенная вода.
— Григорий! — так вернулся отец. и кажется своим приходом, раздражил порядок вещей, расположенный Гришей так тщательно.
Степан зашел на кухню, где сын стирал рубашки.
— Григорий! Глаза закрой. Да крепче, моргать будешь, не выйдет подарка!
Он посадил ему на макушку белого цыпленка. Гриша не почувствовал тяжести на голове, но что-то непривычное заставляло его аккуратно поворачивать ее и не кивать, когда отец спрашивал, чувствует ли он что-то.
— Да ты в зеркало глянь — ну!
Цыпленок замер и напоминал Григория во всех чертах. Казалось, что он всегда тут и жил. Гриша улыбнулся, когда увидел свое отражение в стекле трюмо.
— Корми младенца! Вот ему зерно... да воды плесни, малой совсем, серьезную пищу не понимает, хлеба можно размочить, Марь Михална сказала... ну... посоветовала...
Гриша равнодушно нахмурился и снял цыпленка с головы.
— Да нет, это не ее цыпленок, это беглый... Баба торговала на базаре... еще тогда... Он ушмыгнул как-тать от нее... прибился к сторожу, а сторожу на ччерт он. Ты смелей с ним, ты теперь его хозяин. Ты за него ручаешься. Ты, Григорий, владелец. Ты его мать.
Гриша и Степан в ту ночь оба видели сны. Но что за сны у Степана: все будни, Марь Михална, пироги, цыпленок, сын — заботы, сделавшиеся уже давно всей его жизни и смыслом ее, целью.
Грише снилось, как по самой середине их маленькой кухонной комнаты стоит чашка с молоком. И из нее так радостно лакают Цыпленок и Шкурка. Радостно летят брызги по сторонам. С одного боку от шкуркиного захлестывания цыпленок весь мокрый. Но Шкурки уже нет, не пережила собака морозов прошедшей только что зимы, но есть цыпленок. И в снах Гриши, цыпленок вечно оказывался как бы внутри Шкурки, но не был он съеден ею... нет... Цыпленок в снах становился ее сердцем. Тогда и особенно тепло становилось Грише во сне, как будто в комнате близко-близко стоял еще один человек, без которого ему придется прожить еще полную жизнь.
Оргкомитет конкурса