18.03.2011
Анна
Нынче над городом, Анна, растрёпанный свет.
Белые бабочки мреют в густом перламутре
раннего жара. В разливе молочного утра
улицы кажутся тонущим блеском монет.
Я просыпаюсь, и странно терять твою тень,
помня прохладу касания пальцев знакомых
к голым плечам. Будто горе прошло, и условна
бездна безмолвья в слепых бутафорских ночах.
День — оловянная рыба, плывёт надо мной
в мёртвоозёрное время. На дно его ляжет
душное лето без гроз как свинцовая тяжесть.
Что рассказать тебе... Всё обретает покой
куколок памяти (снов шелковичных червей).
Прежние вещи под тусклым налётом печали —
красное платье ли, снимок пустого причала
с яблочным солнцем из той — невозможной — дали,
где ты останешься в комнате с видом на дождь,
хмурыми красками вечных осенних полотен,
с холодом неба, где тающий крест самолёта,
в сердце оставит едва ощутимую дрожь.
О зимнем страхе
Тени густеют, вся тяжесть вечерних тонов
будто с картины, где мастер остался безвестен.
Смотришь, как птицы тревожно срываются с места,
рвут мешковатую, грязную ткань облаков.
Снег под ногами, похожий на плесневый сыр,
Остро печален оранжевый взгляд перекрёстка.
Новую жертву ждут сумерек серые псы:
ты ощущаешь спиной эту мягкую поступь.
Кажется страшным: вот катится колоб луны
(глухо стучит его дряблое тело по крышам),
словно в мозгу бродит звук надоедливой мыши,
множа прорехи на стенах твоей тишины.
Мимо проходят, чьи лица — ненастье и дым.
Их голоса — точно тихие белые пчёлы —
долго роятся над улицей (ульем пустым).
Если закроешь глаза, станет гулким и полым,
глиняным, мёртвым, обманным и кукольным мир,
больше не прячась в обёртку своих декораций...
Из мышеловки уйти невозможно остаться?
Выпасть фигуркой из клетчатых шахматных игр.
Ночное.
Колёс дождя протяжен скрип ночной.
Я снюсь тебе. От молока тумана
повеет вдруг прогорклою листвой,
и жжённой коркой хлеба. Сыро. Пряно.
часы-копытца вязнут. Темнота —
страшней, чем жест ожившей статуэтки —
читает нас: пустячные заметки
постели душной (смятого листа).
Ещё чуть-чуть — предзимья хлопнет дверь,
и смерть-веретено уколет палец.
Во сне заплачешь. Дрогнет, обрываясь,
далёкий звук, похожий на свирель.
Пёс ноября.
захлопнешь двери —
руки коснётся носом
ноябрь бездомный
в туманной пасти
хрустят, ломаясь, тени
бредущих мимо
собакой пустоглазой
извечно рядом
сольётся с цветом неба
луны и дыма...
..
Старчески рыхлая, тучная телом зима,
белые страшные звери её колесницы
не потревожат тебя...Но под левой ключицей
смутно и жарко забьётся солёная тьма.
Ей отзовешься, и — маленький, тёплый, ничей —
вдруг потеряешься там, где садятся на руки
снежные бабочки пустоши — синие звуки,
юркая жизнь затаилась по норам вещей.
Тянется вечер, похожий на мокрый капрон.
Мрак расползается дырами между домами.
И, не мигая, глядит на фонарное пламя
пёс ноября, как всегда, охраняя твой сон.
Шаги
Шуршащее, пыльное лето вползает в окно.
В пустых кабинетах извечность казенной бумаги.
Слова высыхают, как трещины глиняной фляги.
Ты пишешь истории... жизни... не все ли равно?
За грязной решеткой ждет облачный серый конвой.
Лоскутное небо пришпилено наспех и криво.
В ленивом глотке привокзального мутного пива
буксуют тональности мыслей, нарушивших строй.
И сколько не ищешь, в тебе не осталось души.
Заметишь лишь хрупкую жалость детей и старушек,
пушистых деревьев, пластмассовых взглядов игрушек —
знак равенства между твоим «не успел» и «спешил».
Ты знаешь, как хочется плакать без всяких причин,
когда в телефоне живет только прошлое время,
когда будет страшно молчать не о том и не с теми,
увидев еще один шаг в направленьи ночи.
Птицелов
А старик этот, знаешь, давно никуда не спешит,
дремлет, мягко закутавшись в складки табачного дыма.
Его сны — в жаркой патине солнца на мёртвых камнях,
в тусклом глянце на панцирях чёрных морских черепах,
или в том, что уходит — случайно, не слышно и мимо.
И ещё, говорят, он умеет излечивать боль,
заплетая, как сети, прозрачные длинные годы,
где беда твоя вздрогнет шершавым и тёплым зерном,
прорастёт..прикоснёшься — осыплется белым песком,
что подвластен теченьям реки и желаньям погоды.
Как крепка будет сеть ты узнаешь... но поздно в побег —
так осенние нити желты и набухли дождями,
а из зимних клубков, всё густея, проносится снег,
и зелёные завязи лета баюкают память
Зелёное
От книг чердачной веет пустотой.
Теченье солнца, дремлющие птицы.
Для тени платье свяжет, как на спицах,
паучье-рыжим предвечерний зной.
Июль уходит облачной золой,
сверчковый скрип оставив половицам.
И звёздный сахар — мелкие крупицы
легки на вкус — вишнёвый, смоляной.
На самом дне тумана и шагов
ютится август, зелено и сонно.
(Так тает смех лесных полубогов).
И вторит Эхо тонко, удивлённо
дыханью ночи в стрелке заострённой,
её биенью в коконе часов.
теченье солнца \ для тени платье свяжет \ паучье-рыжим
июль уходит \ сверчковый скрип оставив \ и звёздный сахар
на самом дне тумана \ ютится август
и вторит Эхо тонко \ дыханью ночи
Кукольное
Ты снишься тревожно, под утро зимы, и сны эти странны, нелепы, немы.
Дверь громко зевает старушечьим ртом, снег ластится мягким котом.
Цепляется шорох за узкий карниз, где свет сталактитом прозрачным повис,
и хлопает небо стальной прстынёй над ветреной чёрной рекой.
Дом мёртв, как фарфора надтреснутый звон, и толстые стены — всего лишь картон.
Под кукольной кожей синеют века: мы пойманы Часом Быка,
где ходит песочный слепой человек, и пальцем проводит по краешку век.
А после бормочет, сидит за столом... Я знаю, что будет потом.
Сеть трещин всё больше, смотри: зеркала, как будто глазницы, где селится страх,
и кажется время то вязкой смолой, то бурой стоячей водой.
Яд царства Морфея в крови прорастёт, у кукол оживших иссякнет завод,
ключ брошен в гримёрке ночной тишины для труппы теней и луны.
Оргкомитет конкурса