02.03.2011
Даниил Лебедев родился в 1993, студент филологического факультета НГУ.
в моём доме живут одинокие люди, я уверен.
потому что я слышу лай их собак ночью.
потому что я слышу то, как они закрывают двери.
ниже стоит человек, стоит человек и бросает
мысли — в окно, окурки — в стеклянную банку.
я слышу, как он открывает двери, звеня ключами,
слышу его шаги, а иногда — дыхание.
каждый раз я прошу, я прошу, чтобы он подольше
постоял, чтоб он стоял до конца моей жизни,
потому что когда он уходит, всё, что я слышу — тихий,
рвущийся плач канатов, рыдающих в шахте лифта.
ниже стоит человек, стоит человек и курит.
я не видел его, не видел, не знаю имени
только теперь я знаю, что кроме меня на свете
есть ещё одно существо — как минимум.
***
В глубине, в корабельном баре наливают вино и виски,
за соседним столом две дамы говорят на плохом английском,
и хотя в голове на месте акварелей куски рядна,
ты, закрывши на миг глаза, попадаешь на палубу судна,
и пускай из засаленных пальцев бармена летит посуда,
ты, пожалуй, не вздрогнешь, подумав, что это стучит волна
по набухшим бокам корабля, поднимаясь с морского дна.
Оттопыренный луч над башней освещает родную почву,
и уютно скрипит корма под ногами, смыкаясь в точку.
Как качнувшийся ночью тополь, в высоте шелестит ветрило,
нависает гигантский блупер, как размазанные белила.
Широко растопырив ноги, морячок набивает трубку,
запуская в кисет зелёный два обуглившихся обрубка.
И во всем есть какой-то отзвук. И, по сути, совсем иначе
из-под досок звучит оркестр, и звезда дребезжит на мачте.
Это — словно себя увидеть, приглядевшись, в окне напротив
И, наверное, это море суть пустое пространство, вроде
сновидения. Но проснувшись, как затерянный голый остов,
полусидя в треногом кресле, на закованных трёх китах,
как намёк о забытых людях, об оставленных городах,
ты, поморщась, опустишь взгляд, точно пепельный знак «апостроф»
и увидишь на дне стакана цветущий остров.
«Капитан, мы идем на дно! Прикажите, и спустим шлюпки!»
«Замолчите, Де Буль», «Капитан, мы же все умрём.
Вы умрёте тоже. А как же мои малютки?
Там, во Франции, то есть за кораблём»
«Замолчите, Де Буль» «Капитан! Всего три часа,
и мы будем на родине, сидя в шезлонгах, смотреть,
как рыбачит старик, как по небу течёт слеза,
и как те, у причала, от ветра кривят глаза»
«Я хочу... О, Де Буль, я так сильно хочу умереть».
Да, это ты
утром вставал, превозмогая
будильника лай.
Одевался и шёл.
Ноги шагали сами, память служила картой.
Помнишь ещё тот стол,
что называли партой?
Помнишь, какого цвета была
в действительности доска?
Помнишь ли
ржавоволосую математичку Марту?
Она говорила «Ученье — свет»,
ты думал — ад и тоска;
чувствовал рёв звонка пульсацией у виска.
Жил наготой субботников
и наступлением праздников.
В горизонтали сна
серого кабинета
стояли столбы вертикалей рук
взрослеющих одноклассников
для педагогов — столпами
жизненно важного света.
Тут никогда, совсем никогда не бывает лета.
Только зима и осень.
А если смотреть в окно, то крики, что «суть предмета»
в каких-то первообразных,
в семействе дикообразных,
в литературных фразах,
и в том, как же много разных
значений имеет это.
Ты мямлил невнятно что-то вроде «простите, я выйду».
Выходил.
Закрывал глаза. Долго плескал водою
в лицо,
туго затягивал кран и любовался собою:
мешковатыми мглами, сравнительной худобою.
Позже — по крайней мере, неторопливой ходьбою.
Дальше, долго ещё сидел в коридоре, пока не
выскочит преподаватель.
Диктую:
«А на по-роге
я о-гля-нулся и ме-дленно вы-шел. Бро-дили ла-ни.
Зе-лень взро-сла обильно и вере-щали птицы…».
«Так. Производная «икс» будет равна единице».
«Есенин, ребята — повесился, Маяковский решил застрелиться».
Улыбающийся вольтметр и восхищение радием.
Невероятные линзы.
Белые руки от мела мутно маячат на заднем
плане. Звук вылетающей гильзы.
Ты сидишь и не двигаешься.
Оргкомитет конкурса