28.02.2011
Присмотрись к темноте двора,
Чтоб разгладить его черты.
Я считаю, что мне пора
С тишиной перейти на «ты».
Мы настолько уже близки,
Что возводим канву в конвой.
Нам плясать от одной доски…
Относительно гробовой.
В партитуре твоих оков
Ноты шьют мне кандальный звон,
И дыхание сквозняков
Стало чем-то из ряда вон.
Мы давно перешли на «мы»
Через тёмную рябь. Вода.
Сети слов. Иногда шумы,
Но всегда тишина. Всегда.
Пустота. И не первый день
Я плету холостую нить.
Отрицай меня, обесцень,
Но реальность не изменить,
Потому что дрожит строка,
И осталось одно «вчера»,
Где до самого потолка…
Я считаю, что мне пора.
Ровненько так швея наложила швы
И разрыдалась, молвив: «Прости, сынок,
Сколько ни виться ленточке, но, увы,
Скоро её повесят на твой венок…»
Сюрреализм крепчает. А на холсте —
Строятся проститутки и города.
С той стороны вселенной по темноте
Кто-нибудь умный ходит туда-сюда.
С той стороны вселенной лишь тишина
Определяет жанры его картин.
Кто-нибудь умный купит себе вина.
Кто-нибудь умный выпьет его один.
Кто-нибудь умный выдумает закат.
Кто-нибудь умный ищет пути во тьму.
Он получил бессмертие напрокат
И, как ребёнок, радуется ему:
Пишет сороконожек и корабли,
Чистое пишет небо над головой,
Чтобы под этим небом пожить могли
Все, кто ещё хоть сколько-нибудь живой.
Кто-нибудь умный пишет порядок дней,
Запах арбуза, музыку изо льда…
В общем, свою вселенную, чтобы в ней
Строились проститутки и города.
Кто-нибудь умный, слушая тишину,
Пишет себе кошмары внутри ночей.
Кто-нибудь умный пишет себе войну,
Пишет себе ранение и врачей.
Вскрытие показало себя. Пока.
Ровненько так швея наложила швы.
Чёрный костюм и белые облака…
Сколько ни виться ленточке, но — увы.
В саду камней — бутылочные рощи…
Закончился урок в киренской школе.
Но мы когда-то были много проще
И как бы даже искреннее, что ли.
Ты рисовал мне белочек в тетради,
Рассказывал о митингах на Кубе,
Потом ты мне плясал в Исламабаде,
В депрессии, в каракулевой шубе.
Но, растворяясь в чёрном карнавале,
Ты не ходил от «если бы» до «кабы»,
Когда в моей судьбе вовсю мелькали
Какие-то сомнительные бабы.
Я помню эту ночь, ту паранойю,
Когда ты мне сказал: «Послушай, Саша,
Давай напьёмся и захватим Трою!»
А я сказал: «Не парься. Троя — наша».
Но, в общем, не меняется картина…
Ты всё ещё красив, но ненароком
Взрослеешь. А я всё ещё скотина,
Способная на мысли о высоком.
Мы подошли к износу механизма,
Но не дошли до полного предела —
Того, где тьмы трёхмерного цинизма
Достаточно. Хотя не в этом дело.
Кто-то типа ребёнка спускается к центру земли,
Добывает огонь от конфорки, несёт под кровать…
Но его почему-то родители как-то нашли,
Чтоб зачем-то воспитывать или хотя бы орать.
Кто-то типа него, отвечая на каждый запрет,
Проецировал искренний свет на двуличную тьму,
То есть вроде бы как создавал теневой трафарет
Календарным путём, доверяя во всём никому.
В результате опять нечто среднее между клеймом
И душевным коллапсом. Короче, глобальная тьма.
Кто-то типа него с кем-то типа ребёнка вдвоём
Никогда не взрослея, живут с чем-то типа клейма.
Им и детский психолог не снится в кошмарах давно,
И отец перед сном не читает им вслух эпикриз…
И акценты смещаются как в мексиканском кино —
На границу с Техасом — и вверх. Получается, вниз.
Нестабильная психика дарит стабильный полёт
К запредельной стабильности. Это дорога длиной
В миллионы абстрактных смертей. И никто не найдёт
Под их общей кроватью ракушку с морской тишиной.
Отражение в зеркале — тот ещё, блин, трафарет…
Раздвоение личности — способ остаться вдвоём…
Кто-то типа ребёнка не верит в чужой табурет.
Кто-то типа ребёнка всё время стоит на своём.
Кто-то типа ребёнка живёт, проецируя тьму
На глобальную тьму, потому что зачем-то живёт
На границе с Техасом — и только. Но только ему
Нестабильная психика дарит стабильный полёт.
Никого не будет в твоей стране,
Потому что пазухе камень дан.
А потом в холодном тони огне,
Разбивая голос о Иордан.
А потом попробуй — начни с нуля
Или даже сам становись нулём…
И не важно: ждёт ли тебя петля,
Или корка хлеба над хрусталём,
Или погребальный огонь свечи,
Или эти мысли за упокой.
Видишь, как танцуют в ночи врачи?
А теперь махни на врачей рукой.
Но не в этом дело, что дело в том,
Что не дело это — стоять во тьме.
Кто все эти люди над животом?
Что они там ищут в твоём клейме?
Разве это правильно? Разве да?
Разве ты посмеешь ответить «нет»?
Разве окружая тебя, вода
Не ходила вброд? Находила бред.
Ты не приспособишься к темноте.
Но не важно, что тебя ждёт потом.
Пьяные хирурги на животе
Вышивают крестиком и крестом.
Спи, тебя никто не найдёт на дне.
Этот путь не Богом, но раз уж дан,
То не спорь с волнами — тони в огне,
В кровь разбивши голос о Иордан.
Ничего не меняется. Мимо плывут корабли.
Мимо носятся волны. Бессмертие пляшет в ответ
На абстракцию прожитой жизни. А где-то вдали
Регулярно о чём-то горит антрацитовый свет.
Перспективы подводной Италии радуют глаз.
Это может быть даже Венеция. Значит, вот-вот
Остановятся воды. Они почему-то сейчас
Не совсем соответствуют статусу медленных вод.
Здесь на всех языках как-то странно звучит тишина,
Как-то очень по-разному. Дело, конечно, не в ней…
Здесь причалам и пристаням рыбы дают имена
Микеланджело и Брунеллески. Здесь формы теней
Соответствуют их содержанию только на треть.
Потому что бессмертие искренне пляшет в ответ
На абстракцию смерти. Поэтому больно смотреть,
Как о чём-то всё реже горит антрацитовый свет.
В белом шуме прибоя молчание чёрного дна
Затерялось, забылось. И ветер давно замолчал…
И у самой заброшенной пристани вспомнит волна,
Что пора возвращаться на самый забытый причал.
Это вряд ли Венеция. Это считается дном.
Ни динамики жизни, ни статики смерти. И вот —
Остановятся быстрые воды на чём-то одном,
Формируя модель поведения медленных вод.
Ничего не меняется здесь. И горчит тишина
На любом языке одинаково в быстрой воде,
Где причалы и пристани рыбам дают имена
Микеланджело и Брунеллески. Обычное де…
Вроде бы всё как прежде, но что-то не
Так. Или всё не так. И в душе разлад.
Цирк опустел, а в долбаной тишине
Фокусник пьёт кромешный денатурат.
Пьёт за Россию, Бога, конферансье…
Пьёт за себя, за кроликов, за покой…
Он не такой, как все. Он такой, как все,
Но если выпьет много, то не такой.
«Дети ж добрее были! Возьмёшь кота,
Сунешь его под майку, достанешь мышь —
Радуются. Теперь не дети, а сволота…
Их никаким искусством не удивишь!
Зла не хватает! Зла! Не хватает зла!
Прежние восхищались, а эти — в крик:
Мышь, говорят, под мышкой у Вас была,
Ты, говорят, обманываешь, старик!
Всё это в девяностые началось…
Точно уже не вспомнить в каком году
Публика деградировала насквозь
В каждом втором ряду и в любом ряду».
Так вот он и спивался на кураже.
Фокусника уволили до того,
Как он решил уволиться. Вот уже
Клоуны пьют, не чокаясь, за него.
Фокусник утонул как в реке топор…
Цирк перепрофилирован в шапито…
Все говорили «пьяница», но с тех пор
Фокусы не показывает никто.
Сейчас «оптимизм», а «без разницы» будет потом.
Но факт оптимизма уместен на данном отрезке —
Пока не воздвигнут ещё «Воспитательный дом»,
Пока в отражении зеркала — сам Брунеллески,
Пока не сказал Микеланджело: «Лучше — нельзя!» —
И Санта-Мария дель Фьоре не встала под купол…
Как много «пока»! А потом, — на ходу тормозя,
В табачном тумане придётся признаться, что глупо
За здравие пить и колонны из «лёгких свечей»
За здравие ставить в своём заколоченном храме.
Но может не глупо, а поздно? Из этих ночей
Никто не выходит живыми — выносят. Рядами
Кладут и по векам холодным проводят рукой.
Ну зеркало могут ко рту поднести для проверки…
И свечи, и стопки, и за (даже за-а-а) упокой…
И кто-нибудь в трауре снимет слезу, кто-то мерки.
Заметят, что «Вот, не воздвиг “Воспитательный дом”,
И облик Флоренции точно такой же, как раньше…».
Но если всё это и есть «оптимизм», что потом?
Не Санта-Мария дель Фьоре, а купол из фальши.
Пусть кто-то добавит: «Как жаль, что не взял высоту…
Была ведь видна Перспектива во всём её блеске!»
Да только вот в зеркале том, что подносят ко рту, —
Не видно лица.
...В том числе и лица Брунеллески.
Проще сразу тогда закрыться в пустом раю.
Это, в общем-то, не анамнез, но как-то так,
Ведь метафоры нам расскажут, что ты в строю
Не хотел ни стоять, ни жить. Никаких атак
Отражать не придётся в этой глухой ночи,
Потому что за полем зрения — благодать…
И когда за твоим здоровьем придут врачи
Без бутылки ни разобраться, ни угадать.
Это всё-таки не анамнез. Конечно, нет.
Не метафоры нам толкуют густую тьму,
Не метафоры нам рассказывают про свет,
Потому что не открываются никому
Из людей, отказавших Господу в правоте.
Потому что не в этом дело, что ты живой,
Потому что за полем боя поля не те,
По которым в метафоричность ведёт конвой.
Потому что вне поля зрения — благодать.
Это, может, и не анамнез, но ты в ночи
И себя-то не смог как следует разгадать,
Разбирая песочный замок на кирпичи.
Наплевать уже на забвение. Пустота
Направляет горстями землю в твою кровать.
Не метафоры пыль смахнут с твоего креста,
Потому что им тоже, в общем-то, наплевать,
Потому что они и сами стоят в строю,
И тебя по нему ровняют внутри атак.
Ты был Богу нужней, когда ты не жил в раю,
А теперь не анамнез это, а «как-то так…».
Старый, мудрый ньюфаундленд ищет в потёмках Добро.
Не добро как причину чего-то, а в смысле глобальном.
Он мечтал, как хозяин, служить в похоронном бюро
И бродить меж гробами, и мыслить о самом сакральном,
Но потом передумал и начал мечтать о Добре.
А потом он уснул под сиденьем в салоне трамвая…
Ему снилось, как он зарывает Добро на заре
Во дворе профсоюза бродячих собак Уругвая.
Эти сны холодок запускали ему по хребту,
В этих снах лица были как морды, но морды как лица.
А хозяин его, — всесторонне познав пустоту,
Завещав облигации моргу, решил застрелиться.
Да, решил, но не смог, и поэтому бросил в Исеть
И себя, и свой маузер, даже бутылку спиртного…
Он родился в России, но так и не смог обрусеть,
Не поняв ни себя, ни великое Русское Слово.
Он служил в похоронном бюро, и однажды ему
Прямо в день ВДВ подарили щенка в центре «Плаза».
Пса назвали Освальдо. Сначала хотели Му-Му,
Но Му-Му не совсем подходило щенку водолаза.
Рос Освальдо как все. Как всегда. Он курил на спине.
Он любил Ренессанс и салют в честь Девятого мая…
И на карте Латинской Америки видел во сне
Чёрный вход профсоюза бродячих собак Уругвая.
Одинокий Освальдо на пристани ищет Добро,
Гордо мыслит о самом сакральном, гуляя меж лодок…
Он мечтал, как хозяин, служить в похоронном бюро,
Но позднее решил, что уж если в бюро, то находок.
Свет настолько утопичен, что ему пока
Темнота не надоела. Он живёт тайком.
По ночам к нему приходят люди с маяка
И, навязывая счастье, поят коньяком.
Днями он сидит у моря, вспоминает сны,
И не радуется жизни, ибо не дурак…
Он давно уже сместился к центру тишины,
Он поставил трёх дельфинов на трёхмерный мрак,
Потому что всё вторично, кроме коньяка,
Потому что веры мало, а богов — не счесть…
Но пока к нему приходят люди с маяка,
То хотя бы есть надежда, что надежда есть.
Остаётся, просыпаясь, жить наискосок,
Разговаривать с волнами. Он ещё вчера,
Так сказать, зарифмовал бы пулю и висок,
Но они сказали: «Рано». Значит, не пора.
Значит, надо дожидаться важного звонка,
Чтоб успеть к двери не позже, чем они уйдут.
Потому что если это люди с маяка —
Главное не то, что люди. Главное, что тут.
С каждым годом всё труднее быть самим собой.
С каждым годом всё фатальней мысли в тишине.
Это никакой не ветер. Это не прибой.
Это что-то вместо жизни. Это что-то вне.
Днями он сидит и смотрит, как идут века,
Как сменяются этапы сумрачных годин…
Жаль, на этом побережье нет ни маяка,
Ни людей, ни побережья. Только он один.
В беспросветном сюрреализме нейтральных вод
Одинокая Рыба-реквием ищет свет,
Пьёт самбуку, сама танцует, сама поёт…
Самобытна. Самокритична. Её портрет
Не писали ни Микеланджело, ни Матисс…
Не описывали ни Хлебников, ни Толстой…
Одинокая Рыба-реквием смотрит вниз,
Восхищаясь организованной пустотой.
Если кто-нибудь ей, допустим, кричал: «Привет,
Одинокая Рыба-реквием! Как дела?» —
Одинокая Рыба-реквием им в ответ
Говорила: «Никак». И дальше себе плыла,
Ибо всюду сплошная тьма, и за тьмою тьма…
Так и хочется плавником себе вскрыть живот.
Одинокая Рыба-реквием. Всё сама!
Самородок! Сама танцует. Сама поёт.
А могла бы озорничать, и без бороды
Хорохориться повсеместно внутри ночей…
Одинокая Рыба-реквием — друг воды,
Друг пиратов, аквалангистов и сволочей.
Одинокая Рыба-реквием — вещь в себе…
И саму-то её масштабы такой беды
Удручают ежесекундно, и по судьбе
Так уж вышло, что нет стихий окромя воды.
Жаль, никто ей уже давно не кричал: «Привет!» —
В беспросветном сюрреализме нейтральных вод.
Одинокая Рыба-реквием ищет свет…
А в итоге — сама танцует, сама поёт.
В беспросветном сюрреализме нейтральных вод
Одинокая Рыба-реквием что-то ест,
Пьёт самбуку, сама танцует, сама поёт
И мечтает увидеть Прагу и Бухарест,
Дублин, Мехико, Миннеаполис, Абердин,
Абу-Даби, Париж, Венецию, Масатлан,
Мекку, Порту, Тронхейм, Гаагу, Стокгольм, Пекин,
Хейгерстаун, Канберру, Солсбери, Ватикан,
Гуантанамо, Цюрих, Бремен, Сайгон, Пномпень,
Кишинёв, Амстердам, Чикаго, Йоханнесбург,
Рим, Эль-Пасо, Гвадалахару, Турин, Тюмень,
Тегеран, Блумфонтейн, Софию, Санкт-Петербург,
Душанбе, Астану, Салоники, Исфахан,
Яцусиро, Бомбей, Омск, Саппоро, Эскобаль,
Санта-Барбару, Порт-Элизабет, Магадан,
Копенгаген, Сантьяго, Эдинбург, Монреаль,
Портсмут, Вадуц, Риеку, Геную, Кандагар,
Белфаст, Осаку, Скопье, Кошице, Гётеборг,
Спарту, Дебрецен, Глазго, Ковентри, Красный Яр,
Барселону, Кабул, Свердловск, Монпелье, Нью-Йорк,
Киев, Хельсинки, Лиссабон, Улан-Батор, Сплит,
Будапешт, Асунсьон, Сан-Паулу, Минск, Багдад,
Гуанчжоу, Аддис-Абебу, Пхеньян, Мадрид,
Берн, Варшаву, Монтевидео, Бейрут, Белград,
Дели, Вену, Буэнос-Айрес, Ханой, Брюссель,
Тель-Авив, Ашхабад, Калькутту, Ишим, Сиань,
Марракеш, Анкару, Любляну, Стамбул, Марсель,
Кайзерслаутерн, Херенвен, Фарранфор, Назрань,
Касабланку, Монако, Триполи, Кёльн, Каир…
Одинокая Рыба-реквием столько пьёт,
Потому что она не сможет увидеть мир
В беспросветном сюрреализме нейтральных вод.
«Ты бы не пил так часто, — сказала мама, —
Скоро совсем свихнёшься. Живёшь в цейтноте.
Путаешь Мендельсона и Мандельштама,
Путаешь Караваджо с Буонарроти….»
Маменька, то поклёп! Я живу нормально.
Можно сказать, в гармонии со стаканом.
Путать евреев — это ж не аморально…
Я же Свердловск не путаю с Ватиканом.
Что Караваджо спутал с Буонарроти —
Это скорее, мама, по недосыпу…
Так что в колокола Вы напрасно бьёте.
Помните, Македонский сказал Лисиппу:
«Я тебя помню»? Чуете параллели?
Видимо, память не может быть слишком длинной.
Я компенсирую то, что курю в постели,
Тем, что почти всегда не курю в гостиной.
Вы же — сгущаете краски, не видя плюсы…
Давите поздним периодом Тициана…
Он их сгущал, как Вы. Говорят, индусы
Верят в переселение памяти. Как ни странно
Я им с похмелья верю. И чё такого?
Не припираюсь — просто люблю примеры.
Мама, я критик! Я дегустатор слова!
Мне иногда позволено жрать без меры!
Может, и забываю что-то, но с недосыпу.
Не с перепою, нет! Заявляю прямо!
Помните, Македонский сказал Лисиппу:
«Я тебя помню»?
...Я тебя тоже, Мама.
Оргкомитет конкурса