28.02.2011
* * *
Как ни пыхти, ни старайся, лучше не скажешь об этом.
Сельская станция в поле. Снег что-то шепчет в окно.
Пусто и холодно в клубе. Сцена с местным поэтом.
После — кино.
На обожженной земле мёрзлая ткань терракоты.
Глиняный пел соловей, пел на чужом языке.
Сесть в ископаемый трактор и — в магазин «Соки-воды».
Счастье — в какой руке?
Значит, дружок, и тебя взяли на барахолке.
Снегом закусывать спирт, ставши со мною в кружок.
Два неразлучника, «ствол», скатерть из «Комсомолки».
И — хорошо.
* * *
И не вокзал, а автостанция.
Окошко кассы, мелочь в блюдце.
А то б ещё побыл, остался бы.
Сбил пепел, молча затянулся.
Ещё была девица Старцева:
ходила всё, звала на танцы.
Я напишу — цвела акация.
Никто не станет разбираться,
что дело было поздней осенью.
Вагончик типа магазина.
Ну и меня когда-то бросили.
И я, как мог, тянул резину.
А ей бы — принц на белом тракторе
и всё такое в ритме вальса.
Потом — ты не в моём характере.
Счастливо, в общем, оставаться.
И это всё вот так запомнится
неглубоко, на штык лопаты.
Вот, напишу, — была любовница,
ну и, конечно, я, поддатый.
И не вокзал, а автостанция.
У автолавки трётся тело.
Я напишу — цвела акация.
Я напишу. Не в этом дело.
* * *
Любить и целовать под вечной мерзлотой.
Шептать и рифмовать, слегка касаясь мочки.
И задирать подол до самой запятой.
И доходить, в конце концов, до самой точки.
Прощаться на бегу. Кривиться от вина.
И выдыхать в ноябрь клубы густого пара.
Присядем, помолчим, но эта тишина
гремит, как будто из-под слов пустая тара.
Наверное, пора. Не уходи, постой.
Чернила запеклись на самой кромке ночи.
Но где-то вдалеке зажавши нос рукой
мой поезд объявил диспетчер в колокольчик.
Не знаю. Может быть. Конечно, напишу.
И, закусив губу, — слеза в другое русло.
Я сяду у окна, кружочек продышу,
а в небе — ни звезды, а в небе — пусто-пусто.
* * *
Вот и всё. Листопад, журавли, дембеля.
Из горла. Не горит. Не иначе — палёнка.
После третьей качнется и вздрогнет земля.
Щёлкни что ли на память на фоне Кремля.
Оп! Ну, я так и знал, что закончится плёнка.
Отмотаешь её на полжизни назад
или, может, вернёшься в начало страницы.
Всё поймёшь потому, как отводится взгляд.
В этих случаях здесь как-то вскользь говорят,
что не помню, что память плохая на лица.
Так учили когда-то, где Родина-мать
в сорок первом — вдова, а теперь — разведёнка.
На «камчатке» за партой на стержень дышать.
Математика — 3. Рисование — 5.
Оставайся, дружище, последним ребёнком
и кури не в затяжку, как тот идиот,
не умея играть, становясь на ворота.
Вот и всё. И на взлётной ковёр-самолёт.
И как будто бы время неспешно течёт,
но срезает углы на крутых поворотах.
* * *
Последний вагон уходящей строки —
запрыгнешь и едешь в курящей теплушке.
Достанешь платочек, дыхнёшь на очки
с резиночкой вместо сломавшейся дужки.
Я знаю, что кончится эта глава.
Игрушечный город, а в нём — миллионы.
Но снова идут друг за другом слова,
как в сорок втором на восток эшелоны.
И будто бы мама с девичьей косой,
а с нею отец, молодой и колючий,
пьёт чай у окошка в трусах и босой
из кружки любимой с отбитою ручкой.
А вот она в чёрном чуть позже, вдова,
строчит в полумраке на швейной машинке.
О, Боже Ты мой, но и эти слова
со временем выцветут, как фотоснимки.
В промасленной стёганке, из недотык,
уедешь туда без прощаний и трапез.
И только стучать ты-ды-дых, ты-ды-дых,
на склонах особенно, будет анапест.
* * *
Черкну на всякий случай адресок,
а вдруг проездом в нашей глухомани…
Перебиваясь с глины на песок,
услышу, будто смерть гремит ключами,
и по спине тот самый холодок,
когда на выход требуют с вещами.
Густеет кровь, сжимается сосуд.
В потёмках кто-то шастает по дому.
Кто говорил, что смерть — тяжёлый труд?
Я думал, будет как-то по-другому.
А что в подобных случаях поют
и не припомню.
Я спел бы «Степь», да мне не по плечу.
Истлеет плащаница-распашонка,
пока душа подобно первачу
конечной ожидает перегонки.
Поставь, поставь разлучницу-свечу,
роди ребёнка.
Поставь свечу, укутай зеркала,
как все добропорядочные вдовы.
Ночь прогорит — останется зола.
Одежды — чёрно-белые покровы.
И утренние колокола
день встретят новый.
* * *
По дорожке одной, по какой-то разбитой дороге,
хоть на ощупь и с кочки на кочку, но всё же — домой.
А вернёшься — застынешь растерянно на пороге,
и не вскрикнет никто, и уже не подкосятся ноги,
и не выронят чашку, не скажут — о, Боже, ты мой.
Новый год, говоришь, выпадает на воскресенье,
а вокруг никого, кто бы мог развернуть календарь.
А внутри тишины учащённое сердцебиенье.
Ты любил, целовал, перед нами вставал на колени,
заносил поимённо к себе в бестолковый словарь.
Но не будет застолий, я знаю, не будет ночлега.
Строчки ровный стежок — ничегошеньки им не зашить.
Завести бы кота, переехать в высотку с аптекой,
из обивки надёргать, как раньше, никчёмного снега,
ель с балкона достать, и под ёлку его положить.
* * *
Джон Донн уснул. Уснуло всё вокруг…
…спит животное Собака,
дремлет птица Воробей…
Кошка дышит животом.
Муза спит с открытым ртом.
Укрывается бездомный
оцинкованным листом.
В этом самом крепком сне
спит окурок на окне,
изолента спит и провод
оголённый до изне…
Спит будильник-егоза,
спит животное коза,
дремлют люди депутаты,
спит кто против, спит кто за.
Спит верблюд и мотылёк,
«Новый мир» и «Огонёк».
Спят усталые игрушки.
Сердце спит без задних ног.
Спит и колокол и звон.
Колокольный спит рингтон.
По второму кругу муза
спит и вновь с открытым ртом.
Только вот не спит поэт,
авторучка-пистолет.
Встать по росту, рассчитаться
всем на тот и этот свет.
* * *
Красавицы сбегают со строки,
выходят замуж, пшикают подмышки
и, девичьи сжигая дневники,
заводят сберегательные книжки.
Заводят блиц-роман на стороне:
какой-то там сантехник-подпоручик.
Снимают стресс, торгуясь о цене.
Снимают всё, но выглядят не лучше.
Когда бледнеет в паспорте печать,
но проступают явственней прожилки,
не им ли брачным ложем щеголять
и прятать недопитые бутылки?
Вставать и выключать за кем-то свет,
и засыпать почти уже под утро?
Когда-то были танцы и балет,
теперь же — светмойзеркальце и пудра,
скамейка и таблетки в пузырьке,
халат — в кармане луковка тюльпана…
И девочка сбегает по строке
любовного бульварного романа.
* * *
То ли я, то ли кто-то другой —
в школьной форме пай-мальчик отпетый.
На последней задачник открой —
но опять не сойдётся с ответом.
Не признаешься в этом себе.
Не найдёшь подходящего слова.
А и Б, говоришь, на трубе,
и ничто под луною не ново…
Как эстрадная музыка сфер
зазывала тебя из шалмана
или не выговаривал «р»
телефон на углу у фонтана.
Приподняться на локте, привстать
с койко-места, а там уже лето.
Вот и пташка умеет летать,
хоть сама и не знает об этом.
Так смотри же, как прячут глаза,
как любовь выпускают наружу,
как вишнёвый заброшенный сад
зарастает по самую душу.
Как спешит, спотыкаясь, домой
новый день уходящего лета.
Как пай-мальчик окажется мной
и зачем-то запомнит всё это.
* * *
Маленький город испугано глянет.
Дочка-весна мерит мамино платье.
Если хандра, то внезапно нагрянет,
как дальний родственник — вечно не кстати.
Чуть погостит, а потом — умотает,
крепко обняв, по случáю разлуки.
Маленький город. И раньше светает.
Господи, Боже ты мой, близорукий.
Жучка на привязи нехотя лает,
жмурится, шельма, на первое солнце.
На ночь свернётся калачиком с краю,
так и подохнет, и так же спасётся.
Так и спасётся. Тебе ли на счастье?
Ранняя Пасха в начале апреля.
Нас разделяют на равные части.
Ходики бьют всё быстрей и быстрее.
Но обрываются на полуфразе,
жгут, пропивают огромную фору.
Лечь, говоришь, умереть восвояси.
Господи, Боже ты мой, беспризорный.
Маленький город, и я был моложе,
делая вид, что чего-то да стою.
Если бы точка… Но точка чуть позже
станет, пустив корешок, запятою.
* * *
Обычный рай — опушка, листопад,
немного дров, ботинки в рыжей глине.
Ты говорила, — город — сущий ад, —
головку лука резав на машине.
По вечерам готовили шашлык
и пили водку, стоя у мангала.
В глазах двоилось, только твой двойник
не рифмовался здесь с оригиналом.
Из леса выходили грибники
в сапожках из игрушечной резины
и направлялись в сторону реки,
неся свой крест — порожние корзины.
Дрожал огонь. Дым — чистое х/б.
Гитара с потемневшими ладами.
На деке надпись — Жорик. ДМБ.
Заел замок на старом чемодане.
Он просто не хотел, что б мы с утра
уехали, не повидав зарницы…
Ты прикурить хотела от костра,
но опалила длинные ресницы.
Оргкомитет конкурса