22.02.2011
Я родился в годы «бэби-бума». Везде обитали дети, можно было глаза сломать. Каждый день из окна открывался вид на нескончаемый митинг — везде что-то происходило, крики, толпы детей. Дворы представляли собой небольшие детские государства. Они воевали между собой с утра до вечера. Некоторые дворы делились на территории. И у всех были щенята.
В нашем дворе дети содержали в подвале старую бродячую суку и целую стаю ее щенят. В соседнем дворе мы с Олегом тоже выращивали щенят. Существовало даже понятие «кража щенят». Это когда дети из одного двора крадут щенят из другого двора. Все смешалось — дети, собаки, деревянные палки, каштаны. На палках мы дрались, а каштанами бросались.
Раз в день во дворе останавливалась мусорная повозка. Она появлялась точно посередине серии «Богатые тоже плачут», когда взрослые исчезали с городских улиц. Со всей округе к машине устремлялись потоки детей с ведрами. Мусорщик, стоя в кузове машины по колено в отходах, выхватывал ведра из кипящего моря детей и опрокидывал их себе под ноги. В этот момент он был единственным взрослым в радиусе многих километров.
В дальнем дворе, отделенном от нашего проезжей частью и местной баней, жила девочка Алина. Мальчик Вова с компанией как-то отловил девочку Алину и, пока ее держали, приблизился и поцеловал. Потом он убежал обратно в наш двор. Началась война. Три двора, что за баней, объединились против нашего и пришли нас громить. Целью был мальчик Вова. Его следовало привлечь к ответственности.
Олег прибежал ко мне и захлебывающимся голосом прошептал: «Война… Война…» Он хотел, чтобы я вошел в состав генерального штаба. Штаб находился в подвале, где держали щенят. Подвал был черный и пыльный, хоть задохнись. Посередине висела боксерская груша, со стены смотрел портрет Брюса Ли, а в углу жила собака. «За что воюем?» — спросил я. Олег обрисовал мне ситуацию. Рядом на батарее мальчик Вова виновато щупал кровавый нос. Его уже брали сегодня в плен, но он вырвался и удрал. Я разработал план. Армия состояла из восьми бойцов, двое из которых были девочками, а один — малолеткой. Я не очень-то рассчитывал на них. Олег хотел начинать ответное наступление, но я объяснил, что мы окажемся на уязвимой позиции — во дворе врага, где нас неминуемо поколотят. Следовало разделиться и заманить врага к нам. Когда его основные силы будут заняты отловом мальчика Вовы, мы зашлем десант в их тыл и схватим девочку Алину. Зачем нам хватать Алину, я не знал, но в тот момент об этом никто не думал.
Мы разделились. Олег и я составляли десант. Остальные были обречены защищать двор и кровоносого Вову, сидящего в подвале. Пришлось опустошить запасы каштанов. Я достал свою генеральскую палку, на которую неизвестно зачем крепилась пластмассовая гарда. Девочек отпустили, а малолетку отправили во вражеский лагерь с белым флагом и запиской такого содержания:
«Мальчик Вова у нас, трусишки! Приходите за ним, но легкой поживы не ждите. Будет битва».
После этого мы спрятались и стали выжидать. Стояла жара. В соседних дворах тоже воевали, и до нас доносилось постоянное «пых-пых» и «тру-ту-ту-ту-ту», периодически тонущее на фоне общего гвалта, но нам казалось, что вокруг тишина, и мы спрятаны в этой тишине, как в коконе.
Через полчаса на горизонте появился зареванный малолетка. Достоевский бы замучился подсчитывать его слезинки. Он не искал нас, а шел домой к маме, но мы не показывались из укрытий. Я был уверен, что за малолеткой следят. Так враги хотели выведать, где мы прячемся. «Веди их, веди, — думал я, — прямо к маме веди, молодец». Но за ним никто не шел. Враги оказались то ли глупее, то ли умнее нас. Скорее всего, глупее. Они не догадались проследить за малолеткой и сейчас, вероятно, готовились к наступлению.
— Они могут зайти с трех сторон, — сказал я. — Пусть бойцы остаются, а группа десанта должна контролировать объездную дорогу.
Мы с Олегом вышли к дороге, ведущей мимо бани, и затаились в кустах. Небо было голубое, как дедушкины кальсоны, из бани торчала длинная труба, шел дым, закручивался в водоворот и уносился к окрестным деревням. Дорога пустовала. Минут десять мы напряженно наблюдали за ней, а потом нас схватили. Враги появились неожиданно и совсем с другой стороны. Я размахивал своей деревяшкой, но ее тут же отняли. Нас держали за руки и вели вглубь вражеского двора, за баню, мимо елей, мимо покосившейся двухэтажки, мимо проволоки с развевающимся на ней бельем.
По дороге нас допрашивала подруга Алины — Верка.
— Мелкий сказал нам, что ты — главный, — сообщила она мне. — Где Вову держите?
— А что вы к нему пристали?
— Ты знаешь, что он сделал? — спросила Верка негодующе.
Глаза-угольки этой сильной, гибкой девчонки горели страшным гневом.
— Ну, знаю, — ответил я.
— Сволочи вы, раз его защищаете!
— А чего ваши ему нос разбили, — вступился Олег. — Подумаешь, Алину поцеловал! Может, она со всеми целуется.
— Сейчас получишь, сволочь! — закричала Верка.
Она подскочила и врезала Олегу в живот.
— Я с тобой еще разберусь, — пообещал Олег, когда снова начал дышать.
— Говори, где Вова!
— Оставьте вы в покое этого Вову, — сказал я примирительно. — Может, он ее любит.
— Раз любит, мог попросить по-человечески!
— Как попросить?
— Подойти и попросить: люблю, дескать, жить без тебя не могу. Алина захотела бы — сама бы его поцеловала.
В это мне не очень верилось. Мой собственный опыт общения с девочками был неутешительным.
— Как? — удивился я. — Просто так поцеловала бы?
— Почему нет?
— Значит, если я попрошу, ты меня поцелуешь? — спросил я.
— Тебя — нет!
— А его? — я показал на Олега.
Олег сильно отличался от меня. Я носил очки, он — нет. Я был блондин, он — брюнет. Я был спичка, он — коренаст.
— Его, может, и поцеловала бы, — вдруг сказала Верка. — Хочешь? — обратилась она к Олегу.
Олег весь аж скривился от отвращения. Он был младше меня на пару лет, и девочки его мало интересовали.
— Гадость какая! — крикнул он. — Не подходи, дура бешеная, а то плюну.
Но Верка приближалась, неумолимо, как статуя Командора. Олега скрутили. Он попытался плюнуть, но кто-то тут же заткнул ему рот рукавом. «Какой дурак!— думалось мне, — какой дурак этот Олег, его целуют, а он плюется, вот идиот».
Верка зловеще чмокнула его в макушку и с выражением самодовольства от удавшейся мести приказала:
— Этого отпустить, а с этим, — она указала на меня, — мы сейчас разберемся. Тащите его к Пушкину!
Я понял, что происходит что-то ужасное, непоправимое. Наверное, моя жизнь подошла к концу. Меня куда-то вели, а я от страха потерял связь с реальностью. Когда очнулся, стало ясно — мы спускаемся к речке. Я решил, что меня хотят утопить в грязной, вязко пахнущей воде, куда эфиро-масличный завод годами спускал химические отходы. Речка Вонючка отделяла город от поселка цыган. Из окон моей пятиэтажки можно было различить купола огромных домов-дворцов, которые выстраивали себе цыганские бароны. Нормальные цыгане живут в таборе, куда-то там кочуют, а наши осели за речкой и вели там свою непонятную отдельную жизнь. Так мне объясняли, а что творилось на самом деле — Бог его знает.
Возле речки паслись овцы и стояли два пастуха. Один из них был мелкий пацаненок в кэчуле, а второй — вылитый Александр Сергеевич Пушкин из портрета в учебнике.
— Эй, Пушкин, — крикнула Верка. — Мы тебе одного сморчка привели, разберись с ним.
Александр Сергеевич подошел и схватил меня за шкирку. Это был кудрявый дылда-цыган с бакенбардами и огромными руками. В следующее мгновение я получил две затрещины. Так меня били в первый раз.
Знаете это ощущение, когда сначала — тупая боль, потом в голове звенит, и пол-лица с ухом, по которому треснули, внезапно отнимается. Я барахтался в его пятерне слишком активно — он дал мне еще одну затрещину, чтобы я поменьше соображал, и поставил меня перед пацаненком в шапке.
Очки улетели в траву, и все дальнейшее я воспринимал сквозь близорукую дымку.
— Сейчас он тебя будет бить, — сказал мне Пушкин, расплываясь в этой дымке, — а ты стой смирно, руки по швам. Если тронешься, я тебе сам вмажу. Знаешь как? Локтем. Вот так, смотри.
Он приставил мне локоть к носу. Локоть цыгана был — как моя голова.
— Короче, тихо, а то потом будут мама с папой твой трупак из речки вылавливать.
Верка с ребятами уже уходила, покачиваясь пятнышком краски в неопределенном далеке. Ее не интересовала моя дальнейшая судьба.
— Давай, бей его, — сказал Пушкин пацаненку. — Бей, не бойся. Сначала в челюсть давай. Вот этими двумя костяшками.
Пушкин положил мне руку на плечо, чтобы я не сбежал. Пацаненок размахнулся и, подпрыгнув, ударил меня в челюсть.
— Что за фигня, — сказал я Пушкину сквозь слезы. — Я дам сдачи в следующий раз.
Цыган схватил меня за голову и поднял вверх, к своему обакенбарженному лицу.
— Чё ты, идиот, что ли, — сказал он мне. — Еще раз пикнешь, убью нахрен.
Он поставил меня обратно и приказал пацаненку стукнуть еще раз, но теперь в солнечное сплетение. В течение следующих минут мальчонка, отбросив кэчуле, отрабатывал на мне различные удары руками и ногами. На небе собирались тучи и запахло электричеством.
— Ладно, — сказал наконец Пушкин, посмотрев вверх. — Вали домой. Еще раз встречу, утоплю.
Я побрел прочь. Все тело отнималось. На полдороге началась гроза, и в подвал я вернулся мокрый, как цуцик, привалился к теплой собаке и уснул. Бабушка и дедушка после грозы искали меня по всем соседям, но не могли найти. К вечеру я проснулся и отправился домой. Я был уже другим человеком. Совсем другим.
Шли годы, и однажды я приехал в родной город тридцатилетним мужчиной. Дом не изменился, но высокого тополя-свечи, который рос с ним рядом, больше не было. В нашей квартире жила чужая женщина. На креслах и кроватях лежали ее покрывала, на полу — ее ковер. В шкафу стояли ее книги. Несколько часов я бродил по улицам — то улыбался, то плакал. Улицы пустовали. Большинство жителей отправилось на заработки в Москву. Когда приезжал мусорщик, на улицу, прихрамывая, выбредали пожилые люди. В городе обитало больше пенсионеров, чем детей. Никто не галдел, не бегал, не носился на велике. Не было даже бродячих собак.
«Бэби-бум» закончился.
Ему казалось, она отличается от всех остальных.
Другие девушки были как расплывчатые синеватые покойницы, бесшумно скользящие по офисному пространству, только изредка обретая ясные очертания — тогда он видел их близорукие глаза и опавшие, грустные щеки.
А эту девушку Митя заметил сразу. Воздух вокруг нее уплотнялся, контуры сохраняли ясность. Она сидела, сгорбившись, и составляла налоговый отчет на вмененный доход для отдельных видов деятельности. На пальце, которым она колотила по клавише Enter, торчал обкусанный розовый ноготь. Она была живая и очень нервничала.
Девушку звали Таля. Она не слишком гордилась редким именем, потому что назвали ее в честь шахматиста Михаила Таля. Это было страшной семейной тайной. Она рассказала только ему. На самом деле ей повезло. А то ведь могли назвать Капабланкой. Капабланка Сергеевна Смирнова. Как жить тогда? А Таля — нормально. Похоже на «Таня».
— Аську установи, — сказала она ему в тот день.
Он установил. Днем они вместе спустились в столовую и радостно сожрали по супу грибному с лапшой и чаю в индивидуальной упаковке с сахаром. Он сказал, это сплошная вода, а она ответила, что хочет на море.
Вечером по аське пришло сообщение: «Ты клевый.»
Он ответил: «Ты тоже.»
Таля написала: «Мне скучно.»
Он ответил: «Приходи на сеновал.»
Митя только что стал свободен, а Таля была замужем за двухкомнатной квартирой в центре города.
Мегаплан состоял в том, чтобы изменить сразу все.
— Нам нужен чейндж, — так она сказала, смеясь.
— Еще как нужен, — согласился он.
— У нас ведь есть шансы? — с надеждой спросила она.
— Не может быть, чтобы не было, — уверенно ответил он.
В отличие от нее, Митя был человеком из ниоткуда. В зеркале он сам вряд ли сумел бы выделить себя из десяти сотрудников фирмы. Черный костюм, короткая стрижка, правильные черты лица, пустые глаза, бодрящая корпоративная улыбка. Одно его выдавало — торчащие уши. Такие уши не бывают у роботов, потому что это нарушение заводских стандартов.
По вечерам они ездили к Тале и смотрели кино. Посмотрев «Дорогу перемен», они решили, что у них-то, в отличие от героев Кейт и Лео, все получится.
Подруга Тали полгода назад уехала в Индонезию, бросив семью и квартиру, и с тех пор исправно вывешивала в ЖЖ сумасшедшей красоты фотографии — серф, волны, океан, загорелые вольные люди. «Акула здесь стоит три доллара», — писала подруга. «Третий день ем акулий суп. Вкуснятина. А еще филе. На две недели хватает.»
Они сделали все, как задумали.
— Больше никаких компромиссов, — так она сказала, смеясь.
— Никаких, — согласился он.
— Никогда больше мы не будем такими, как сейчас, правда? — с надеждой спросила она.
— Да уж хватит, сколько можно, — уверенно ответил он и улыбнулся бодрящей улыбкой.
Они купили недорогие билеты — и вот он, чейндж.
Все было как в кино. Две недели они валялись на пляже без движения, а потом Таля нашла, наконец, свою подругу, которая почему-то до того никак не реагировала на звонки.
Та жила в облезлой хибаре и прочно сидела на наркоте.
Все это выглядело пошлой шуткой. А как же серф, волны, океан, загорелые вольные люди?
— В жежешечке— то? Это просто картинки из нета, — призналась подруга, — я не хотела расстраивать маму…. Ну и остальных в принципе тоже.
— Она всегда была бесхарактерной, — твердо сказала Таля, когда они вышли. — Мы с тобой сильные личности. С нами такого не произойдет.
Митя согласно махнул ушами. Он редко говорил что-нибудь.
Через месяц им надоело есть акулий суп и акулье филе, и они перешли на моллюсков. Утром они спали почти до обеда, потом трахались, ели по моллюску и шли купаться. После купания сразу наступал вечер. Можно было выпить, перепихнуться и еще поспать. Появился некоторый автоматизм. Таля не выдержала. Она снова начала грызть ногти, а потом ее увел на яхте первый подвернувшийся фриц, с лысиной, похожей на головку члена.
А Митя подсел на иглу заодно с Талиной подругой . Та была уже совсем никакая — умерла от передоза через четыре месяца. А потом вернулась Таля — стала приходить к нему вечерами.
— Мы еще зададим им жару, — говорила она, смеясь.
— Еще как, — соглашался он.
— Шанс ведь всегда есть? — с надеждой спрашивала она.
— Конечно, есть, — бодро улыбался он.
Было странно, как с такой улыбкой он не стал в свое время директором подразделения.
Оргкомитет конкурса