03.12.2010
Родился в 1980 году в г. Солнцево Московской области. В 1997 переехал в Канаду. Популярный сетевой автор, рок-музыкант.
Вы можете увидеть меня где угодно. Где угодно. Это не обязательно буду я.
Скажем так: вы нанялись работать в мебельный магазин. Ваша должность — оформлять купленную людьми мебель на выданной вам бумаге. В свой первый перерыв вы спешно выходите на солнце, чтобы как следует закурить. Около мусорного бака уже сидит какой-то плюгавый работник. Вы здороваетесь с ним. Он шепелявит. Его бледный лоб постоянно морщится, а глаза ежесекундно выстреливают в разные стороны. Он перебрасывается с вами несколькими совершенно шаблонными предложениями и натужно замолкает. Вам сразу же вспоминаются некоторые ваши одноклассники — тот процент невзрачных ребят, которых не нужно было считать за людей. Они были скучны, непопулярны и редко издавали какой-нибудь звук. Казалось, что у таких — нет в голове ни одной человеческой мысли. Они не имели право думать. Бревно, кожный отросток, рассыпчатая пыль.
Моя повесть имеет только одну цель. Цель эта — показать вам, что может шевелиться в голове у любого проходящего мимо вас человека. У вашего сотрудника — на которого нет смысла обращать никакого внимания. На молчаливого соседа. На дальнего и совершенно неинтересного родственника. О чем он думает? Что за впечатления накоплены в его голове? Каждый из нас — весьма неприятная тайна. Нет — я не пишу исключительно о себе. Половина повести посвящена другим. Я лишь немножко приоткрываю завесу своей памяти.
В литературе я люблю ясность. Непонятные книги обижают меня. Я с раздражением сознаю свою мозговую ущербность. Скажу вам сразу:
В девяносто седьмом году я переехал в Канаду с моими родителями. Мне было шестнадцать лет. Сейчас мне двадцать семь. В главах “Максимов”, “Пещерный Человек”, “Фотограф”, “Бабка”, “Герои Минимальной Зарплаты” я рассказываю об отдельных людях, с которыми я работал в Канаде. Какие-то главы уползают поглубже — в мое русское детство, но почти все — время от времени перескакивают с места на место. Тысячи километров невидимого расстояния пролетают с привычной мне скоростью. Простите меня — я не придаю особенного значения географии. Почти половина жизни прожита здесь — на новом материке. Сны чудовищно перемешиваются. Пять моих квартир сливаются в одну. Люди, которых я знал — перетряхиваются живым, разговаривающим кадейдоскопом. Тем не менее — я сделал все, чтобы вам было понятно.
Не думайте, что вам станет скучно. Вам может стать неприятно. Если человека как следует тряхнуть — из него высыпется немало увлекательного мусора. Я наконец-то тряхнул самого себя.
Оттяните край моей футболки, просуньте свой нос в глубину и как следует нюхните.
Living in a world where life's just a game
A game you've already lost
You go to school for twelve years where you learn just one thing
How not to mind being bossed
Oh you'll learn to follow orders when each day's just the same
And they all use the same voice
Just where you'll go to work for the next 50 years
That's your freedom of choice
Frank Discussion, The Feederz
Его звали Дональдом, но для меня этот человек навсегда остался старичком-Максимовым из Братьев Карамазовых. Другого прозвища ему просто нельзя было дать. Когда я впервые увидел его : маленького, кривоногого, медленно передвигающегося по складу — он вызвал у меня в голове образ истощенной панды-дегенерата. Я подумал, что у этого человека совсем нет живых, четких мыслей, а есть только замшелые, животные инстинкты и упорное желание поганить эту землю пока хватит сил.
Я ошибся в Максимове. Впрочем — мои первые впечатления о людях всегда ошибочны.
Двадцать один год он проработал на одном и том же макаронном складе. Я застал его на закате здоровья, службы и терпения.
Также как и Гренуй в зюскиндовском Парфюмере — Максимов не издавал никакого запаха. Казалось бы — такой человек должен быть буквально окутан ореолом перегара, мочи и старческого пота. Однако и тут была ошибка. Он говорил настолько неразборчиво, что мне понадобилась неделя чтобы понимать хотя бы пятьдесят процентов того чего он болтал. При разговоре у него постоянно выпадала вставная челюсть и в момент ее выпадания — речь Максимова на секунду становилась шлепаньем тюленьих ласт по мокрому камню. Одевался он комично и просто : огромные башмаки с тупыми носами, длинный свитер и черные шорты чуть ниже колен. Глаза его были умные и мутные. Кожа — словно под нее шприцом вспрыснули жидкой грязи.
Максимов не был популярен среди остальных работников. Над ним смеялись, ему постоянно намекали на то, что пора сваливать к ебаной матери на пенсию. Он предпочитал отмалчиваться и если замечание было слишком уж едким, или неуместным — вялые мешки его щек слегка надувались и он яростно бормотал под нос какое-нибудь едкое матерное ругательство. При этом челюсть его лихо выпрыгивала на свободу.
Молодые остряки смеха ради подсовывали ему тяжелые заказы (кроме макарон на складе еще было и оливковое масло). Когда он поднимал особенно тяжелые бутыли — из его некурящих легких вырывался слабый писк.
Посещаемость Максимова была из ряда вон выходящей... Он мог пропустить две недели, потом появиться на день и затем снова пропасть недели на три...
Он был болен. Болен всегда и при любых обстоятельствах. У него были проблемы с желудком : а именно вечный понос и изжога, он не мог есть мучное, его немыслимо согнутая спина приносила ему удивительные страдания особенно в пятницу и после зарплаты. Кроме этого он хронически хворал маниакально-депрессивным психозом и алкоголизмом. По словам людей, которые работали с ним раньше — иногда у него случались приступы ярости. Время от времени мир внутренний старика низвергался в ад. Это часто случалось потому что он просто забывал принять необходимую для здравого рассудка таблетку.
Простуда и грипп поражали Максимова примерно раз в неделю — опять таки не просто так, а например если на работе случалась запарка и присылались слишком большие заказы. Но все же главная и самая знаменитая часть недугов этого человека были грыжи. И даже не одна, а две!
Максимов находился в постоянной тревоге насчет возможного прободения грыж и часто показывал мне трясущимися пальцами их приблизительные размеры. Он не разу не показал мне сами грыжи, а попросить посмотреть я не решался. К слову “грыжа” Максимов обычно прибавлял “ебаная”. Одно слово неразлучно следовало за другим. Хворый сиамский близнец тащил за собой своего похабного брата.
Как-то я спросил его — какую часть склада он любит больше всего. Он не задумываясь ответил, что туалет. И действительно — в туалет Максимов наведывался часто пропадая там по крайней мере минут пятнадцать. После него в жарко натопленном туалетном помещении парил слабый запах кала, а на дне унитаза хаотично плавали слизистые крошки. Но мне почему-то не было неприятно. Не то, что бы я был в восторге от последствий максимовых пищеварений... Нет. Просто, например, иной раз забегаешь мелкой рысью в туалет после того, как там кто-нибудь побывал и вдруг ХЛОП ! — ты буквально, без дураков распят примитивной, зубодробительной вонью...Бывают действительно тошнотворные впечатления. С другой стороны — любое сильное ощущение несет в себе какую-то прелесть. Все происходит не зря. Да еще и символы, символы...Сильнейшие враги нездорового ума.
Я во всем вижу символы и чем гаже вещи замеченные мной — тем прочней символ. Увидеть полную девушку в белой кофточке роняющую с парохода подаренные хахалем-студентом часики — это конечно любопытно. Это вызовет целый поток символических ассоциаций. Но меня больше интересует сифилитик, плюнувший мне в лицо разжеванными документами в соленой восточной части города, или кусочек чьей-то плаценты на выброшенном матраце возле лесополосы.
Мы много беседовали с Максимовым... Он вспоминал свое детство и молодые годы, свои путешествия в Германию, бары, проституток, быструю езду на автомобиле по горным дорогам. Вспоминал лимонад, который делали в шестидесятых, а сейчас уже не делают, ностальгировал по старым телепередачам.
Мы также уделяли достаточно большой процент наших бесед алкоголю и это происходило таким образом : я называл марки и виды различных спиртных напитков, а он с величайшей готовностью сообщал мне свое мнение о их вкусе и воздействии на голову.
В молодости Максимов был фермером, у первой его жены случился выкидыш. Если верить обостренно-агрессивным и непроверенным слухам сотрудников — у старика была абсолютно безумная сестра. Когда-то давно он, после таинственной семейной ссоры, украл у нее машину и выехал на тропу войны. Его поймала полиция. Под дулом ружья и суровым криком в мегафон Максимов был достаточно быстро усмирен. Один из старых работников склада также поведал мне, что раньше сестрица порой приезжала за Максимовым на работу и подвозила домой. Один раз она предложила подвезти и его. Это была сюрреальная и опасная поездка. Мужик рассказывал, что безумная сестра не останавливалась на красном свете и, проезжая его — каждый раз бормотала — “Смерть неизбежна”.
Нынешняя жизнь Максимова не представляла для него никакую цену. Он жил с женой-филиппинкой (кстати гораздо моложе его) и тещей. Тещу он ненавидел и боялся до сердечной колики. Жене врал что работает до пяти (мы работали до четырех) и таким образом пять раз в неделю выигрывал час свободного времени. Этот час Максимов тратил на скоростное заглатывание пива в местном баре. Затем он со всех ног несся домой и когда жена приходила с работы (она работала в аптеке) — Максимов с невозмутимым видом попивал слабое пиво из домашнего холодильника, которое было разрешено ему в строго определенных количествах. Жена его не имела того обонятельного дара, который позволяет некоторым женщинам точно знать количество алкоголя выпитое непослушными супругами и поэтому она была уверена, что старик только что пришел с тяжелой работы и имеет полное право хряпнуть баночку-другую.
Кроме жены и тещи в их дом часто хаживали филиппинские родственники. Максимов находился в вечном подозрении, что родственники, говоря на своем непонятном наречии — совещаются как бы его ночью прибить.
С самого первого дня нашей встречи — мы вместе ходили на автобусную остановку. Дважды в день — с работы и на работу. Это получилось спонтанно и натурально. Утром он встречал меня около станции, улыбался и что интересно: первая фраза сказанная им всегда была более менее внятной — будто бы все утро он изо всех сил тренировался говорить на земном языке. К сожалению вторая фраза уже звучала по-марсиански и мне приходилось переспрашивать.
Была альтернатива не подъезжать на автобусе, а ходить к наземному метро пешком, через длинную заброшенную аллею, которую пересекала узкая, грязная речка. Максимов отказывался от таково маршрута домой потому что несколько лет назад видел там совершенно голого человека, который, раскинув руки, молча стоял в кустах.
В этой неблагополучной аллее, в зарослях, я часто видел палатки в которых жили бездомные. Как-то возвращаясь с работы я наткнулся на обглоданную грудную клетку довольно больших размеров. Я понятия не имею кто бы это мог быть... Максимов тогда уже не работал на складе и я думаю, что если бы я рассказал ему об этой странной находке — его негативное мнение об аллее укрепилось бы уже окончательно.
Он был эрудирован. Любил телепередачи про войну и апокалипсис. Рассуждал о Судном Дне и Втором Пришествии. В первый мой день он подшутил надо мной — заговорщически сообщив мне, что на нашей макаронной фабрике существует давняя традиция : когда новый работник получает свою первую зарплату — все ему хлопают, отрезают кусочек торта, дают пригубить вина и затем в качестве финального презента — секретарша, спустив трусы, садится ему на лицо.
Максимов потихоньку сдавал. На моих глазах — развалины превращались в окончательные руины. Было очевидно, что атомы старика держатся на соплях и он скоро рухнет. В свой предпоследний день работы он, не выдержав враждебной атмосферы маленькой складской столовой, приковылял ко мне на улицу, где я в перерывах курил возле мусорного бака. Он стоял надо мной накренившись как старый, сухой кактус с подгнившими корнями и говорил какую-то чушь о том, что если долго лежать дома на своей кровати и смотреть в одну точку — то непременно увидишь чье-то лицо.
По пути домой в тот день я спросил его как он себя чувствует после стольких лет рабской, унылой службы на складе. Он ответил, что хочет покончить жизнь самоубийством, но этого не сделает.
В последний день ему стало плохо уже через пять минут после того, как он начал работать. Лицо его почернело и он вынужден был держаться за стену чтобы не упасть. Он ушел домой не попрощавшись. Люди сплетничали и болтали и том, что жена Максимова купила ему путевку на Гавайи и, что там он пьет и развратничает как престарелый Сатир. На самом же деле через несколько дней после ухода Максимов впал в кому и находился в ее железной хватке две недели.
Он выжил. Есть люди, которых невозможно уничтожить. Смерть не смогла утащить старика несмотря на все свои старания. У него отказали почки и вообще почти все важные органы, ему делали трепанацию, у него был инсульт. Также что-то случилось с кишками : если я правильно понял одну из кишок ему зачем-то зашили в ногу. Питание через нос, аппарат искусственного дыхания, гибкий червь катетера настойчиво пронзающий никому уже не интересный пенис — все пережил Максимов. И возможно переживет более невыносимые вещи, если таковые имеются.
Через два месяца он пришел на склад с двумя палочками в сопровождении печальной и вежливой супруги похожей на добрую жабу. Пугающе похудевший — он без остановки говорил, рассказывал, торопился, пожимал руки. И что самое страшное — он все еще думал об этом проклятом макаронном складе и даже поведал нам, что когда, оправившись от комы, лежал в больничной палате — то изобрел новый способ разгружать грузовики и не уставать.... (тут его жена грустно усмехнулась и извиняющеся сказала — “он у нас теперь изобретатель…”)
Рабочее место, которое в конечном счете истрепало его как кусок газеты и выело всю его жизнерадостность — засело в мозгах Максимова прочной, стальной занозой. И занозу эту не вытащишь ни пинцетами хобби, ни здравым умом.
Еще интересный факт: (он рассказал это не мне, а кому-то другому) — когда он лежал в реанимации и уже более менее оклемался от скальпелей и зажимов — ему то ли привиделось, то ли приснилось, что я лежу в одной с ним палате, на соседней койке. Голый. А на третьей кровати — рок-н-ролльный герой Бади Холли с своих массивных очках.
Максимов, Максимов...Колченогий ветеран макарон и оливкового масла...Я боюсь стать таким, как ты. Ведь это так просто... Я боюсь десятицентовой прибавки к зарплате после пяти лет просьб, боюсь, что когда-то у меня также как и у тебя распухнет палец и я не смогу снять с него обручальное кольцо. Какой-то молодой человек будет поливать мне его маслом из пластиковой бутылки и станет шутить насчет книги Толкиена. Боюсь видеть одни и те же складские стены много-много лет и сознавать, что эти стены — мой предел. Боюсь ехать с работы и постоянно думать о том, что если на дороге будет пробка и автобус станет медленно продвигаться — я в конечном счете не выдержу, обмочусь и проделаю свою дальнейшую одиссею домой в черных, мокрых шортах чуть пониже бледных, венозных колен.
Бывают люди, которые не созданы для общества этой планеты. И для любой другой тоже. Их не принимают ни под каким видом. Они всегда кого-нибудь раздражают : на чужбине, в родном городе, в отпуске, даже на Луне. В конечном счете вся Галактика становится слегка раздраженной, но деваться некуда и обоим партиям необходимо продолжать существование.
Пещерный Человек (он же Роберт) имел колоссальный набор привычек и манер поведения, которые отталкивали людей, злили их, вызывали чувство презрения и враждебности. Пещерному Человеку не надо было одеваться в красное чтобы провоцировать рогатый скот сотрудников и незнакомых людей на улице на (чаще всего словесное) нападение. Он сам был сплошной красной материей. Возможно люди видели его как-то по-другому... Вероятно он казался им живой массой радиоактивных отходов, сброшенных злодеями для ухудшения среднего уровня жизни и увядания редких растений , или может быть проще : его рожа моментально вызывала у людей антипатию.
У Пещерного Человека была, надо сказать, интересная и завидная черта. Он точнейше улавливал что именно в данный момент бесит человека и умел за считанные секунды взбесить его уже окончательно оставаясь при этом исключительного дружелюбным. Гениально было то, что это делалось не нарочно, а совершенно искренне. Это происходило подсознательно. Такой талант встречаешь довольно редко : естественное и натурально умение злить людей без единого слова (и дела) наперекор, без проявления какой-либо агрессии.
“Пещернику” естественно обрыдла такая нелегкая жизнь, но он не мог и не хотел принять самое важное лекарство : держать язык за зубами. Если бы он говорил чуть-чуть меньше — возможно люди бы приняли его и может быть даже слегка обласкали. Роберт же пошел по правильному, но весьма нелегкому пути : он послал людей и их возможные ласки в глубочайшую задницу и оставался верен своему изначальному характеру. В этом я ему завидую. Конечно возможно он и не сознавал своего непосредственного пофигизма и от всего сердца желал любви и дружбы.... Я не знаю. Вряд ли. Вся его сущность неизбежно наводила на мысли о слабоумии, но слабоумным он не был.
Я работал с ним около шести месяцев на складе мыла, шампуни, зубной пасты, гомеопатических лекарств и травяных настоек.
Самый яркий момент нашего сотрудничества вспыхивает и вываливается из вместительной матки памяти в июле, на краю тропинки в парке, среди зудящих комаров, солнечных пятен на штанах, посвистывания летних птиц и слабо-оргазмической мысли в голове, что обеденный перерыв только начался. Сволочная работа оттягивается на полчаса, которые можно как мешок набить бутербродами, полупьяным разговором и лихой, но неосуществимой идеей, что можно вообще не вернуться назад в ежедневный, треклятый склад шампуни и просидеть тут часа полтора.
Мы начали наш обед с того, что я вскрыл объемистый пузырек с настойкой эхинацеи, украденный с работы. Это была идея Пещерника. Он вынашивал ее уже давно, но украсть пузырек не решался. Дело в том, что настойка содержала девяносто процентов спирта и несмотря на мои убедительные доводы, что эхинацея из-за своего адского вкуса решительно не подходит для употребления внутрь — Пещерный Человек был почему-то на сто процентов ( то есть на десять больше, чем в настойке!) уверен, что мы выпьем эту черную бурду за милую душу. Он был настойчив и вероятно думал, что выпив настойку мы по-ницшеански перепрыгнем через самих себя и станем сверхлюдьми. Естественно ничего не получилось. Глотнув эхинацеи мой друг сделал страшное лицо и стал походить на олигофрена, которому внутривенно ввели что-то медицинско-карающее. Он быстро передал пузырек мне и решительно отказался от дальнейшего употребления. Я же, решив проучить его, вылил бурду в припасенный пластиковый стаканчик и стал делать вид что пью. Пещерник в ужасе отвернулся. В это время я потихоньку выплеснул эхинацею в кусты и затем долго хвалил ее вкус и аромат.
В тот день у Пещерного Человека на обед был овощной суп в банке, но не было ложки. Он ел суп руками, умело зачерпывая его лодочками ладоней и рассказывал мне о том, что вечером к нему должна придти таинственная незнакомка, которую он встретил накануне и что по такому случаю необходимо не забыть вымыть туалет. Она так и не пришла. Рандеву не получилось. Вообще Пещерному Человеку не везло с женским полом... По его словам — он не знавал девичьего внимания уже семь лет. Было ему тридцать шесть. Он постоянно говорил о сексе и пытался завести знакомство с каждой бабой в общественном транспорте и на улице. Заплатить дешевой проститутке он не хотел, объясняя, что желает “по любви”, да и денег у него не было. На складе мыла платили зверски скромно.
Однажды, когда мы на обеденном перерыве сидели около склада на подстеленных картонках — рядом на шоссе случилась мелкая авария. Столкнулись две машины. В одной из них была молодая девица. Пещерный Человек бросился к ней, чтобы спросить — нет ли у нее травм и увечий. Но не смог ничего сказать — крупнокалиберные, налитые груди, натягивающие короткую летнюю кофточку пострадавшей так поразили его, что он не мог отвести от них взгляда, потоптался на месте и пошел назад на свою картонку.
Он не пропускал ни одной фотографии симпатичной девушки в бесплатных газетах, которые кто-то притаскивал на работу и лучшие из них уносил с собой в туалет. Один раз я обнаружил газетную фотографию спортсменки-бегуньи аккуратно разложенную на бачке унитаза.
Пещерный Человек любил фильмы Тарковского и классическую музыку. Однако при этом он имел завидные познания в области андерграундного панка и хардкора, которым видимо увлекался в молодые годы. Он любил кофейные напитки со льдом и шутки, касающиеся венерических болезней.
Многие сотрудники с завидной постоянностью называли его гомосексуалистом и извращенцем. В глаза и за глаза. В то время Роберт жил вместе с каким-то молодым человеком и на паях с ним платил за квартиру. Шуткам не было конца и предела. Фантазия людей отягощенных скучной, рутинной работой не знает стыда. Что только не придумывалось про Пещерного Человека и его друга! Маркиз Де Сад не смел бы и подумать о таких проделках... Пещерник же не обращал никакого внимания...
Это прозвище дал ему не я, а молодой индус-наркоман со сломанной и плохо сросшейся потом рукой. Индус этот и сам был порядочным персонажем...Его заветная мечта состояла в том, чтобы насиловать молодых девиц на глазах их матерей. Это была злобная, подлая мразь не лишенная однако некоторого обаяния... Как он сообщил мне — самая большая удача его жизни была смерть отца, который в страшных муках загнулся от цирроза. После папашиной кончины он унаследовал его машину. Надо сказать, что ко мне он относился со странным и непонятным мне уважением и сказал что я имею полное право брать ключи его наследственного автомобиля и в любое время рабочего дня угощаться виски или водкой, которая никогда не переводилась на захламленном заднем сидении.
У себя дома индус держал тарантула и периодически покупал ему живых мышей. Он ежедневно опаздывал на работу потому что проводил ночи со своей подругой накачиваясь ромом, нюхая кокаин и познавая всевозможные плотские наслаждения. Утром он шатающимся коричневым призраком приступал к своим обязанностям — упаковке заказов. Пещерный Человек паковал вместе с ним и доводил индуса до белого каления уже одним фактом своего существования. Когда индус бывал особенно не в духе, а именно “аки лев рыкающий” — Пещерный Человек видя это начинал плясать и петь французские песни невероятно противным фальцетом. Это была удачная месть за индусовские оскорбления — тот просто кипел розовой пеной...
Но я отвлекся! Как же выглядел Пещерный Человек?
А вот как : огромная голова с короткой стрижкой под горшок и покатым неандертальским лбом, непропорционально короткие ноги, крупная бородавка на верхней губе похожая на круглый кусочек дерьма и при этом постоянно слезающая с ушей и подбородка кожа, которую Пещерник периодически отрывал лоскутками и тщательно осмотрев скатывал пальцами в воскообразные шарики. Кожа слезала потому, что Пещерник каким-то образом подхватил дрожжевую инфекцию — кандиду. Он часто подходил ко мне и, издавая запах прогорклых дрожжей, печально говорил :
— Кандида, дружище, это на всю жизнь.
Он родился в Монреале и прожил там до двадцати лет. Французский акцент остался с ним навсегда. Его отец застрелился, когда он был еще ребенком. Наркотики, алкоголизм, долги и депрессия — хороший набор для отца, чтобы начинить свою седеющую голову свинцом. Мать его была либеральной женщиной и часто покуривала марихуану вместе с сыном. Пещерный Человек говорил мне что курить и пить с матерью — это последнее дело и хуже этого ничего быть не может.
Я не знаю многого о молодости Пещерника и поэтому не берусь судить, но мне кажется, что классическая музыка, которую он так любил была его защитой и спасением от демонов, которым он когда-то уступил и теперь был слишком рассудителен (да и слаб телом) чтобы уступить снова.
Когда шалить нет уже сил и тело отторгает даже самые робкие потуги на веселье — необходимо быстрой найти, что-то классическое, доброе и безвредное. У самого сейчас так и возникла перед глазами большая энциклопедия животных Брэма, которую я как-то судорожно схватил и стал читать, когда в один из моих пьяных, запутавшихся и виноватых подростковых вечеров. Сколько людей на этом свете слушают Баха, читают Диккенса и вышивают крючком только потому, что эти занятия ставят сложную преграду чтобы водка, игла и звериное поведение не смогло снова проникнуть в “хочу”...
Незадолго до моего ухода с этой работы к Пещерному Человеку приехала старушка-мать на вечное поселение. Он ждал ее приезда с нетерпением и подозрительной эйфорией. Через пару дней после счастливой встречи и начавшейся за ней совместной жизни — монреальский эксцентрик заметно сник и стал (поначалу осторожно) жаловаться на невыносимый материнский характер. Со временем жалобы усилились и покрылись легким налетом злости и отчаяния. Ему стало вдруг досадно, что мать целыми днями сидит дома, выходя лишь в библиотеку или за пропитанием и Пещерный Человек стал активно искать старухе работу, а также вести туманную агитацию насчет того, что ей не обязательно жить вместе с ним, а можно и съехать куда-нибудь подальше. Изначально материнский приезд задумывался ради экономии денег — она будет работать по мере своих древних сил и Пещерник естественно тоже станет приносить кое-какие крохи со своего мыльного склада. Однако очевидно что старушке весьма понравилось торчать дома и читать французские романы и совсем не хотелось мыть раковины и затирать пятна дерьма в офисных санузлах. На другое, как я понял, она не годилась. Чем все это закончилось я не знаю.
Снова воспоминание выдавливается из меня... Как прибитый палкой лягушонок, дергая лапками — судорожно лезет из глазниц...
Солнечный, солнечный день. Я только что уволился с мыльного склада. Я пьян почти до беспамятства. Ангелы Венички Ерофеева сурово качают светлыми, трезвыми головами. Пещерный Человек и еще один близкий друг ведут меня под руки к станции надземного метро. Я шатаюсь, скалю щербатый рот, скорее не говорю, а утробно взревываю какие-то фразы...Затем вагон. Мы едем. Пещерный Человек сидит рядом со мной. Моя станция. Я с трудом встаю с сидения, обнимаю его и он навсегда пропадает из моего поля зрения.
Я получил свои первые духи от матери. От роду мне было 12 лет и она подарила их мне потому что ее не совсем устраивал аромат. Духи назывались ISA. Высокий флакон с жидкостью напоминающую мочу. Но не грозную темно-желтую — какая случается по утрам , а наоборот : слабенько-желтоватую как веселая, напористая струя после трех поспешно выпитых бутылок пива.
Духами я прыскался с увлечением и с тех пор у меня так и осталась страсть именно к женским духам со знойными, тяжелыми запахами. Когда я забредаю в дорогие магазины и там на полках стоят флаконы с сэмплами духов — я почти всегда прыскаю себе на одежду именно женскими. Я предпочитаю строгую, классику Chanel : Egoiste, Coco, Allure... Продавцы смотрят на меня с враждебным недоумением — бритый наголо, худой молодой человек с бегающими глазами и крупным носом, одетый в часто обшарпанную рабочую одежду, в тяжелых ботинках вдруг крадучись идет к флаконам с женскими духами и, оглядевшись по сторонам, долго, обстоятельно прыскается. Иногда “в шейку”, иногда в рукав — это и полезно : рукава часто уныло и отвратительно пахнут старым сигаретным дымом. А тут — тайна, удивительный аромат, легкий кивок самому себе — если запах особенно хорош, и даже довольное покрякивание.
Когда мне исполнилось 14 — знакомые родителей подарили мне мужской одеколон. Я не люблю одеколоны за исключением одного аромата : English Leather. Он напоминает мне конец 90-х : щедрая “помазка” утром перед работой (особенно приятно запах ложится на кожаные куртки), потом пятнадцатиминутный путь на свой завод-склад, три пластиковых стаканчика шерри по дороге, ноябрьское солнечное утро, первый алкогольный толчок в голову, накатывающее опьянение и слегка пробивающийся запах English Leather, когда “с морозца” утираешь рукавом кожанки легкие, прозрачные капли с сопящего, аллергийного носа.
Отец мой, поначалу, сильно не одобрял духи и одеколоны. Когда я собирался утром в школу — нужно было довольно щедро сдобрить себя ароматным снадобьем. Необходимость. В класс я обычно являлся уже на длинных рогах и необходим был какой-то отвлекающий аромат для неизбежно трезвых учителей и по глупости трезвых одноклассников, которые из гордости никогда бы не признали и не поняли моей идеи, что каждый дурак может “спокойно” выпить вечером в своей молодой, веселой и почти всегда задорной компании, а на самом-то деле — вся прелесть в том, чтобы пить там где не время и не место.
Когда я собирался в школу — отец обычно еще лежал в постели и иногда злобно стонал :
“Боже! Как пахнет духами!” — когда испарения пробивались из коридора в его теплое, сонное логово.
Однажды вечером он подошел ко мне, принюхался и с перекошенным лицом сказал
“Сева, ты опять мазался духами! Ты знаешь что это делают только гомосексуалисты ?”
И тут его молодое лицо еще более сильно скривилось — так кривятся, когда кто-то при тебе сдирает со щеки старый, засохший, расковырянный когда-то прыщ и сразу же выступает немного крови, которая уже не поганая — уже без примеси гноя, но все равно кажется, что инфекции в этих темно-красных недрах пруд-пруди.
Я не был гомосексуалистом. Мне просто нравились духи и к тому же как я уже говорил — они мне всю жизнь необходимы для того, чтобы разбавлять алкогольные пары, которые я вывожу из тела посредством выдыхания воздуха.
Недавно на работе я вдруг со смехом вспомнил фразу, которую я прочитал будучи маленьким мальчиком в маминой “Энциклопедии Молодой Женщины”. В книге этой был раздел о женских половых органах. Надо признаться, что в раздел этот я наведывался крайне часто. И вот что там между делом писалось “.... также женщина может добавить к половым органам капельку любимых духов — это вызовет сильнейшие стимулы у партнера....” Какие стимулы — не припоминаю. Тут я не буду врать.
Работая на складе Армии Спасения я имел доступ ко множеству различных одеколонов и духов. Сердобольные люди сдавали нам свои старые, забытые, ненужные (и часто неполные) флаконы, которые затем сортировались и ,лучшие из них — вместе с тоннами другого хлама переправлялись в магазин Армии по умеренным ценам. Если жертвоприношения сортировал я — лучшие духи в магазин естественно не шли. Они шли ко мне. Дешевые и неинтересные мне духи я выливал на тряпку, которая покрывала железную тумбу рядом с мусорным компактором. Тумба была необходима для того, чтобы класть на нее длинные ножи, которыми мы разрезали черные, липкие пакеты с подаяниями. Выливая на тряпку около полу-литра духов и одеколонов в день — я желал добиться ошеломительного и райского аромата. Мой приятель — раздражительный интеллигент с небольшой манией касаемой приема пищи и очень большой обидой на весь мир также участвовал в этом эксперименте, но у него была иная идея : он хотел создать самую токсичную тряпку на свете и поэтому лил на нее еще какие-то (уже совсем не ароматные) вещества.
Про этого восемнадцатилетнего юношу необходимо сказать пару слов ибо духи начинают потихоньку испаряться ...
Он был высокий, с небольшой бородкой и суровым взором из-под худосочных очков. Имя его я забыл, но помню, что от него крепко пахло потом и не было на свете книги, или любого другого предмета культуры о котором он не имел прочного мнения.
Он присоединился к тошнотворно интернациональному батальону Армии Спасения дабы подзаработать денег на институт и еще, как мне кажется — для того чтобы мазохистски доказать себе, что и высшие люди, если захотят — смогут перебирать и разгружать невиданное дерьмо.
Однажды, находясь со своим другом в удушливом, набитым пакетами с одеждой грузовике, я поинтересовался о самой сокровенной мечте его жизни. Он ответил, что хочет стать диктатором маленькой африканской страны, предварительно взяв ее жестоким штурмом. Он также обещал мне, что попытается не стать Пол Потом, или Мао и приложит все усилия чтобы в будущем его диктаторство носило приличный и гуманных характер.
Он был до смешного неловок и рассеян. Несколько раз он подвергал меня весьма серьезной опасности. Грузовики ежедневно привозили нам несколько десятков небольших но высоких, деревянных телег на колесиках. В телегах находились подаяния : одежда, книги, игрушки, посуда и так далее. У телег отсутствовал один из боков, чтобы из них легко можно было вынимать всю эту дребедень. Во избежание рассыпания товаров — место где должна была быть еще одна загородка перевязывалось крест-накрест тремя толстыми веревками. Их необходимо было разрезать. У нас, как я уже написал — имелся невиданный ассортимент ножей. Длинный и коротких, столовых и охотничьих. Будущий диктатор Африки, перерезая веревки, всегда втыкал проклятый нож в деревянный бок телеги. Я много раз просил его не делать этого, но он всегда забывал. В один прекрасный день я чудом не наткнулся на нож. Длинный и острый. Если бы я напоролся — лезвие порезало бы мне рот и я навсегда бы остался Человеком Который Смеется.
В один из жарких летних дней он вдруг решил, что может водить тяжелую складскую машинерию. Захотел помочь подцепить подъемником обоссаный, прожженный сигаретами диван, который приволокла в Армию какая-то зачуханная семья. Только чудо спасло мать и двух ее маленьких дочерей от переломанных и раздавленных стальными вилками ног. Отец семейства негодовал, но все обошлось.
Но какая живописная картина могла бы заблистать перед нами!
Гуашевые ручейки крови на замусоренном асфальте. Вопли раненых бросают серьезный вызов барабанным перепонкам. Мать глухо ревет и, с раздробленными лодыжками, ползет к младшей из дочерей, которая лежа, пытается приставить оторванный палец ноги к брызжущему обрубку. Отец , очумев от произошедшего, закрывает уши руками и , слегка подпрыгивая, кидается к своему пикапу в поисках смертельного оружия, которым он попытается если не заколоть, то хотя бы как-нибудь изощренно поранить проштрафившегося шофера...
Когда я описал своему другу эту картину он сказал, что если бы все это случилось — он наложил бы на себя руки.
Мания, или правильнее сказать — психоз касательно приема пищи у этого человека заключалась вот в чем : он говорил мне, что испытывает величайшие трудности с любой едой, которая неприятна на вид или может своим видом напоминать что-либо неприятное. Особенная проблема возникала у него с макаронами : когда он ел их — в его голове непроизвольно возникал образ опарышей или кольчатых червей, его моментально начинало тошнить и, таким образом — на обеде, или завтраке можно было ставить крест.
Он ненавидел и презирал работу всеми атомами своей души , не считал за людей тех, кто работал с ним и так как работник из него был мягко говоря неважный — уже за две недели своего прибывания в Армии — он успел настроить против себя большую часть мужского и женского населения.
Мне нравился его пессимизм и злобная невнимательность к рабочей дисциплине. О школе (которую он с успехом закончил двумя месяцами раньше) он, вздохнув, выразился так :
— Да какие, блядь, могут быть воспоминания... Ни одной вечеринки, ни одной бабы...
Возможно, из-за этого тривиального мужского неуспеха и родилась у него идея о завоевании Африки...
Нет, нет... Я уже не чувствую даже намека на запах духов... Армия Спасения отвлекла. Посвящать ей отдельную историю было бы слишком вымученно. У меня не осталось так уж много воспоминаний об этом ядреном месте. Забудьте о духах вообще. Совершенно забудьте о духах. Испепелите любые мысли о них. Если честно — идея не стоила и выеденного яйца... Я лучше расскажу немного об Армии. Представьте, что уже давно появилась новая история-глава, которая называется Божий Мусор.
Армия Спасения началась для меня с высокой железной табуретки, на которую я вставал чтобы дотянуться до рта громадного пресса. Мой технический словарь до смешного скуден, но я попробую объяснить:
Спрессовывалась одежда. Она достаточно быстро подъезжала на конвейере, в конце которого, возле пресса, на табуретках дежурили два человека. Я был одним из них. Наша задачей было закидывать, скорее даже смахивать одной рукой, подъезжающее тряпье в “рот” и распределять его в равных количествах, чтобы оно было на одинаковом уровне слева, справа и посередине. Когда рот наполнялся и в него нельзя было запихнуть даже пары носков — я опускал защитную решетку и с удовольствием нажимал большую красную кнопку. Мой напарник — Тони, которого я прозвал Пантисниффер был доброй душой. Он знал как я люблю нажимать кнопку и всегда позволял мне сделать это самому. Пресс начинал оглушительно гудеть и железный “потолок” что было силы давил на барахло уминая его до состояния камня. Такая процедура повторялась пять-шесть раз. Когда умный индикатор показывал, что пресс полон и давить дальше нет никакого смысла — мы протягивали толстую железную проволоку....которая...
Нет ! У меня нет никаких сил объяснять все это! Я лучше честно признаюсь, что когда дело касается техники — я ноль и добавлю только то, что в конечном счете я (опять же с удовольствием) крутил металлическое колесо — дверь пресса раскрывалась и он, издав стон роженицы, разрешался огромным кубом одежды, сверху донизу обвязанным проволокой. Куб отсылался в Африку или в Индию. Ни мне, ни Тони (который делал эту нехитрую работу в течении двадцати лет) не было доверено решать — куда именно отправится наш куб.
Пальто, футболки, нижнее белье, брюки, шляпы, кожаные куртки, платья, галстуки, детские подгузы — все возможные виды одежды шли в наш пресс. Естественно, что для сирой бедноты Африки и Индии — не годится посылать хорошую, дорогую одежду. Зачем? Дареному коню в зубы не смотрят — походят и в рванье.
Чтобы в пресс ни дай Бог не попало чего-либо ценного — на конвейере (он был очень длинным) работало около десяти женщин, чья работа заключалась в том, что они наметанным глазом замечали более менее добротный материал и откладывали его в специальные корзины. Хорошая одежда продавалась в магазинах Армии Спасения. К нам с Тони — орлино и победоносно взирающим на работающих женщин с высоты своих табуреток — шла исключительная рвань.
Одежда, преподнесенная неравнодушными людьми для Армии почти никогда не была выстирана. С утра, уже за десять минут мои руки становились черными как уголь. Я яростно мыл их на каждом перерыве, а вот Пантисниффер Тони не мыл их вообще никогда. Так и вижу его за обедом — черными пальцами отправляющим в рот кусочек цыпленка…
Тони вообще не был склонен к личной гигиене. В туалет он ходил только для того, чтобы оправиться. В свои шестьдесят лет он еще (или уже?) не умел пользовался унитазом — поэтому на двери туалета специально для него ( но как бы и для всех) висела табличка —
“Пожалуйста, пользуйтесь унитазом аккуратно. Никто не хочет отмывать за Вас Вашу грязь.”
В Армии Спасения, о Тони ходило много легенд и историй. Самая популярная из них — была о том, что когда-то давно у Тони приключился сильнейший понос. Из-за повышенного в тот день внутрикишечного давления — в туалете у него произошло что-то вроде небольшого взрыва. Унитаз, пол и стены кабинки были забрызганы жидким стулом. Мало того — он умудрился обделать весь зад собственных брюк и, ничего не заметив, в таком виде приступил к будничной работе у пресса.
В разговорах со мной — любимые темы Пантисниффера были :
1. возможной войной России и Китая со всем остальным миром
2. рок музыка семидесятых
3. почему так подорожало пиво.
Пот, кровь, гной, смегма, моча, кал и слюна. Все возможные выделения человеческого тела наблюдались на одежде, которая поступала к нам по конвейеру... Много раз я колол пальцы булавками, оставленными в кармане какого-нибудь задрипанного пальто. В карманах всегда что-нибудь находилось — порой даже мелкие деньги. Изо дня в день я ожидал крупных, но удача не сопутствовала мне.
Работая на прессе — я узнал много нового касаемо женского нижнего белья. Я человек неженатый. Все мои романтические приключения происходили очень быстро и чаще всего на свежем воздухе. Я абсолютно не знаком с женщиной в каждодневном, бытовом плане, когда оказывается, что любимый человек сделан не из такого уж загадочного и эфемерного материала, как тебе казалось раньше. До Армии Спасения — в женском белье для меня существовала некая тайна. Я полагал (скорее надеялся), что женщины не могут так страшно загадить свои трусы, как загаживает их мужской пол. Армия Спасения лишила меня этой надежды уже на второй день. Оказывается женщины могут сотворить со своим бельем черт знает что...На белье (иногда кружевном), поступавшем по конвейеру в мои робкие руки, я наблюдал неописуемые влагалищные выделения, впитавшиеся в белую ткань лужи поноса и крови, а также вообще нечто марсианское и непонятное моему неискушенному уму.
Странно...Неужели фемины не могли хотя бы слегка простирнуть свои трусы перед тем как сдавать их в Армию Спасения? Может быть это было сделано нарочно? Или африканские женщины не стоят того, чтобы получить в подарок что-нибудь чистое?
Вообще — некоторые дары для Армии порой внушали недоумение. Когда после пресса меня перевели на мусорный компактор (о котором я упомянул раньше) — мне довелось увидеть очень много любопытных вещей. Люди сдавали все : недоеденные обеды в пластиковых пакетах (опарыши, мухи, удушливый смрад), использованные шприцы (один раз я чуть было не укололся), недопитые лекарства (каюсь : кое-какие из них я допивал, и после — работа на мусорном компакторе превращалась в покорение космоса и легкую левитацию), урны с прахом сожженных людей (надоел дедушкин пепел? сдавайте его в Амию Спасения!) и сотни других, не менее экзотических вещей.
Естественно, что среди навозной кучи иногда попадались и жемчужины. В конце рабочего дня, под футболкой, я вынес много нужных мне предметов досуга. Это стоило немалого труда, сноровки и ловкости, потому что за воровство Армия Спасения карала особенно строго. Тем не менее за три месяца работы я неплохо пополнил свою домашнюю библиотеку редкими изданиями Набокова, Беккета, Маркеса, Сартра, Джойса, Фолкнера (я не люблю Джойса и Фолкнера — это преподнеслось отцу), Оруэлла, Кастанеды, Воннегута, Хаксли, Фолза, а также много битниковской литературы и любопытных современных авторов вроде Чака Паланика и Ирвина Вэлша.
Кроме того я похитил оттуда две шикарные пары кед, пояс, рубашку фирмы Fred Perry, три ножа, много красивой антикварной посуды, кое-какие декорации на кухню, три cd-плеера, много компьютерных игр, фильмов, свинью-копилку . Подсчитав дома улов — оказалось что свинья имела около тридцати долларов в мелких монетках. Судьба копилочных денег оказалась тяжелой. Бог явно проклял меня за мое бесстыдное воровство и я очень-очень долго не мог потратить эти деньги.
Мое последнее хищение было бутылкой дорогого, “элитного” брэнди, которая послужила причиной моего ухода из Армии.
Стояла безумно жаркое лето. Навес из плотного военного одеяла, который мы установили над компактором, чтобы избежать прямых солнечных лучей на наши задуренные мусором головы не помогал. Было жарко, душно и липко. Головная боль провоцировалась грохотом железных предметов падающих в специальный бак, слева от компактора. Спортивные тренажеры, ножи, вилки, лыжные палки (палки шли в специальный бак для алюминия), утюги и мясорубки — если эти поступления оказывались в непригодном для продажи состоянии — их забирали на металлолом.
Когда бутылка бренди попала мне в руки — в то утро я был особенно озлоблен и угнетен. День только что начинался. Все вокруг бесило настолько, что я , с яростью закидывая в компактор очередную гору непригодной (даже для Африки) обуви то и дело шипел :
— Да горите вы, сволочи, синим пламенем ! Сука, блядь... Проклятая жизнь!
В такой напряженной ситуации — бутылка бренди подошла весьма кстати. Я, оглядевшись по сторонам, нет ли по близости Предателя Тони (другой Тони — у нас их было твое), сделал несколько глотков. Температура напитка была нежно горячей.
— Ничего! Выпью и горячее! — подумал я.
Все утро я прикладывался к бутылке и когда, после первого перерыва нас повели в часовню — петь религиозные песни я был готов петь что угодно и по возможности — громко.
В часовню ? Да — именно туда. Я же говорил -Армия Спасения — религиозная организация. Часовня находилась внутри склада. Мы ходили туда по средам. Большая комната, выдержанная в красных тонах, мягкие стулья, святые портреты и нейтральные пейзажи невинной природы, орган на котором играла специально приходящая по средам китаянка и полусумасшедший пастор с голосом классического евнуха, который в течении двадцати минут вещал нам о Спасителе.
Половину работников Армии составляли индуски и иранки. Не знаю — интересно ли им было слушать про нашего Иисуса и его чудеса, но по крайней, когда дело доходило до пения — пели они громко и с удовольствием.
Обычно я пел едва слышно, но сегодня, после уже почти приконченной бутылки — я расшалился вовсю и ревел “Amazing Grace” так сильно — что перекрывал орган. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я проникся религией. Вот в часовне-то и заметили мою нетрезвость, потому, что после нее — за мной явно стали следить.
Конечно я вел себя странно. Вопиюще странно по стандартам привыкших к ГУЛАГовской дисциплине работников. Я уже заметно шатался, закуривал возле огнеопасной зоны, где стояла краска, ацетон и разные другие легковоспламеняющиеся жидкости. Пытался оседлать детскую игрушку— лошадь.
Мне было поручено задание вычерпать ковшиком густую черную жижу, которая вытекала из мусорного компактора в специальный колодец в асфальте. Жижи этой было достаточно много. Вычерпывали ее два раза в неделю. Можете себе представить ее запах : вот кто-то ,скажем, решил, что Армии Спасения необходимы консервы с тунцом. Привезенный тунец оказывается просроченным. Я выкидываю банки в компактор. При сдавливании банок стенами могучего пресса — банки разумеется лопаются. Тунцовый сок стекает на дно компактора, которое всегда чуть-чуть под наклоном и затем, как и все жидкости, попадает в колодец, смешиваясь там с другими, не менее пахучими веществами. Рассказывали случай, как один работник не выдержал и лишился чувств от вони. Остается только гадать о компонентах смеси в колодце в тот день...
Окруженный битым стеклом, и упавшим мимо компактора мусором я, на карачках, черпал ковшиком эту божью росу. Жижа, попадая в ведро, брызгала во все стороны и лицо мое покрылось мелкими точками-родинками. Меланома окончательной гнуси. В голове все еще звучала Amazing Grace. Хотелось в туалет и я, приспустив свои военные штаны, стал вычерпывать и мочиться одновременно. Какой-то шутник поставил на магнитофон кассету Вагнера. Нам разрешалось слушать кассеты и cd, которые люди сдавали для Армии, при условии, что мы потом положим их на место. Громко заиграла величественная музыка, с железных бортов компактора вспорхнули стаи Валькирий и я, вдруг отчетливо осознав чудовищную сюрреальность ситуации — зажмурил воспаленные этанолом глаза, захохотал едва слышно -нутром и долго не мог остановиться.
Тридцатидвухградусная жара и бренди сморили меня окончательно. Из склада меня вывели буквально “под белы-руки” и затолкнули в кабинет к начальнику. Опираясь на стену, я заявлял, что совершенно трезв. Мне было сурово сказано, чтобы я шел домой, аккуратно переходил улицы, дома пил много жидкости, а завтра утром являлся в этот же кабинет, где мне предстоит гораздо более серьезный разговор насчет моего поведения.
Я не вернулся.
Оргкомитет конкурса