25.08.2010
Положи её спать у ветрами простуженной Сены.
И костлявому берегу с хрустом вправляй позвонки,
уходя к кораблю. Но спокойные прежде сирены
не пускают, поют: — Забери, забери от реки,
положи её спать, там, на медленно вянущем сене,
в красоту, что истлеет, свою обнажив пустоту.
Незабудки-забудки, силки-васильки ей заменят,
забормочут тебя. Только вечером вдруг обрастут
серой шерстью кусты и по веткам как будто по венам
заструится густеющий мрак. Забери её в дом,
и вздыхая, мол, дважды не входят в господские сени,
положи её спать. Ночь распустит вискозный подол,
спеленает её, та, ослепнув, в ответ улыбнётся.
Ты лежишь за стеной. На виске седина, а внутри
високосная мысль будто лишняя заповедь бьётся:
не клади её рядом с собой. Не клади. Не клади.
Злится-держится прачка. Бельё ей невпроворот.
Невпрокрут под рукой. Невнахлёст по доске стиральной.
Трёт и трёт
трёт и трёт
трёт и трёт
трёт и трёт
и трёт,
Трёт и трёт
трёт и трёт
трёт и трёт
трёт и трёт отчаянно.
Пальцы-увальни
душат наволочку его.
Простыню топят-топят-топят,
свернув ей шею.
Чернокнижница так говорила:
«Верней всего».
Та, напутав, кричала в воду:
«Ты всех вернее?»
Отхлестала по доскам зазнобу —
Ты где пропал? —
И свалилась без сил
вместе с прорванным одеялом…
Волховец по теченью бельё забирал у баб.
На мостках полоумная женщина хохотала.
Воркование слышу. И слышу щенка,
Потерявшего маму. И бабушкин манник,
Слышу, в печке сопит, распуская бока.
Слышу все голоса этой тьмутаракани.
Вот он, дедушкин вальс, по-старинному прост,
На нестройной гитаре про спелые вишни.
Но гитара в чехле, тот повешен на гвоздь,
Деда умер давно. Кто играет, не вижу.
Я зайду в тёмный стиснутый улицей дом:
Здесь пустые диваны листают газеты,
Здесь графины обносят фужеры вином
И в бочонке скисает капуста от этой
Несвободы вещей, сиротливости слов.
«Разве ты нам хозяйка?» — доносятся фразы.
В этой пятой стихии родных голосов
Мы — заложники временных сдвигов по фазе.
Так и я на момент не с ума ли сошла,
Разевая все двери, даря им возможность
Долететь, и допеть, и догнать их тела,
Столь давно потерявшие собственный голос?
Ухожу без оглядки (пока по одной
Бестолковые звёзды наверх не сбегутся),
Чтоб не видеть, как дом, будто очередной
Сгнивший зуб выпадает во тьму из Иркутска.
Под деревом безлиственным лежать
отнюдь не означает видеть небо:
ветвями перечёркано нелепо,
как черновик. И облака дрожат,
Насаженные ветром на сучки,
уверенности добавляют в том, что
и небо — грех. И нам с тобою можно
под ними быть незримыми почти.
Нащупывая корни, мы вот-вот
припомним, что когда-то было Древо.
А был ли плод? Растрёпанная Ева
смущённо в землю семечки смахнёт.
И облака рассеявшись на миг,
откроют этот лист земной тетради,
где Ева множит точечки не глядя
и смахивает всё на черновик.
Затвержены слова до твёрдых знаков,
Ход времени прицельно одинаков,
И правит путь, с рождения нас оплакав,
В изгиб коляски вросшая клюка.
А раньше наверху крепили зыбку,
И потолок качался от улыбки
И до улыбки матери, от гибкой
Её руки до хлипкого мирка.
Мы едем, друг мой, не остановиться.
Судьба — в ногах проворной кобылицы.
И — пасынки пресветлой ангелицы —
Домишки вылупляются из тьмы.
Трудяга-дождь придаст им очертанья
И смысл. А мне не надо ни черта: ни
Предопределенности, ни граней —
Но зыбкости, откуда вышли мы.
Да вот она, не каждому открыта,
Хибарка друга, старого пиита —
Он ловит крыс, поскольку не простит им,
Что в городе на книжников запрет —
Хвосты цитат замочены в цикуте,
И ты готов, затраченный на треть,
Сыграть в гляделки с жизнью полминуты.
Испить. Запомнить. И не умереть.
Оргкомитет конкурса