На главную / Интервью / 2017 год
29.05.2017
Лауреат Фонда Астафьева по итогам 2008 года Игорь Кудрявцев (Кострома) описал свои впечатления о поездке в Красноярск за наградой от Фонда.
Кудрявцев Игорь Федорович — член Союза российских писателей, окончил Костромской педагогический институт имени Н. А. Некрасова по специальности черчение и изобразительное искусство. Работал: столяром, художником-оформителем, реставратором, дизайнером интерьеров, строителем и т. п. Публикации: «День и Ночь», альманахи «Козий парк» (Кострома) и «Новые писатели» (Москва). Участник III и IV Форумов молодых писателей России. Лауреат премии Фонда имени В. П. Астафьева по итогам 2008 года в номинации «Проза».
— Жалко, — сказал я, — что мне не дали «Раблезианскую» премию по литературе.
— А такая есть? — спросил В*, лауреат Пастернаковской, к слову сказать.
— Нет. У нас — точно нет.
(Мне присудили Астафьевскую. «Приезд обязателен. Дорогу оплачиваем». Не связанный на тот момент ни семейными узами, ни светскими, ни трудо-выми обязательствами, решил: поеду, это именно то, что мне теперь нужно — поехать.)
— Денег дадут, — цинично заявил я В*.
— У меня к тебе будет маленькая просьба... — вдруг сказал он. И смутился.
— Премия невелика, — уже менее цинично добавил я. И тоже смутился.
В*, краснея, продолжал:
— Мне, право, неудобно обращаться с таким делом к лауреату Астафь-евской премии... (Я сгруппировался.) У нас
Заглянул, пощупал, залез под ванну.
— Клянусь унитазом, — резюмировал я, — это нетрудно исправить. (При помощи атомной бомбы.) Вернусь — починим.
Откланявшись, я отправился собираться в дорогу.
«Ostin». Пожалуй, возьму брюки «Ostin», решил я (впрочем, других у меня все равно нет). В них я буду выглядеть если не достойно, то, во всяком случае, вполне прилично. К этим брюкам, размышлял я, прекрасно подойдет рубашка «Marx & Spencer» (единственная, впрочем): по цвету и по фактуре.
Решено: «Ostin» и «Marx & Spencer».
Очевидно, думал я, на церемонии вручения премии принято говорить
Подумаю об этом, решил я, дорогой.
Утро я встретил уже на Красной площади. С удовольствием послушал бой курантов. Отметил, что площадь стала гораздо меньше.
В отличие от некоторых, куда бы я в Москве ни пошел — неизменно
Позавтракал в McDonald’s-е. Бывая в Москве, стараюсь выбирать меньшее зло (хотя бы не отравишься).
Зашел в книжную лавку. Погулял.
Приветливые, довольные азиаты умывали из шлангов Москву. Мне
Сходил в Консерваторию, пешком.
Я обожаю музыку.
Постоял в холле. Узнал, кто играет вечером (когда я буду уже в самолете). Двадцатого играет Кисин — вот здорово.
— А сколько стоит самый дешевый билет на Кисина? — спрашиваю в кассе.
— Шесть восемьсот. (Много.)
Получу премию, думаю — куплю, если денег хватит, самый дешевый, если билеты останутся, самые дешевые, быть может.
Обожаю музыку.
Прочел роман Сартра, на скамейке Тверского бульвара. Не пропуская, при этом, взглядом ни одной москвички.
Испытав немало разочарований в нежнейшей из страстей, я, тем не менее, отнюдь не питаю предубеждения ко всему без исключения прекрасному полу. И, видит Бог, еще надеюсь встретить свое счастье.
Кто знает, думал я, где это произойдет? Быть может —
Первую сибирячку я встретил еще во Внуково, в самолете, сразу же почувствовав к ней невероятную симпатию. И вовсе даже не оттого, что она была в дредах и в пирсинге, не оттого, что у нее был дивный загар (в конце апреля!), а пупок заклеен бактерицидным пластырем, — вовсе нет. Сибирячка была скромна и прямодушна, что в наших широтах, признаться, встречается не очень часто. Если все сибирячки таковы, размышлял я (имея в виду, разумеется, не дреды), то стоит подумать о миграции.
В пупке, оказалось, был свеженький пирсинг.
— В СТАВрополе ВСТАВила, — пояснила сибирячка (прояснив тем самым и происхождение загара).
— Можно, — спрашиваю, — потрогать?
Говорит:
— Можно.
Затаив дыхание, трогаю. Дреды (интересно же).
— А как голову мыть? — интересуюсь дальше, понимая, что вопрос, оче-видно, не оригинален.
— Обыкновенно мыть, — отвечает, — как все моют. Кроме того, остатки мыла в дредах фактически увеличивают рост волос.
Собравшись с духом, задаю вопрос, который давно меня мучает:
— А что будете делать, если вши заведутся?
— А вы что будете делать?
— Наголо постригусь, — отвечаю.
— И будете выглядеть нелепо, — говорит сибирячка. — Я тоже постригусь наголо. И вновь буду выглядеть оригинально. (Логично, черт возьми, думаю, весьма логично.)
Свежий пирсинг требовал ухода: во избежание заражения его необходимо было регулярно протирать
— Больно? — спросил я.
— Больно, — ответила она. — Когда чихаю. И когда смеюсь.
Я не стал ее смешить. Мне было не до смеха.
Наши кресла были рядом, пожалуй, слишком рядом. На такую близость с существом другого пола я отваживаюсь не сразу. Порой на это уходят недели, а то и месяцы. Я попросил плед.
Хорошенькая stewardess с полными ногами заботливо укрыла меня синим пледом. «Наталия», прочел я на бейджике, приколотом к ее блузке, когда тот оказался прямо перед моим носом (похоже, все-таки, «Givenchy»,
Пробовал читать — не читалось, пытался спать — не спалось: то сибирячка протирала пупок, то «Наталия» вызывалась поправить мой плед и предлагала прохладительные напитки. Да разве ж способны, думал я, напитки охладить меня — разве что, горячительные, в большом количестве.
Охладила посадка: мой гайморит (или синусит?) дал о себе знать; от боли в висках я вцепился в подлокотники. Слава Богу, сибирячка ничего не заметила: она была занята своим пупком, ремень безопасности причинял ей неудобства.
— Вот я и в Сибири, — говорю (когда самолет приземлился).
— Что ж привело вас в наши края? — спрашивает сибирячка.
— Астафьев, — отвечаю.
— «Царь-рыба», — сухо сказала она.
— Читали?
— Проходили.
Ее встречал в аэропорту сибиряк. Вдвое моложе меня. И вчетверо симпатичнее. (Может, брат? хотя, братьев так не целуют.)
Какая, думаю, досада, ведь я совсем уже было хотел предложить ей... (Впрочем, теперь моя любезность превратилась бы всего лишь в вежли-вость.)
Меня тоже встречали (с машиной, как и было обещано). Мужик с таб-личкой «Балтика». Знают, подумал я, с горечью, кого спонсировать (двое знакомых литераторов скопытились от пивного алкоголизма).
Лишившись спутницы, я ощутил на заднем сиденье машины внезапное чувство одиночества (водитель не в счет).
Отвлекла Сибирь, за стеклом.
— Как у вас, право, неровно, — сказал я.
— Сопки, — ответил водитель.
Не слишком ли много, думаю, новых впечатлений в один день: самолет, дреды, сопки, пирсинг в пупке?
Ехали по Сибири минут сорок (академический час). Водитель успел прочесть мне весьма содержательную лекцию о городе и крае: история, административно-территориальное деление, население, этносы, климат, флора и фауна, природные ресурсы, экономика, бизнес, культура (краевед, однако, думаю).
Но, видит Бог, я ехал не за знаниями...
Действительно: и за Уралом тоже живут люди (так в свое время, очень давно, в прошлой жизни, меня удивил Свердловск, вообще Урал) — не хуже нашего живут. У них есть автобусы, там, магазины, парикмахерские. Женщины тоже есть. Много симпатичных. Гостиницы есть, в одну из них меня привезли: «Огни Енисея».
Я совершил, так сказать, восхождение от абстрактного к конкретному: теперь моя страна вплоть до Красноярска (включительно, разумеется) населена людьми. Когда-нибудь (чем черт не шутит) я населю ее еще дальше на восток. Почему бы и нет?
В гостинице меня встретил здоровенный сибирский мужик. Трогательный такой. Мужик сказал, что мы не виделись пять лет.
— Я буду в твоем распоряжении все время, что ты будешь в Красноярске: спутником и проводником (Вергилием, думаю; и собутыльником). И собу-тыльником, — говорит А* (его зовут А*, кстати).
Поднялись в номер, хороший номер (лучше, чем у меня дома; три дня поживу как человек, — отмечаю). Подошел к окну. Внизу бежал Енисей, быстро (на север, полагаю), за рекой желтели сопки, красивые. Я сказал, что очень хочу туда, на другой берег, в сопки. Но А* ответил, что туда нельзя. Нельзя одному. Вообще нельзя. Там клещи, медведи и местные.
— Но
— Потрогать можно. Но сначала — Астафьев, — отвечает.
Астафьев так Астафьев. Поехали — в
— До последней минуты не верил, что ты приедешь, — сказал А*.
— Я не мог не приехать, — говорю.
— Но денег не много. Не много дадим, — отвечает.
— Видит Бог, я приехал не за деньгами.
— ?
— Мы не виделись пять лет, я ни разу не летал на самолете, никогда не видел сопки, не трогал Енисей (и дреды). Наконец, мне ** лет, я написал дрянную пьесу, и от меня ушла любимая, еврейка (на четверть, впрочем; В* говорит, что это много), но это уже детали...
— Красивая?
Я не ответил (я не отвечаю на дурацкие вопросы).
— Они умеют это делать, — продолжил А*. — Еврейки занимаются этим уже пять тысяч лет.
— ?
— Нет, ты молодец, что приехал, — сказал А*.
Mix-Max’ом оказался здоровенный бетонный дом с Николь Кидман во всю стену (вот бы она, думаю, обрадовалась).
Никогда в жизни не видел столько Астафьева. (В нашем доме, помню, всегда было слишком много отца.) И никогда в жизни я не видел столько женщин. В зале были одни женщины. Не может быть, подумал я, чтобы все эти женщины пришли только ради Астафьева, — да нет же, они пришли ради себя (и ради меня), ради жизни на земле.
— Ты погуляй тут, — сказал А*. И ушел. По делам, полагаю.
Гуляю, улыбаюсь, на выставку смотрю, но больше на женщин. И они на меня. (Всегда пользовался повышенным вниманием женщин. Только вниманием. Женщины любопытны. И я, естественно, как всякий чудной предмет, вызываю у них любопытство. Но в руки брать боятся.)
Вернулся А*, немного встревоженный.
— Ты хочешь на научную конференцию? — спросил он.
— Не очень, — ответил я.
— Я тоже. Следовательно, нужно выпить.
— Что, прямо с утра? — спрашиваю.
А* говорит:
— Пить нужно утром.
Мы купили коньяку и пошли делать день свободным. По пути освободили
— Тоже? — переспросил я.
— И я лауреат. И ты будешь, завтра, — ответил он.
Сидим, пьем. Компания недурна: ни одного хозяина жизни, разве что, своей, не очень устроенной. Даже втроем мы не становились более хозяевами, нежели поодиночке...
Мужик оказался фантастом, из
Нам больше досталось, больше, чем нужно. До вечера мы протрезвиться не успели. Потому что пили до самого вечера. За Петровича, и против
Потом мы пошли смотреть памятник Петровичу.
— На Стрелке, — сказал А*.
По дороге я вымыл правую ногу в Енисее.
— Эта нога теперь (на время) моей любимой станет, — сказал я.
Посмотрели на Петровича, задрав головы.
— Похож? — спросил я.
— Нет, — сказал А*, — нет... ты молодец, что приехал, — сказал и пошел к жене. И к дочкам, которых у него в два раза больше, чем у меня. (У меня одна.) А я — в гостиницу.
Шел сороковой час бодрствованья: такого длинного дня у меня не бывало со времен юности, несвободной. Я стоял у окна и смотрел на бегущий (на север, да) Енисей, на сопки вдалеке, на Сибирь. Сибирь прекрасна (если смотреть из окна гостиницы), думал я. А еще: это хорошо, что я приехал (не мог не приехать).
На следующее утро я еще был в постели (в гостинице, разумеется), когда А* позвонил и бодрым голосом сообщил, что встречает лауреатов из N. «Лауреатов?» — переспросил я. «Поэтесса из N едет получать премию с мужем. Он тоже лауреат», — ответил А*. (И я буду, вспоминаю. Сегодня.) «А кто из них талантливее? — спросил я. Тот ответил, честно. «Понятно», — говорю.
Позавтракал, с большим, надо заметить, аппетитом. Посмотрел в окно, на Сибирь.
Вновь позвонил А* и вялым голосом сообщил, что встретил лауреатов из N. «Мы идем гулять по Красноярску, — сказал он, без энтузиазма. — Если желаешь — можешь составить нам компанию. Познакомишься. Если желаешь». «Желаю, — говорю. — Гулять по Красноярску, знакомиться — желаю». (Помню: просыпаюсь однажды, не один. Чего хочешь? — спрашиваю. Все хочу, — отвечает она.)
Познакомились. Пошли гулять, по книжным магазинам.
— Они интеллектуалы, — объяснил А*.
— Здорово, — обрадовался я.
Говорю:
— У вас в N отличный симфонический оркестр.
— Да? — отвечают.
Я купил Катулла, Веронского. Мне ужасно захотелось почитать Катулла.
— А, воробушек, — говорит лауреат из N, снисходительно. Сам он накупил
Я стал задавать вопросы: о книгах, о N, вообще...
Нехотя отвечают. Меня ни о чем не спрашивают. Только курят, тонкие, длинные сигареты. Может, думаю, устали с дороги или поссорились, да мало ли... не мое, думаю, собачье дело.
— Ну все, — говорит наконец А*, — пора премии получать.
Выглядел он, пожалуй, расстроенным.
— Как вам показался Красноярск? — спросил мой собеседник, отводя меня в сторону. (Надо полагать, не за тем отправляются за тысячи километров от дома, чтобы встретить земляка, — я встретил, в Mix-Max’е, на церемонии.) Движимый желанием хотя бы отчасти реабилитировать город, я ответил:
— Сопки красивые.
— Чехов, — говорит, — в каждом городе непременно посещал бордель, — и внимательно на меня смотрит.
Я, признаться, несколько смутился; даже не знал, что ему и ответить, разве, сказать, что еще не посещал.
Выручил А*. Он подошел ко мне с прелестным юным созданием возраста Джульетты и сказал:
— Это моя дочь. Она за тобой присмотрит.
Мой собеседник был явно разочарован. Он, очевидно, тоже имел охоту за мной присматривать. Разумеется, я остался под надзором юного создания.
Не успел я сесть, как заметил, что за мной еще
На меня смотрела маленькая девочка, лет пяти, в упор, оценивающе. Я улыбнулся. Девочка подошла ко мне и, дотронувшись до меня, заговорила. Рассказала, что у нее умер дедушка. И о том, как она его любила. А я сказал ей, что у меня уже все дедушки умерли. И, что я их тоже очень любил.
Да. Мне дали премию. Прилюдно называли писателем. Подарили цветы,
— Это мы с мамой цветы покупали, — сказала девочка.
— Красивые, — сказал я и подарил ей самый лучший.
— Ты придешь к нам домой сегодня? — спросила она.
— Боюсь, что у меня не получится, — отвечаю.
— Почему?
Мне не пришлось врать. Подошла женщина и, извинившись, взяла девочку за руку. Чтобы увести, очевидно. Мама, полагаю. Я подарил ей цветок.
И дочери А* подарил: за надежный присмотр...
Я раздал все цветы, женщинам, всем подряд, молодым и старым. В горшке, благо, было много цветов. Досталось даже жене и дочери А*, другой (не повернулся бы язык назвать ее старшей). Им же достался горшок.
— Я не пойду с тобой в оперный театр (на торжественный концерт, посвященный
— А чего там будет? — спрашиваю.
— Будет то, чего Петрович любил.
— А Петрович любил классическую музыку?
— Любил, Петрович все любил.
Меня вызвался проводить в оперу мальчик, приятный молодой человек. Мы не виделись пять лет. Он нисколько не изменился: все такой же молодой, все такой же приятный. Тот же грустный взгляд и романтический шарф. Впрочем, вру, шарфа, кажется, больше не было. Зато была борода, у мальчика отросла борода. (Лично я, признаться, никогда не носил шарфа, может, потому что всегда ходил в бороде, разумеется, с тех пор, как она у меня начала расти, — от шарфа борода чешется.)
— Поздравляю, — говорит.
— Спасибо, — отвечаю.
— Я тоже эту премию получал, давно... — сказал он со вздохом.
Поехали на троллейбусе (или в?.. троллейбусе).
— Как, — спрашиваю, — вообще? в смысле, жизнь?
— Денег, — отвечает, — нет.
— Работать, — говорю, — не пробовал?
— ?
Едем, в оперу.
— Вот это, — показывает, — мое любимое кафе. Я тут постоянно сижу, стишки, — говорит, — пишу.
— Здорово, — отвечаю.
До концерта оставалось немного времени, и я решил зайти в гостиницу, принять, например, душ.
Хорошенькая горничная улыбнулась мне:
— Можно я уберусь у вас?
Я оборачиваюсь. Растерянно осматриваю свой номер. Ни соринки, покрывало на постели как струна, тапочки в рядок (будто живет китаец).
Живу
— Почему у него есть, а у меня нет?!
Отвечает:
— Вы опрятный, а ваш сосед — засранец. Если ему покрывало не дать, то он все одеяло замусолит. А у нас покрывал мало: на всех не хватает.
— Конечно, — улыбаясь в ответ, говорю я, — убирайтесь, пожалуйста. Я как раз собрался уходить, в оперу.
— Приятного отдыха, — сказала она, пытаясь обойти меня.
Я поспешил пропустить хорошенькую горничную и врезался — в пылесос. Мы вместе кинулись поднимать пылесос... (Кстати, от нее приятно пахло стиральным порошком.)
Я поблагодарил милую девушку с такой теплотой, с какой, полагаю, вовсе не принято благодарить горничных, и пошел в оперу (право, вы бы только знали, чего мне это стоило).
В театре ко мне подошел молодой человек. Представился, взволнованно. Подарил свою книжку. Сказал, что он тоже лауреат премии. Этой же. Что, мол, очень рад, даже не может выразить как. И ушел, в сильном волнении.
Подошел мужчина в костюме, со свитой. Представился, мол: глава писательской организации Красноярска. Подарил свою визитку, говорит: пригожусь, обращайся. Естественно, тоже лауреат. Пригласил в кафе. Почему бы и нет, думаю.
Глава писателей пил Martini, я — чай. Свита пила горькую.
Зазвонили к началу. В ложе, где я нашел свободное место, кроме меня было полно приятных пожилых людей, знавших, возможно, Астафьева. Лично. А может и нет.
Сижу, думаю: зачем мне может пригодиться глава писательской орга-низации Красноярска?
Остаток дня я провел в номере, с телевизором. Мой вам совет: если хотите получше узнать город — посмотрите местное телевидение.
Так все и было.
Но лауреаты из N
А мне экскурсия понравилась.
Мы замерзли как собаки. Но в дом Астафьева не пошли — из уважения: там были его родные. Это, конечно — музей, но прежде всего — дом. Я потро-гал дом, и мы пошли искать наш автобус.
В автобусе было тепло и уютно. Там были хорошие люди (хоть и писа-тели). Там была закуска.
— Почему? — говорит А*. — Почему так? Мы им устроили праздник, денег дали, а они...
Он помолчал. Потом добавил:
— Почему вот, например, тебе все нравится? даже наша природа, к
Помню, очень давно: живем мы с женой, третий месяц супружеской жизни пошел — хорошо нам вдвоем. Вдруг, приезжает мой однокурсник, из Р., на машине. Собирайтесь, говорит, поедем. Женюсь, мол, и никого кроме тебя в свидетели не желаю. Ибо веселей тебя, говорит, никого не знаю.
Делать нечего, поехали.
Привез, в новую квартиру, в нетопленную (а на дворе декабрь). Говорит, будете здесь первыми ночевать. Обживете, так сказать. Но сперва заехали к его родителям, взяли котенка. Обычай такой: кошка должна первая в дом войти.
Полночи я пытался растопить котел (угольный). Безуспешно. И полночи бедный котенок орал
В шкафу были ватные одеяла — мы с женой забрались в постель, обнялись покрепче и накрылись ими. Вскоре к нам, под одеяла, забрался котенок. Орать перестал.
Слава Богу, что утром нас оттуда забрали. И котенка.
Оказалось, что я еще должен вести свадьбу. Типа тамада.
Я никого не знал, кроме жениха. И, как мне показалось, никому не нра-вился. Гости сидели с постными лицами, некоторые смотрели враждебно. Мне было не по себе. Жена говорит, жалобно: я хочу домой.
Друг выглядел растерянным. Я портил его свадьбу.
Вдруг, откуда ни возьмись, вызвав радостное возбуждение у гостей, появился высоченный красавец, всеобщий любимец, как оказалось, балагур и весельчак (фанфарон и бурбон) — одноклассник друга. Приехал специально на свадьбу издалека.
Про меня мгновенно забыли; воспользовавшись этим, мы с женой
Господи, как хорошо дома, сказала жена, когда мы вернулись.
Вероятно, не одним мной было подмечено, что люди, в некотором роде, разные.
Это наблюдение приводит меня (я надеюсь) к сути того вопроса, на
Думаю, если некто однажды возжелал получить какую-либо премию, то это объясняется одной из нижеследующих причин:
Жаждой известности,
Слабостью ума или,
Потребностью в деньгах.
Существует еще четвертый тип искателей поощрений, но, надо полагать, столь немногочисленный, что, в принципе, не заслуживал бы обособления. Однако буду точен.
Кто ж этот некто, этот четвертый, не заслуживающий даже упоминания? Это, очевидно, тот, кто, — раз уж его все равно бросила любимая (возможны варианты), решил тогда хотя бы премию что ли получить. Так как обычно он является на церемонию вручения премии (если, конечно, удостаивается таковой) весь в расстроенных чувствах, я бы назвал этого субъекта —
Чувствительным лауреатом.
Итак, лауреаты (с вашего позволения). Не берусь назвать все их воз-можные подразделения, перечислю лишь типические:
Гордые лауреаты,
Тщеславные лауреаты,
Жадные лауреаты,
Бедные лауреаты.
Дальше, возможно, идут:
Занятые лауреаты,
Благодарные лауреаты и (соответственно)
Неблагодарные лауреаты.
Впрочем, думаю, можно благополучно объединять в себе одновременно несколько типов, равно, как и, полагаю, все вышеперечисленные разом.
— Потому что мне здесь лучше... — ответил я ему.
— Представляете, — сказала она, когда мы сели за стол (а мы сразу сели, мы, собственно, за этим и приехали, чтобы сесть за стол, — А* говорит:
У нее был приятный акцент: мягкая «л». Она румынка, сказал А*. Где ты ее откопал, спрашиваю. Тот рассказал, вкратце. Выпили.
Я сказал, что умею материться
Пришли обе дочки. Посмеялись, поели. А мы выпили.
Я немного влюбился в младшую. На еврейку, говорю, похожа. А на кого она должна быть похожа, отвечает А*, я ведь еврей (на четверть, впрочем). По маме, говорит. Выпили, разумеется.
Дочки ушли. Гулять, полагаю.
— А позвольте полюбопытствовать, — спросила жена А*, — какая из
— Моей, — говорю, — тоже четырнадцать.
Стали прощаться (наутро у меня был самолет).
— Обязательно приезжайте к нам еще, — сказала жена А*.
— Непременно, — отвечаю, — приеду. Свататься.
А* обнял меня с таким жаром, что я невольно подумал: не остаться ли, раз мне так рады...
Впрочем, в тот же вечер, лежа в постели, рассудил: это хорошо, что я уезжаю — мне здесь слишком хорошо, я могу избаловаться. Даже стало немножко стыдно.
При первом же взгляде на милую девушку я решил в своем воображении, что она не замужем, более того — она не сибирячка. Нечего было и думать о том, чтобы заговорить. В ней не было и грамма той открытости, что отличает, как я успел узнать, сибирячек.
Во мне ее тоже нет.
Девушка положила на среднее кресло сумочку. Тем самым, я полагаю, давая понять, что между нами должна быть соблюдена дистанция.
Я не особенно и смотрел на нее, больше доверялся воображению. (Зачем смотреть, мне, обладающему столь сильной фантазией?)
Принесли завтрак. Ели мы молча, невероятно чопорно, стараясь не смущать друг друга лишними взглядами.
Стали предлагать напитки, спиртные в том числе. Девушка взяла белого вина, я — красного.
После завтрака она уткнулась в журнал. Мне же читать не хотелось. Раз уж вино не в состоянии развязать наши языки, подумал я, то ничего другого не остается, как попытаться уснуть.
Хорошенькая stewardess принесла мне плед и носки (в самолете было холодновато). Я протянул руку, чтобы взять их (стараясь — не дай Бог — не задеть девушку с журналом). В этот момент самолет качнуло, я потерял равновесие и схватил stewardess за...
Нечаев Антон
Оргкомитет конкурса