19.03.2009
Вечер был такой, как и вчера, и месяц назад. Оленька совсем недавно вернулась с работы — утром репетиция, в обед примерки, вечером спектакль. А послезавтра премьерный прогон: ничего толком не готово, затемно сидеть придеться в костюмерке перебирая пыльные подъюбники. На часах девять только, а на улицах будто ночь,
Работала она костюмером в абаканском Драмтеатре уже восьмой год, хоть платили мало и график ненормированный, бывало и в час ночи домой идешь. Но ей нравилась душная, набитая ветошью костюмерка, спрятанная на третьем этаже здания, в самом дальнем и необитаемом изгибе мрачного коридора. По вечерам на этаже даже не включали свет, и Оленьке казалось, что если закрыть изнутри двери и железные решетки, охранявшие тряпье, то можно так сидеть в темноте с месяц, и никто не вспомнит, не станет искать. Но иллюзию сгонял очередной звонок внутреннего телефона, зовущий немедленно нести костюмы вниз. И тогда, в темени лестницы, сгибаясь под тяжестью снопа пышных платьев, соскальзывая ногами с узких неровных ступеней, ей снова чудилось, что они никогда не кончатся и будут подставляться под ноги, бесконечно, пока она не устанет ими перебирать. Но сороковая кончалась, и ярко освещенные гримерки принимали наглаженные костюмы.
Оленьке было уже за тридцать, но казалось, все житейские беды, страдания и печали лишь мимоходом коснулись ее, удивительно странно состарив абсолютно детское, лишенное всякой зрелой женственности, личико. В театре Оленьку любили все — и капризная прима, и директор, и полупьяные монтировщики. В хлипкую входную дверь знакомо забарабанили ногой. Олина рука с иглой расстроенно опустилась.
Оленька вышла в коридор, повернула ключ в замке, распахнула дверь. Саша едва стоял в проеме, в замызганном расстегнутом пуховике — молнию забыла зашить, вспомнилось ей — и покачиваясь, улыбался. «Приветик!» — выдохнул он. Оленька молча отошла в зал и сев на диван, снова уткнулась в шитье. Муж, не раздеваясь рухнул рядом, комкая замусоленную шапку в кулаке.
— Ну чё ты, Олька, чё надулась? Ну понимаешь, кореша я встретил, тыщу лет не видались! Ну разговоры там, чё-каво, глотнули чуток, так я ж трезвый почти, Ольк!- Саша теребил ее за рукав.
Оленька только вздохнула — как всегда — и тронула дыру в диване. Погладить бы сейчас Ваську…
Был у нее
приходил домой пьяным, в то время это еще случалось нечасто. Тогда котище гонялся за ним со вздыбленной шерстью, рыча. Пакостный, неласковый, любил драть мебель и, однажды, совсем раздухарившись, толи выгрыз, толи выдрал довольно большую и глубокую дыру в спинке дивана. Саша, тогда будучи трезвым, даже рискнул отпинать обнаглевшего зверя, но кота это не впечатлило, и вскоре, он будто назло продолжил додирать древний советский диван. А однажды утром он умер. Оленька, собираясь на работу, тогда так горько плакала над увесистым белым телом, что обычно ко всему равнодушный, Саша долго прижимал ее к себе, держал за руки. Не сразу, постепенно пушистый забылся, почти стерся из памяти бытовыми заботами, но дыра в диване, ровно посередине, будто стала символом перелома. В ту пору Сашка начал уже безвозвратно пить.
Ворос:«Как дела в
Оля мягко сняла с себя его руку и грустно улыбнулась::«Ничего. Я на Новый год работаю снова — выезды, халтура, понимаешь? Снова не отдохну… »
«-Нуу, Олюнька, театр — этож дело благородное!- протянул Сашка — Эх, еслиб мне туда! Взялиб снова, я бы… я б им показал искусство, блин! — завелся он почти всерьез — Вот пидор этот, главреж, сука! Чее он понимает в
Обычно Оленька не вступала с ним в рассуждения, знала наперед — выговорится, поплачет порой, потрясет ее, обидится и уйдет, чтоб оскорбленно завалиться спать на грязном коврике в прихожке. Редко даже злилась, понимала — больной человек, несчастный. Но сегодня, слушая его, в душе проявлялось
«- Слушай, а ведь все ты понимаешь. — тихо и неуверенно прервала она — Ты ж специально мордой в грязь… Тебе ведь давали шанс — восстановился в труппе, а через неделю что? Снова упился, выезд сорвал. Зачем говоришь, зачем врешь? Да не хочешь ты в театр, нарочно плачешься… Догадка исказила презрением ее лицо — тебе ведь щас — хоть главную роль дай, хоть славу — ты в кустах предподчтешь валятся?»
Сашка на миг удивленно умолк, непривычный тому, чтоб его жалобы прерывали, и затравленно глянул на Олю. Но тут же его хватила злая уверенность. «-Че, раскусила штоль? Только щас дошло? Вон как! Да срать я хотел на шансы твои гребанные, на главрежа, на театр этот! Я пил, пью и буду пить! А слава? — Сашка покраснел, приподнялся на треснутом подлокотнике дивана — Да есть у меня все!
Оленька чувствовала, почти осязала безысходность идущую от этих стен в ромбики,от раскинувшегося по дивану шитья, от одиноко валяющейся в углу проржавелой булавки. И вдруг зацепилась взглядом за свое отражение в зеркальной дверце стенки. Бессмысленные измученные, полные слез глаза. Никогда ей не победить. Она медленно встала и ушла в спальню. Щелкнула задвижка, послышались сдавленные подушкой всхлипы.
Заперлась — подумал вслед Актер- строит дуру, будто не знала с кем живет. Дура и есть! «Зато я живу, я живу, блядь!» — крикнул было в прежнем запале, вытягивая шею в коридор. За дверью спальни стихло. «Только херово
Темные фигуры, соглашаясь, закивали и поползли к дивану.. Актер вдруг одичало вскочил, зажмурив слезящиеся глаза и беззвучно кинулся на них. Скрипя зубами давил хрипы, махая подушкой, кружась по залу, бил по любопытным лицам, месил вязкий страх, и всеж полетел на пол, зацепив ногою провод олькиного утюга. Все, теперь пропал. Вдруг, неожиданно с улицы донесся шум, спасительный свет фар ворвался в комнату, взрезая бесившиеся тени, и снова исчез. Сашка замер, осматриваясь. В самом верху, по углам еще курчавилась темнота, обещая вернуться. Но жалящий страх отступил, и он решительно поднялся с пола, отряхнул безнадежно засаленный пуховик, дрожащими кулаками оттер щеки. Немного постоял еще, сплюнув на каждый угол — нате вам!
Оленька в своей комнате, привычно стиснув подушку, давно уж уснула — завтра с утра репетиции, много глажки. Она не слышала, как громыхнула входная дверь.
— »Повешусь, ссуки!«- решился Актер.
Черногорский парк города Абакана днем — это милое тенистое местечко с множеством лавочек, запущенных клумб, стелл, каменных изваяний сюжетов советской эпохи. Вечный огонь, конечно, есть. Именно здесь, поглощая мороженное, гуляют рука об руку молодые парочки, собираются и травят байки ветераны, мамы катают разнокалиберные коляски. Но как только город кроет вечер, в парке происходят кардинальные перемены. Все лавочки в один момент засиживаются стайками гогочущих гопников, по дорожкам петляют обкуренные тени, отовсюду доносятся невнятные песни. В любую погоду под тусклыми фонарями пьют — пиво, портвешок, шмурдяк, красненькую. В глубинах парка есть загаженные реденькие рощицы, куда и несли заплетающиеся ноги Сашку. Вглубь, к первому попавшемуся дереву. Можно б и дома, но дома Олька. Еще встанет ночью… Нет, хватит, итак попил .крови. — думал он и спешил, вон уже торчат
Но в горячке, одержимый решимостью — смешно,
— Лепик, это че, не Актер ли в снегу валяется? Вон там, вон, смари! Борода в инее.
— Понатуре он! Во чемергез, бля, ужрался уже
Шаги проскрипели по снегу,
— Ээ, Актер, Саня! Сука, у него лоб сломан,
Слабо, вспышками, Актер осознавал, как сидел еще
— Ну и Бог с ним, сухо прошептала в спину выходящей Оленьки, театральная вахтерша, — вздохнет хоть спокойно теперь, оба отмучились.
Весь театр скинулся на приличный венок, включая главрежа, а тот еще и пафосную речь сказал,
Надо сказать, что сотоварищи всеж дотащили актера до подъезда где он жил, и внутрь занесли даже, на первый этаж —
Сразу после похорон взяла — дали, уж такой случай — Оленька отгулов, и поехала к бабушке в деревню. И сидела она там, в шали пушистой да в кресле, прихлебывала чай на смородиновом листе, и печь трещала громко и уютно, как в детстве… И смотрела, конечно, в окно, на белые снежные холмы и черные в белых шапках деревья. Прихлебывала все и смотрела…
— У нас ведь не слет какой-нибудь, а экологический, международный фестиваль. Все должно быть на уровне, вы меня понимаете? Наш город посетят иностранные группы театров, из разных концов света, такой размах! Город должен гордиться своим театром, нарядным, гостеприимным… Даже, по секрету скажу, прибудет один известный египетский пианист…
— Ну да…хорошо, хорошо…
Один голос, женский, звучал возбужденно, высоко, другой, мужской — бесстрастно, еле слышно.
-Сегодня вечером — неутомимо продолжала блондинка — праздничная программа открытия, экологическое представление, выезд в степь. Потом банкет. Столы должны быть установлены раньше, все работы закончены, смотрите, чтоб не как всегда, все в последний момент! — Женя согласительно промычал.
-Да, еще на полу в холле, у билетной кассы, проверьте Женя, сохнут транспаранты, так вот чтоб их скатали к вечеру, а то народ дикий у нас, каждый протопчется… — А тут… — ее изящная, контрастно унизанная грубым серебром рука замерла на полувзмахе …- это что еще за гадость?
— Ну урна это. Курительная, для бычков — пожал плечами уже начавший раздражаться Женя.
Перед ними была действительно урна, старая, помятая, крашеная
— Ну и убожество… Убрать, не позориться! Поставим здесь… ну, например, менгирчик степной, из папье-маше, миниатюрненький, вы поройтесь, как следует в бутафорке. И вообще, — у нас экологический фестиваль, да? — Олеговна задумчиво нахмурила аккуратные бровки — ну так вот, курение на территории до закрытия мероприятия — запрещается, завтра приказ повесим! Пора уже мыслить европейскими стандартами. Касается всех.
Олеговна развернулась, и брезгливо обогнув курительницу, спешно защелкала шпильками по двору, в сторону уже украшенного пестрыми гирляндами из бумаги и перьев, парадного крыльца.
Женя тоскливо посмотрел ей в спину, вздохнул, достал
* * *
Синеватый воздух, зябко, безлюдно. Чистый вроде денек обещали, а ноги уж гудят спозаранку, ээх. Ранехонько, вроде как
Пораньше б закончить, подмести, стулья в кучу собрать, да на площадь, с семечками, торгануть попробовать, Семеновна еще обещалась новый «ЗОЖ» принести переписать,
Уже издалека завиделся отгороженный дворик, и сердце обмерло… Оох, картина репина — выдохнулось только расстроено, когда открыла витую калитку: фальшивое изваяние у входа повалено и продавлено с одного бока — прошелся
Баба Люда огорошено оглядывалась. Даа, самой и до обеда этот шалман не разворочать, внучку тормошить с утра надо,
Сев на перевернутый ящик
Воздух стремительно теплел, солнышко расправляло лучики. Начинался красочный летний денек…
Оргкомитет конкурса