На главную /

26.05.2008

СТЕПАНОВА Василина, г. Красноярск, лауреат 2007 года

Родилась в 1992 году. Закончила Красноярский литературный лицей. Публикации в журнале «День и ночь».

Енисейск — моя духовная родина

Предисловие

Мы подъезжаем к Енисейску. Надпись: «ЕНИСЕЙСКЪ — город-памятник».
Это действительно так. И дело даже не в том, что здесь много церквей, что здесь были в ссылке декабристы, а позже и архиепископ Лука… Но сам город, простые дома, люди… Все наполнено памятью, стариной, величием Русского Православного народа нашего!
Первый раз я была в Енисейске лет в пять. Совсем еще маленькая приехала в этот тихий городок с нашим православным детским хором «СОФИЯ». Сейчас не очень четко помню, где мы выступали, что пели… Да это и не важно. Осталось в памяти чувство необъяснимой радости и восторга…

Иконопись

Помню, как мы, совсем еще малыши, нашли в реке необычный, золотистый камень, какой-то хрупкий, но в то же время — твердый. Сейчас кажется, что он был кристаллического строения, но точно этого уже никто не вспомнит… Тогда мы уже побывали в иконописной мастерской, выслушали рассказ о том, как пишутся иконы, побывали в гостях у иконописца — Надежды Михайловны. Мы, дети, (да и взрослые) ее очень полюбили. И решили подарить ей «золотую» краску, сделанную из найденного камня. Дети ведь не умеют говорить, что любят, благодарить словами… Сказано — сделано. Мы впятером сидим посреди дороги (машины в Енисейске тогда ходили очень редко, а возле нашего дома и вообще) и долбим наш «золотой» камень каким-то обыкновенным булыжником.
Опыта в практических делах у нас не было — и ничего под камень мы не подстелили, а взрослые в наши дела и игры не вмешивались. Самый старший из нас — Димка (тогда он казался мне таким большим и сильным, а по-настоящему — пацанёнок лет семи-восьми) старательно стучит по камню, а мы выбираем песчинки из дорожной пыли… Камень нашел Димка, и поэтому именно он его долбит. Потом он устает… и мы все по очереди стучим, крошим. Добытое «золото» опустили в консервную банку. Получилось ничтожно мало (в пыли растеряли больше половины). Что же делать? Изобретательные дети, то есть мы, натолкли кирпича и высыпали туда же, он, разумеется, закрыл все золото. Но нас это нисколько не огорчило. Мы подарили каменно-кирпичный порошок прямо в консервной банке и твердо знали, что нашим «золотом» будут покрывать иконы…
Надежда Михайловна не раз принимала нас с бабушкой у себя, когда мы приезжали в Енисейск… Одно из воспоминаний — вечер. Где-то одиннадцать. Я — на лежанке, за печкой… засыпаю… ноги — к печке. Так теплее. А рядом, в соседней комнате Надежда Михайловна читает молитвы… Когда она пишет иконы, мы стараемся быть, как можно тише, не мешать… Ей тяжело их писать: на ней сказываются все проблемы, неприятности тех людей, для которых она пишет… В момент письма устанавливается связь между иконописцем и тем, для кого пишут… Помню, когда она писала нам икону, мы часто молились за нее, а когда встретились, она смогла нам точно назвать, время наших молитв… У иконописца больше искушений, поэтому они держат себя в большой строгости. Соблюдают все посты, много молятся, а когда пишут иконы, кажется, совсем не спят… Я засыпала — она молилась, просыпалась — опять слышала молитвы.
К Надежде Михайловне часто кто-то приезжал: кто учиться писать иконы, кого благословлял к ней на жительство отец Геннадий…

Ира

Из всех временных жильцов Надежды Михайловны, я запомнила только одну девочку (или девушку) Иру. Помнится, ей было лет 19, а может я и ошибаюсь. Она у Надежды Михайловны и жила, и училась… Мы тогда уже нашли людей, которые сдавали дом за весьма символическую цену. Хотя жили мы и в другом месте, но я часто забегала в этот двухэтажный домик… хоть и маленькая была, но понимала — работа. Они писали, а я им вслух жития святых читала. Тогда я впервые и нашла свою святую — мученицу-отроковицу Василиссу. А через год Надежда Михайловна написала мне икону Святой Василиссы.
С Ирой мы постоянно вместе были, уж не знаю, что нас связывало — мне -7, ей — 19. Совсем разные, но времени мы вместе проводили много. И я ее очень полюбила, привыкла к ней, как к старшей сестре. Каждый день после обеда забегала за ней; если Ира была свободна — мы гуляли, играли «в мячик», я рассказывала ей какие-то свои, детские секреты… А если они еще не закончили работать — терпеливо ждала, читала жития… Потом пила с ними чай, и мы с Ирой шли гулять.
А потом к Надежде Михайловне приехали другие люди. И Ира жила у нас. Мы с ней и моей бабушкой шили из лоскутков большого медведя, он до сих пор живет у нас; по очереди мыли посуду.
Кончалось лето. Уехали мы из Енисейска. Сначала Ира. Потом — мы. Она тоже живет где-то в Красноярске, но я сама, конечно, не могла ее найти, а бабушке было некогда. Я часто Иру вспоминала. А однажды она пришла к нам в гости! Как я радовалась! А потом опять… потеряли мы друг друга. Но все равно Енисейск мне напоминает и ее.
Вообще в городе, а тем более в таком городке, как Енисейск, люди — самое важное. В Енисейске все друг друга знают. И это меня всегда удивляло и радовало. После делового, бегущего Красноярска, спокойная тишина Енисейска, доброта людей была… ну, как сказка! В которую я всегда стремилась попасть.

С хором

Первый раз «в сказку» я попала (приехала) с хором. Мы разместились в двух домах. Один — дом отца Николая (когда он уехал, в доме «поселилась» иконописная мастерская, а сейчас там живет псаломщица Светлана с тремя маленькими детьми) казался мне очень большим. Запомнились в доме почему-то лишь оранжево-коричневые полы и два длинных стола, за которыми ел весь хор. А во дворе — двухэтажный сарайчик, вымытый и занятый нами под игры. Мы любили просто там сидеть, разговаривать, как будто в своем доме… «Домик» очищали мы, первая партия детей, приехавшая на три дня раньше всех остальных со своими родителями, на «разведку».
Сколько нас было? Маринка, Сима, Катя, Димка и я. Опять пятеро! Мы, кстати, все дружили, хоть Маринка и была старше меня на 6 лет. Нам было весело, мы придумывали какие-то свои игры… Помню, как чистили домик. Димка (единственный мальчик) и Маринка (как самая старшая) таскали лавочки. Или лавочку? В общем, занимались «тяжелой физической работой».
Симка подметала. Катя чего-то там убирала. А я, как самая младшая, вытирала пыль. Причем тряпку я почему-то мочила в каком-то чайнике. Видимо другой посуды мы не нашли. Наконец все убрано. Сидим на втором этаже. Там дверь — прямо со второго этажа во двор, а лестницы нет. Лавочку поставили прямо около выхода. Помню все щелкали семечки. А мне бабушка почему-то не разрешала, тогда мы все дружно начистили семечки. И ели чищенные уже все вместе! Родители волновались, что мы выпадем из этого окошка-выхода. И, когда приехал весь хор, чей-то папа, по-моему, Илюшкин, дядя Олег прибил доски поперек входа.
Хор приехал на «Ракете». Мы ходили встречать: тетя Таня и тетя Ира, и нас, детей, пятеро. По дороге Симка упала и разодрала коленки и локоть. Тетя Таня (ее, и Маринкина мама) и Катя (лучшая Симина подруга) повели ее домой. Мы, заметно поредевшие, встретили хор. Пошли домой, на обратном пути встретили перебинтованную Симку и Катю.
Хор поселился в доме отца Николая. А мы той же компанией только с еще несколькими малышами жили наискосок от них. В двух маленьких домишках. Савва, Сенька, Ульянка с родителями — в одном домике. А в нашем — на веранде Полинка с мамой, и тетя Таня, а в комнате — Сима, Марина и мы с бабушкой. Помню, вечер, родителей нет, наверное, где-то у костра разговаривают. Мы с Симкой лежим на моей кровати, а Маринка — на их. В комнату залетел большой комар. Мы называли их малярийными. Маринка их очень боялась, думала, что они разносят малярию. Она спряталась под плед, а мы с Симой хохотали, и пугали ее. Говорили, что он на нее сел и сейчас цапнет. Наконец, ей надоело бояться. Она тоже залезла к нам на кровать. Мы спрятались под пледом с головой и рассказывали страшные истории. Потом пришли родители, разогнали по кроватям, выключили свет и ушли. А нам было еще интереснее! В темноте рассказывать страшилки, да еще и с долей риска — могут родители прийти — это ведь так здорово!
Были у нас, конечно, и небольшие ссоры. Однажды Симка с Катей заупрямились — не стали мыть посуду, не помню, почему.

А у нас было строгое дежурство. И мы с Митькой, младшим братом Кати, мыли не в свою очередь. Нам было очень обидно, ужасно не хотелось мыть посуду, но еще меньше мы хотели, чтобы все переругались — поэтому и мыли. Лица у нас тогда, наверное, были очень «надутые», но все кончилось миром: девочки извинились, и дежурили три раза подряд!
Днем мы любили лежать на наваленных под продолжение крыши досках. Там всегда тенёк. Рядом с крышей проходили провода. Однажды я зачем-то за них взялась, чем перепугала всех окружающих, а сама ничего не почувствовала… даже странно!
Мы той же «первой» компанией любили играть больше всего. У нас были свои многосерийные игры. В «брошенных щенков» — самая любимая. В нее мы играли года три. Проигрывая разные сюжеты. От путешествия на плоту во время потопа, до смерти. И не надоедало! Играли мы и «в огород». Так называли мы ту игру, хотя ничего и не садили, а просто запускали кого-то в огород. В заборе много дырок, и оставшиеся игроки должны были не выпустить «запертого» из огорода. Звучит смешно, а играть было весело!
Как-то во время игры я сильно разбила коленки, и девчонки на руках отнесли меня в наш домик, где попутно стали играть в больницу. Помню, Маринка заливала мне ногу перекисью и боялась, что мне больно больше меня. А я тоже боялась, но не медицины, а того, что придет тетя Таня и наругает за то, что мы сидим на ее кровати, хотя она ни разу на нас не ругалась.
Помню, как в наш маленький домик мы с Димкой возили воду из колонки. Мы всегда ходили вдвоем. И толкали тележку с какой-то емкостью под воду. Было тяжело, но мы не признавались в этом никому.
Вечерами во дворе дома отца Николая разводили костер. Пекли картошку, прыгали через огонь, пока не видят взрослые. Включали музыку и танцевали. Устраивали шествие вокруг костра, воткнув зеленые ветки в одежду и волосы… Я боялась, когда много народу, хоть и нашего, но сидеть, забившись в уголок, мне не давали. Маринка и Настя брали меня за руки и кружили, а потом, когда водили хоровод, поставили меня между собой… За что я им до сих пор и благодарна — так бы испуганно и просидела все три недели в уголке. А благодаря им — перестала бояться и, наоборот, стала заводилой. Во всех играх, делах… Один раз разожгли такой костер, что прибежали соседи с ведрами — тушить пожар!
По утрам мы ходили на спортплощадку. И вместо зарядки соревновались, кто больше простоит «березкой», больше подтянется… Чаще всего побеждали Симка и Катя.
Днем были у нас концерты, а когда их не было — ездили на Кемь (речку), ходили купаться на Косу, маленькое озерцо.

Коса

Кстати, Косу для хора открыла я. Ушла гулять с соседскими ребятами, а они собрались купаться. Чтобы до Косы дойти, надо сначала по Енисею немного, она как бы на островке. Там брод есть и течение медленное… но мне не разрешали купаться без взрослых, поэтому через Енисей я не пошла. А ребята ушли, сказав: «Окунемся и назад. Жди!». Ну, я ждала. Какая-то девушка оставила мне коляску с малышом — такое можно только в Енисейске! — стою, жду. Уже и за малышом пришли. Жду-жду… надоело. Решила домой идти. А город-то незнакомый! Бежала, сколько помнила. А дальше — куда? Я (пятилетняя) не растерялась. Дорогу от Успенского собора до дома — знала. А вот, что храм — Успенский — нет. Спрашиваю у прохожих: «А как дойти до храма? Белый такой, красивый». Вывели меня к храму, обрадовалась я! И домой скорее! А там меня и не хватились! Гулять с ребятами меня отпускали, а их-то еще нет! Потом мы любили ходить на Косу всем хором. Однажды нас застигла там гроза и мы, опять-таки впятером бегали домой за плащами для всего хора, пока все пережидали под навесом.

Монастырское озеро

Ездили мы и на Монастырское озеро. Видели землянки, в которых жили монахи. Сначала здесь жили два брата-монаха, а потом образовался монашеский скит. Их убили во времена церковных репрессий, зарубили в землянках, где монахи молились, и бросили тела в озеро. Тело одного брата не тонуло. Но стоило лишь подплыть к нему убийцам — оно ушло на дно. С тех пор вода в озере — красная, от крови невинно убиенных. А само озеро несколько лет не замерзало. И это в наши, сибирские морозы!
Выслушав это предание, пошли купаться. Вода и правда была красноватая. А дно — мягкое и песчаное, как монашеские рясы. Это звучит спокойно — «как монашеские рясы», а когда я встала на дно и посмотрела на воду, то просто вылетела в ужасе на берег, да и не я одна.
Действительно страшно было. Как же так? Жили люди, молились, славили Бога, радовались чему-то, а потом… Из-за каких-то злых людей раз — и нет их.
Мы купались, но при малейшем движении воды, замирала и билась душа. Пожалуй, тогда ко мне впервые пришло понимание смерти.

Смерть

В Енисейске я еще несколько раз задумывалась о смерти. Мы проходили мимо храма. С бабушкой, Димкой и его мамой — т. Мариной. Они зашли в храм. А я услышала знакомую мелодию — такое мы пели в храме. Я присоединилась к пению. Вскоре меня заметили поющие бабушки. Они поставили мне табуреточку, чтобы я была вровень со всем. Я оказалась у изголовья гроба. Так я впервые увидела мертвого человека. Сначала был просто… нет, не страх, скорее… неожиданность. Шок. Не ожидала. Потом я еще пела вместе со всеми, когда испуганная бабушка нашла и увела меня. Она думала, что мне страшно. А мне было не страшно, а… светло и печально. Меня не пугала возможность смерти. Я не верила в нее. Да и рано было бы.
А второй раз… было страшно. В храме стоял гроб. Три дня. Как и положено. Мы увидели его вечером перед похоронами. Эта бабушка жила при храме. Угощала неделю назад нас конфетами, а сейчас… Ее уже нет. Мы верили, что она уже в раю. Но где это? Непонятно и страшно. Мы смотрели на гроб. И молчали. Еще долго молчали, выйдя из храма.

Успенский собор

Гроб стоял в Успенском соборе. Том самом «белом, красивом храме». Там мы пели и концертную программу, и отслужили несколько литургий. Запомнились рассказы батюшки об иконах, и о чудесах, происходивших у них. Все рассказы помнятся смутно, отрывками. Но один случай запомнился очень четко. Мы с хором пришли в храм, но не на службу. Зачем — не помню. В храме кроме нас никого не было. День был сумрачный, серый. В храме тоже был полумрак: свечи не горели. Мне, чтобы рассмотреть иконы, приходилось задирать головёнку высоко-высоко. На потолке я увидела свет. Такое пятно из света, круглоовальной формы. Я была… не знаю, как сказать. Здесь были и испуг, и трепет, и восторг, и, конечно, удивление, когда я показывала на него, а никто не видел. Этот свет был… сам по себе. Это не отражение солнца, а само светящееся изнутри. То чудо всегда вспоминается с тихой радостью.

Отец Геннадий

Настоятель Успенского собора — отец Геннадий. Никогда я еще не встречала батюшку, столь горячо любимого всем приходом, такого доброго, мудрого, терпеливого. Впервые, в Енисейске я попала на его «воскресные» беседы. После утренней литургии в воскресение, все собираются в большой комнате рядом с крестильней, отец Геннадий читает что-нибудь из Библии, или Евангелия, а потом раскрывает смысл… Но это не лекции, а именно беседы — и все, кто хотят, задают вопросы, говорят, и даже спорят иногда.
Первый раз была я на такой беседе в 5 лет… Тогда речь зашла о Страшном суде, я все внимательно слушала, и рисовала… Рисовала Страшный суд и распятие… Но страшного на рисунках не было — так искренне я верила, что все всегда хорошее и светлое, что даже черти получились у меня не страшными, а глупыми и смешными.

Храмы

В Енисейске много храмов: Успенский собор, мужской и женский монастыри… Бывала я, конечно, во всех. В мужском монастыре ведет службу отец Себастьян. Люди приезжают к нему из разных городов на отчитку.
И все паломники стараются попасть к нему на службу. Побывала я и в женском монастыре. И узнала, что настоятель там — отец Александр. А ведь он был духовником нашего хора. Было это давно, но мы до сих пор вспоминаем о нем с любовью и благодарностью! Как он рассказывал нам, малышам, о Боге! Как умел заинтересовать!
Бывала я на службах во всех этих храмах, но Успенский собор остался самым родным. За многочисленные приезды я познакомилась почти со всем приходом. И теперь, когда приезжаю, чувствую себя, как дома, в своей семье…

Любовь Николаевна

Три последних наших с бабушкой приезда мы останавливаемся у Любовь Николаевны. Она — учитель рисования в Православной Гимназии и прихожанка Успенского Собора. Когда мы в поисках жилья обратились к отцу Геннадию (Фасту), он благословил нас на жительство именно к ней. Бабушка, как она сама потом рассказывала, тревожилась и сомневалась: «К незнакомому человеку? Жить? А как она это воспримет?».
А я нисколько не сомневалась. В Енисейске меня вообще никогда не оставляет чувство и вера в то, что все будет хорошо. А тут — благословение, так что же сомневаться? Но и опасения моей бабушки быстро развеялись: во-первых, Любовь Николаевна оказалась не совсем незнакомой, встречались уже раньше, во-вторых, выяснилось, что у нее часто останавливаются паломники. Да и вообще человек она дружелюбный. К ней постоянно приходит кто-то в гости, так что мы тоже были втянуты в ее «общительную» жизнь. В первый же вечер нашего знакомства она начала учить меня рисовать, чего я никогда не умела. Научила рассчитывать пропорции лица, выбирать цвета.
Тогда она писала доску с правилами для мужского монастыря. Буквы были написаны, а следы карандаша нужно было стирать. Что и доверили мне. И пока Любовь Николаевна была на работе, я тоже работала — стирала карандаш так, чтобы не задеть краску. Это иногда не получалось, и я очень пугалась, но ничего страшного не случалось.
Любовь Николаевна очень эмоциональная. И когда нам в гимназии разрешили взять на вечер микроскоп, то… увидев хоботок комара, она удивилась и ужаснулась: «Какой страшный! Уууу, так и хочет укусить!». А крылышки рассматривала с восторгом — действительно, такая совершенная конструкция!

Православная гимназия

Кстати, я в начальных классах православной гимназии училась. То есть не в классах, а в классе — в третьем, да и то недели две. В нашем классе почти все ребята были из приюта. Но это ничуть не отражалось ни на их успеваемости, ни на отношениях. Не было никакой озлобленности, не было особого отличия между ними и нами, домашними. Только скудный, столовский обед они съедали с большим удовольствием, чем мы. Помню веселую, озорную Иришку, отличницу Дашу, сидевшую со мной за одной партой. Остальные имена и лица забылись, расплылись…
Гимназия стояла напротив дома Надежды Михайловны (мы тогда жили у нее). Рано утром, дело было зимой, я выходила на мороз и бежала до школы, очки, конечно, запотевали. А однажды я забыла их дома и ничего не видела. И Даша тихонько диктовала мне, что написано на доске. Но с этими девчонками мы как-то больше не встречались.

Маша

А вот с Машей — девочкой с соседней улицы — подружились. Познакомила меня с ней бабушка. Дело было летом, в первый наш «самостоятельный» приезд. Именно потому, что приезд самостоятельный, было мне скучно одной. А на соседней улице постоянно играли дети. Я, по характеру стеснительная, и подойти познакомиться не могу, страшно. Вот бабушка и привела меня к ним: «Возьмите поиграть». Взяли они меня, приняли в игру. Тех ребят не помню. Играли мы с ними мало. Зато на многие годы сдружились с Машей и ее двоюродной сестрой Катей. С ними я часто играла, ходили друг к другу в гости. Потом Катя куда-то уехала, и с тех пор я ее ни разу не видела. А с Машей мы целые дни проводили вместе. Я уже тогда была ужасно самостоятельной, и одна ходила к ней в гости, а вот ее к нам почему-то отпускали, только когда приходила за нами бабушка. Из лоскутков мы шили платья куклам, да и самих кукол. Мастерили обереги (правда, я, воспитанная православным хором, абсолютно не верила, что они несут в себе какую-то силу, что и заявляла) без иголки и клея. Я вышивала. Конечно, мы и просто бегали, гуляли. Вертелись на турнике в Машином огороде, сидели на погребе, забирались на сарай… На все наши забавы с улыбкой смотрела Машина бабушка Катя…
Помнится, были у них какие-то домашние животные… Ну, помимо кошек, разумеется. Меня, «городского жителя» они приводили в восторг! Еще бы! Прежде я никогда такого не видела.
К середине того лета Машкина улица разделилась на две половины: Наши и Враги. И мы вступили на тропу Большой Войны. Мастерили себе мечи и луки. Бегали с «пистолетами» — чаще всего сделанными из деревяшек или веток, или с водяными. Устраивали засады и честные, почти рыцарские поединки. Играли мы в это по-настоящему. По-настоящему «ненавидели» лагерь врагов и по настоящему «прикрывали» своих. Убитых в этой игре не было, зато были синяки и царапины, да и они — случайно. Никому и в голову не приходило всерьез колотить кого-то, пользоваться деревянным оружием. Его использовали для самоутверждения и устрашения врага. Но не боле. Но на мечах мы дрались, да еще как! Никакой фехтовальной основы наши бои не имели, зато азарта — хоть отбавляй!
Но Маше мама подарила щенка. Мы назвали его Плуто. И интерес к войне немного стих. Любили мы его очень, целые дни проводили вместе с ним: то в старом ошейнике новые дырки сделаем, чтобы головка не выскальзывала, то играем с ним, то гуляем, то пробуем дрессировать. Маша была его «мамой», а я — «крестной мамой», но потом мы решили, что это нелогично — ведь собак почему-то не крестят (это я знала твердо) и я переименовалась в «тетю». Пару раз я ночевала у Маши, тогда мы до позднего вечера играли с Плуто, а всю ночь шептались. Это было так интересно! А однажды ( не помню почему) я в 4 утра засобиралась домой. Мы не стали будить родителей, тихонько выбрались за дверь. Но засов на калитке отодвинуть не смогли — и я полезла через забор.
Но чаще всего мы гуляли в сквере…

Скверик

Этот сквер для меня, маленькой, был сказкой. Он примыкает к храму, выводит к колонке и дороге на Косу, обрывается склоном, заросшим травой и кустарниками (там так здорово прятаться и сидеть в засаде!), и начинается на улице, где живет Маша и где ведется Война. В этом скверике мы играли с Машкой и Ирой, играли с Плуто… Я гуляла там и с «хозяйской» собакой Динкой. Она была большая, породы эрдельтерьер, примерно одного со мной роста. Мы с ней гуляли, играли… а однажды большие мальчишки кинули палку, чтобы Динка ее принесла. Она побежала, а я, на поводке, полетела по земле коленями, животом за ней! А отпустить страшно — вдруг убежит. Так она меня через весь сквер и протащила…
А приехали мы в этом году в Енисейск, зашли к хозяевам (в домик напротив сквера), ставшими нам хорошими знакомыми за эти годы, а Динки нет. Украли собаку.

Будни

Я уже говорила, что сквер примыкал к Успенскому собору. А в храме меня в детстве больше всего интересовала и восхищала колокольня. Первый раз я побывала там с отцом Арсением. Его самого помню смутно, запомнилась черная, монашеская ряса, ласковые руки, веселые, немного озорные глаза. Помню, как он приходил к нам мыться в бане (мы жили у тех хозяев, у которых была Динка), отец Арсений был откуда-то с юга, и часто мерз в своей комнатке при храме. Послушники носили и кололи во дворе дрова… А мы, пока отец Арсений мылся, играли: на прицепе от хозяйской машины построили шалаш, забирались туда и рассказывали стрр-рашные истории, но было совсем нестрашно! Иногда в шалаш кто-то не влезал, но мы не ссорились из-за этого, а устраивались поплотнее: я садилась на коленки к Маринке, и дело кончалось полным удовольствием. Потом бабушка кипятила чай, за стол садились взрослые, разливали чай, резали хлеб, накладывали в тарелки что было в доме… и, наконец, звали нас. Все спускались по-разному: Симка с Катей чинно, аккуратно, Марина — как и положено самой старшей последней, а мы с Димкой прыгали с самого верха прицепа.
Мне было страшно, но я не подавала виду и не отставала от своего старшего друга. Мы вставали рядом со столом, родители поднимались и мы пели молитву, а отец Арсений благословлял пищу…

Колокольня

С колокольни Успенского собора видно добрую половину Енисейска. Маленькая, я, конечно, смотрела через ограду колокольни, чтобы не выпасть (да и не достать было,
чтобы посмотреть через перила), и мне казалось, что отсюда начинается то ли сказка, то ли другой мир: дома, такие громадные на земле, здесь видны сразу и полностью, да еще и можно ухватить взглядом сразу несколько. Помню, первый раз мы поднялись туда хором… Сейчас думаю, как на такое решились наши родители и церковнослужители? Такой риск: на маленькой площадочке 30 детей от 5 до 12 лет… Многим хотелось дотронуться до колоколов, подергать за все канаты, привязанные к колоколам. Конечно, им этого не разрешили, но некоторые украдкой все равно трогали и держались…
Потом мы еще раз были на колокольне с Машей и Юрой. Тогда-то нам впервые и разрешили подергать за канаты, привязанные к язычкам колоколов, но силенок у нас троих не хватило, чтобы издать хоть какой-нибудь звук.
За дело взялся сам звонарь. Как громко! Звук уходит куда-то ввысь, под самый купол! — и звучит там, сам по себе, как будто самородный, не рожденный человеком… Казалось, сама колокольня дрожит и уходит из-под ног, кружилась голова… Было страшно и радостно!

Юра

Юра… не помню, откуда он. Видимо, приезжал с паломниками. Жил он в гостинице при храме. Мы с ним часто играли, строили из веточек дома, рыли подземные ходы к ним. Смотрели, что делают послушники, иногда пытались им помочь, но это у нас плохо получалось. Мы не огорчались, бежали играть в сквер. Там опять — догоняжки, прятки… А потом он уехал. И я даже не знаю, из какого он города. И теперь навряд ли когда-нибудь узнаю.
Отец Арсений тоже уехал. Как я недавно узнала — в Усть-Каменогорск. Это — его родина. Но я запомнила его, как жителя Енисейска, как один из его образов.

Колокольня (продолжение)

Позже, я еще не раз бывала на колокольне. Благодаря общительности Любовь Николаевны, у которой мы жили, я познакомилась с Андреем, он пономарь Успенского собора. И несколько раз я поднималась с ним на колокольню, когда он звонил. Эти впечатления гораздо четче и яснее, чем те, первые. Почти вертикальная лестница, казавшаяся мне сначала неимоверно длинной, а позже (когда подросла) обычной. По ней трудно спускаться, и Андрей всегда подстраховывает меня. Но я ни разу не падала. На колокольне — сильный ветер! Но он… какой-то добрый. Ветер пытается сорвать платок и… наполняет радостью, чувством полета, чего-то неземного! Единством с Богом!
Этим летом, когда я опять жила в Енисейске, на колокольне звонили девочки из 7-ого класса православной гимназии. Звонарей было трое. Или четверо? Я так и не поняла, если честно. Звонить их научил Андрей, и теперь по выходным они прибегают в храм и вызванивают такие переливы! Такой благовест!

Андрей

Андрей для меня — не только «способ» попасть на колокольню. За наши последние приезды, мы с ним… Ну, не знаю, можно ли это назвать «подружились» — с такой разницей в возрасте! Но… общались довольно-таки много. И он для меня очень дорогой человек. Пожалуй, первое, что всплывает в памяти при имени — «Андрей», это наш зимний поход в Троицкий монастырь.
Однажды, когда я была в Красноярске, нам задали сочинение о нашем времени. Я долго думала. И написала вот что: «Время, время… То куда-то летит, торопится. То еле ползет, тяжело дыша на каждой минуте. Никого не щадит время. Ни людей, ни города. Но людей оно просто проглатывает, оставляя память лишь о некоторых, а города остаются. Стоят, переживая тысячи событий, сотни поколений. Они лишь изменяются, обновляются. Вот и Красноярск — всего век назад появились первые многоэтажки. А сейчас у нас строится здание в целых 30 этажей. Пять лет назад было всего несколько фонтанов: в парке Горького, да еще кое-где в центре. Прошло всего ничего — и весь город наполнился шумом фонтанов. В центре они вообще на каждом углу. Если убрать все машины, то можно ходить по звуку: от одного — к другому. Совсем недавно в городе появились пальмы, и многие жители ходили к ним, как на экскурсию. Теперь пальмы у нас — привычное дело. Никто не удивляется, увидев их зимой под стеклянным колпаком. Наш город время сделало более красивым…
А вот Енисейск оно не пощадило. В этом городе нет многоэтажек, все домишки деревянные. На окнах русские наличники, такие, как в старину: белые, синие, малиновые.
Недавно в центре построили супермаркеты. И прелесть этого маленького, какого-то домашнего, родного городка притупилась. В Енисейске мало машин. По улицам ходят коровы, можно часто увидеть лошадей: с хозяевами, пасущихся, стреноженных — любых. В Енисейске очень много храмов. Многие были построены до революции. Один храм (Троицкий монастырь), который был самым красивым во всей Азии, теперь разрушен. Осталось лишь само здание. А внутри… валяются разные железки, палки. Ступеньки на колокольню обвалились. Остался лишь почти вертикальный земляной настил. Если же все-таки по нему забраться на колокольню, то можно увидеть железные перекладины и обрывки веревок. Раньше здесь висели колокола. На стенах сохранился старинный рисунок, местами еще держится штукатурка. И ВСЕ. А ведь были когда-то иконы. Висели звонкие колокола. На службу собирался народ. Священники облачались в ризы. Стоял иконостас. Батюшки входили в алтарь. Люди принимали таинство исповеди и причастия. Был Храм. А теперь нет ничего. Время не пощадило Енисейск…» Конечно, сочинению далеко до совершенства, я писала его два года назад.
Но я рассказываю о нашем походе. Все помещение Троицкого монастыря — в пыли, на полу — доски, обломки, какие-то тряпки. Внутри все разрушено: нет икон, нет алтаря, нет ничего. Мы с Андреем залезли на колокольню. Правда, без фотоаппарата, его мы оставили Любовь Николаевне и моей бабушке, которые хоть и пошли с нами в «поход», не рискнули лезть по абсолютно разрушенной лестнице. А мы полезли! Наверх-то забрались более-менее нормально. С колокольни открылся чудесный вид на Мужской монастырь и Успенский собор. Вокруг — все в снегу, на деревьях — тоже снег. Морозно и Весело! Это взгляд из окна. А внутри… темно. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела вверху железные перекладины, на некоторых висели обрывки веревок. Наверное, они остались, когда снимали колокола. Странно было… словно здесь, в сыром полумраке, — другое время. Не то, когда здесь шли торжественные службы, не то… Время церковных репрессий, когда снимали колокола, когда бросили в озеро тела монахов…
А за окном — наше время! С морозом, сугробами и куполами мужского монастыря! И мы стали спускаться. Хотя легко сказать — «спускаться»! — скорее скатываться! Благо, что Андрей шел первым! Я ежесекундно скатывалась на него! Казалось, ступенек здесь никогда не было, один склон из мешанины бетона и колотого (временем) кирпича. Стены узкие, они сжимают лестницу. Зато за них удобно держаться, упираться ладонями. Но все кирпичи шатаются, иногда вываливаются… Наконец, мы слезли-спустились-скатились. И пошли домой! По дороге мы с Андреем кидались снежками (лепить которые я не умела) и пытались свалить друг друга в сугроб. То есть я — пыталась, а Андрей, разумеется, без труда закатывал меня в снег… До дома мы добрались мокрые и счастливые!
Около монастыря мы нащелкали много кадров, но пленку, отданную в печать уже в Красноярске, засветила неопытная работница. Как мы жалели!.. — на пленке была фотография и северного сияния. Мы видели его, когда однажды часов в 9 (а зимой в это время уже очень темно) совершали традиционный «вылаз» на свежий воздух. Мы прогуливались по Ленина, вдоль берега, и вдруг замерли — на темном небе что-то странно светилось и переливалось. Пригляделись…- не что-то, а само небо! Вот удивились… Так красиво было! И, конечно, сфотографировали! А пленка пропала… В этот наш приезд мы с Андреем опять ходили в Троицкий монастырь. Приехали мы в Енисейск в конце августа… Тогда и пошли, — ходили вдвоем, Любовь Николаевна и моя бабушка отказались. Они взяли в библиотеке журналы «Воскресная школа» и углубились в чтение. А мы пошли. На улице — дождь. Темнело, было часов 10 вечера. Калитка, ведущая во двор монастыря, была закрыта на замок. Но нас это не остановило. Нашли щелку в заборе: и по мокрой траве, буеракам, ямам выбрались на тропинку. Дошли до входа — он заколочен! И все окна тоже! Мы обошли монастырь до забора… ни щелочки! Но не отступили! Вышли по тем же буеракам, едва не переломав себе ноги назад на улицу. И наше упорство было вознаграждено! — в заколоченном окне остался проем, правда, довольно-таки маленький, но я пролезу! Да и Андрей. Он с подозрением посмотрел на окно: «Ты за экстрим? — тогда давай!» Окно было намного выше моего роста, но в стене местами вывалились от старости кирпичи, и по ним легко было карабкаться. Я думала, что пролезть будет трудно, и что окно высоко над полом, но легко преодолела маленький проем, и мои ноги почти сразу коснулись пола. Пока глаза привыкали к темноте, пролез в проем и Андрей. Первое, что произошло в темноте монастыря — столкновение наших лбов с балкой — «Ой!» Мы пробирались, держась за руки. Нашли вход на колокольню, но… он заколочен! — и туда никак не залезть, разве что со специальным снаряжением скалолазов (или стенолазов?) или выломать дверь.
Снаряжения у нас, разумеется, не было, а стены выламывать — варварство! Так и не побывали мы на колокольне. Зато вдоволь набродились по всему зданию! Представляете? В темноте по разрушенному, заколоченному монастырю… вот романтика! Я даже пожалела, что в монастыре точно нет привидений… Хотя с другой стороны… Мы, с перепугу, могли бы ноги переломать, среди всех этих досок, бревен и мусора! Обойдя всё это в последний раз, мы выбрались из монастыря.
Вылезать было совсем просто и не страшно! На улице также моросил дождик… Но мы не пошли сразу домой, а побродили еще вдоль берега Енисея… Было уже темно, но очень красиво — виднелась розовато-желтая полоска заката…
Когда мы развернулись назад, то увидели, как далеко ушли: в темноте далеко-далеко светились огоньки пристани. Я вспомнила, как около этой пристани, мы с хором в День Города Енисейска, бегали, играли, смотрели фейерверк. Этот фейерверк меня поразил! До этого я никогда такого не видела! Ракеты переливались, горели. В темной воде, казалось, тоже горели огни!
Наконец, мы вернулись домой. Бабушка и Любовь Николаевна уже волновались и посадили нас сначала отогреваться и пить чай, а потом подшивать журналы «Воскресная школа», которые они уже успели прочитать. Вскоре, Андрей ушел.
На следующее утро я поняла, что заболела. Ну, да… За приключения надо платить. Вечером пришел Андрей. Он откуда-то узнал, что я заболела, и принес просфору. Вести в Енисейске разносятся очень быстро.

Светлана

Просфору, подаренную Андреем, испекла просфирница Светлана. Я познакомилась с ней лишь этим летом. Она не только просфирница, но и отвечает за все «трапезные» дела в этом году. Отец Геннадий благословил меня помочь Светлане делать просфоры, но это только так говорится — помочь, по-настоящему она меня учила, а я больше смотрела.
Тесто на просфоры заводится тугое, конечно, ведь надо, чтобы оно не расплывалось, а точно сохраняло заданную форму.
Мы прочитали молитву, перекрестились… Светлана дала мне разминать небольшой кусочек, а сама взяла большой. Я мяла его, мяла, но нужной «упругости» не достигла. Делать просфоры такой формы у меня вообще не получалось — они расползались в руках. Зато делать резаком «крышечки» и наносить рисунок печаткой мне очень нравилось! В процессе работы Светлана рассказывала мне о своей родине — Северо-Енисейске, о том, что жила она там, где добывают золото. Рассказала она, как ей несколько лет снился родник, у которого они с подружкой вместе играли еще в детстве. В Северо-Енисейске ей удалось побывать лишь в прошлом году. Там она встретила подругу детства Галину, они вместе пытались найти родник, но не нашли: их любимое место игр заросло, а на месте бывшего погреба растет черемуха… Видимо, заглох родник, а пока умирал, звал Светлану, снился ей… Просил о помощи.
Сейчас сын Светланы строит в Северо-Енисейске храм.
Еще рассказала мне она, как училась печь просфоры. Что не было у них в Енисейске просфирницы, а ездила она учиться в Лесосибирск. И там они целую ночь пекли просфоры, а потом Светлана вернулась в Енисейск, и уже здесь совершенствовала свое мастерство, — за разговорами время летело незаметно: в духовку уже отправились служебные просфоры, ждали своей очереди праздничные, Богородицыны — мы приехали перед самым Успением. От Светланы я ушла, когда она начала печь хлеб. — Мы с бабушкой договорились с отцом Геннадием встретиться и побеседовать.
Бабушка зашла за мной, и мы пошли в храм. Но отец Геннадий был занят, мы ждали его на скамейке возле трапезной. Как раз в это время в церковную гостиницу заселялись паломники из Минусинска и Абакана. Они приняли нас за местных, а мы хорошо знаем город, поэтому отвечали на все их вопросы. Это было забавно — сами приезжие, а говорим, как местные — хотя и не скрывали, что мы из Красноярска.
Отец Геннадий беседовал с кем-то из прихожан, видимо, это было очень важно, и беседа затянулась. Сидим два часа. Холодно. Когда шли утром к Светлане, было тепло, а сейчас, под вечер, стало зябко. Я еще с утра не была дома, то есть у Любовь Николаевны, поэтому не переоделась. Матушка Василисса одолжила нам кофту и большой, как шаль, платок. От холода мы были спасены. Но в девять вечера, решили, что батюшка уже устал, и ему будет трудно с нами разговаривать. Собрались уходить, но сначала зашли в домик на Дударева, в котором мы жили, где играли с собакой Динкой, строили шалаш из прицепа. Зашли во двор… Все так же стоит прицеп! И баня, в которой мылся отец Арсений, все та же… По крайней мере, снаружи.

Отец Арсений

Кстати, в этот мой приезд, мне удивительно повезло! На следующий день после похода в монастырь к нам зашел отец Арсений!
Андрей, услышав от нас о нем, сказал, что он вчера заходил в храм! И обещал передать, как нам бы хотелось его видеть. И вот, на следующий день, отец Арсений действительно к нам зашел. Первый раз я видела его в «штатском», не в черной рясе иеромонаха. Да и видела я его последний раз… лет семь назад. Когда была совсем маленькой. Конечно, что-то стало всплывать в памяти, немного вспомнились и черты лица, и голос, но все равно, мне казалось, что так быть не может! Слишком уж странно — два дня назад отец Геннадий сказал, что мы его точно не увидим, что он в Усть-Каменогорске, а сегодня — вот он, пьет с нами чай. И приехал сюда из Алма-Аты, где служил в храме, и где живут его родственники.
Меня он помнит плохо — сначала вообще не вспомнил, но потом узнал мою бабушку, увидел мою фотографию тех лет, и тоже вспомнил. Конечно, я очень изменилась — дети быстро растут. Но и отец Арсений изменился. Когда батюшка ушел, я почувствовала себя совсем плохо. Болело все: руки, голова, шея… Я собиралась пойти на колокольню, Андрей обещал научить меня звонить, но так и не дошла, побоялась.

Надежда Михайловна

С приездом отца Арсения, чудеса не кончились. На следующий день после прихода отца Арсения, я болела. Не смогла даже встать, чтобы пойти на службу. А бабушка и Любовь Николаевна — пошли. Возвращаются они и говорят, что… Надежда Михайловна приехала! Еще одно чудо! Все говорили, что она надолго в Красноярске и здесь мы ее не застанем!
От радости я, кажется, выздоровела! Во всяком случае, бурно радовалась! Хотелось, чуть ли не сразу бежать к ней! Но… наверняка, Надежда Михайловна устала с дороги…
После вечерней, воскресной беседы, собрались мы у нее… С каким чувством входила я во двор, в дом, в комнаты! Если ко всему Енисейску я за эти дни попривыкла, то в этот дом, я входила, как в сказку… Сказку своего детства.
Здесь уже собралась вся иконописная. Дело в том, что Надежда Михайловна учит некоторых (с благословления отца Геннадия) писать иконы. И дома у нее временная иконописная мастерская. После той, первой, в которой я была совсем еще маленькой, иконописная была в доме отца Николая. Но сейчас там живет псаломщица Светлана с тремя маленькими детьми. Как мне хотелось, когда мы проходили мимо этого дома, зайти в такой знакомый двор, в дом, пробежать по лестнице на второй этаж, посидеть на ступеньках сараюшки, бывшей нашим «домиком», высунуться из окна.

С Димкой

Казалось, стоит зайти туда, и все оживет, вернется назад. Та, наша дружба, от которой не осталось ничего кроме памяти.
Тот день, когда мы с моим другом Димкой и сыном отца Геннадия Стефаном дрались подушками, а матушка Лидия, бабушка и тетя Марина (Димкина мама) разговаривали. Казалось, вернется натянутый между крыльцом и досками канат, по которому мы лазили на камбуз, чтобы поесть…
Кроме нас с Димкой, больше никто не находил удовольствия в обдирании рук об канат, добывая себе еду ТАКИМ способом. А нам — нравилось!
С Димкой же вдвоем ходили мы за козьим молоком к двум бабушкам, живущим, как нам казалось далеко-далеко, а наверное, близко — иначе нас одних бы не отпустили. Так вот, мы, ужасно гордые, оказанным нам доверием, совершаем длинное по нашим меркам путешествие. Знакомая калитка:
— Кто там?
— Мы за молоком! — и нам тут же отпирают. Мы идем в «козлятник». На полу — солома, перемешанная с «отходами производства», но нас это нисколько не волнует: мы носимся по сарайчику с козлятами на перегонки, а хозяйки доят коз.
У козликов мягонькая, приятная шерстка, а у коз — совсем не грозные, а гладкие, красивые рога. Козлята — забавные, такие смешные! — прыгают, бодаются, задираются… Наконец, наигравшись, мы получаем молоко, в 3-х литровой банке, и сверх того по огромной кружке козьего молока, теплого, почти горячего… такого вкусного! В благодарность мы поем им песни из нашего софийского репертуара того времени. Поем на два голоса. Причем то, что больше всего нравилось нам самим, благо, наши вкусы сходились. Но… пели мы и веселые колядки (это летом-то!), и любимые ектеньи… Это сейчас я представляю, КАК мы пели… По крайней мере, я. Бедные бабушки… Но… может быть, им все-таки нравилось?
Отпев наш концерт, мы спешили домой, стараясь донести до своих молоко теплым — ведь остывшее молоко — горчит. Чаще всего нам это удавалось. Мы торопились, напрягали все наши силенки. Но если не получалось, то банка опустошалась медленно и с неохотой. И допивали мы тогда его с Димкой, морщась, но благодарные козочкам.

Надежда Михайловна (продолжение)

В доме у Надежды Михайловны все было так знакомо! Как будто и не уезжала я отсюда. Сама Надежда Михайловна все такая же добрая, рассудительная. Все так же много людей, желающих у нее пожить, поучиться. Вот и стол, за которым мы столько раз обедали! На стене полотенце, все то же, с надписью: «Был пост, будет и праздник!».
За этим столом я впервые попробовала клюкву, а когда Надежда Михайловна спросила:
— Ну, что, увидела Москву? — удивилась и начала есть ложку за ложкой, надеясь увидеть Москву, казавшуюся мне далеким, сказочным… Нет, даже не городом! — государством.
А вот и печка! Та самая теплая, почти родная печка!
За ней — лежанка, на которой зимой я так часто грелась и спала! Пожалуй, именно печка вспоминается мне дома, в Красноярске чаще всего. Но лишь в этот раз я узнала, что ее сложил странствующий монах Иоанн. Пришел он в Енисейск из Соловков. Пожил немного при храме. Спросил как-то у Сережи (сына Надежды Михайловны, заведовавшего тогда хозяйственной частью), чем помочь. А у Надежды Михайловны, как раз, надо было печку делать. В Енисейске все друг другу помогают, а прихожане — особенно. Оказалось, что монах умеет класть печи. Буквально за несколько дней сложил он Надежде Михайловне не только печь, но и хорошую, уютную лежанку. А я и не знала, благодаря кому мне так тепло и уютно в морозы! А через какое-то время странствующий монах ушел дальше, говорят, в Туруханск.
А сын Надежды Михайловны — не только заведующий был тогда, но и председатель «Православной молодежи». Они не только молились, читали акафисты, но и ездили в лес, играли в чехарду, а еще… всем помогали. Помню, как это было с нами. Мы «Софией» приехали в Енисейск, у нас не было ничего… И послушники (эти ребята) принесли нам матрасы, соорудили лежанки, отыскали для нас и наладили несколько раскладушек (до этого мы спали на полу), организовали сбор одеял, подушек и прочего по всему городу! Собирал нам тогда одеяла весь Енисейск! Смутно их помню, тех ребят. Запомнился, пожалуй, только Сережа. Но… Хоть и не помню, спасибо большое этим ребятам! За их участие, доброту… Сейчас это уже взрослые люди, нет «Православной молодежи», но то лето, прожитое в радости и покое с Божьей помощью и их участием, осталось в памяти навсегда!
Это было давно, а сейчас, мы собрались за вроде бы маленький столик в доме Надежды Михайловны, но уместились за ним целых 9 человек. Под иконами сидел отец Арсений. Да, он тоже зашел сюда! Беседа завертелась удивительно быстро и интересно! — она то расходилась, и говорили сразу несколько человек своим слушателям, то сливалась воедино, и все внимательно слушали. Чаще всего все затихали, когда говорил отец Арсений! Еще бы! Все его так давно не видели! Так долго ничего о нем не знали!
А он рассказывал… По речи даже видно было, что он давно не был в Енисейске! У енисейцев даже речь какая-то особенная, вроде и быстрая, но певучая, вроде слова — те же, а слушаются иначе. Как-то звучат они… по-русски.
У отца Арсения говор «теплых» стран, видна в нем скорость, темперамент.
Но вот дело дошло до «разливки» чая и кофе. Отец Арсений попросил сначала чай, а потом кофе. Ему здесь холодно было, даже летом. Все-таки с юга, а погода — не очень радовала. Все засмеялись, а тетя Наташа сказала:

Чаю — накачаю,
Кофею — нагрохаю. В Енисейск поеду —
Заплачу и заохаю.

Все мои попытки выяснить, откуда это творчество, и почему в Енисейске надо «заплакать и заохать» не нашли ответа. Тетя Наташа сказала, что это местное народное творчество. Ну, что ж, пусть так…

Тетя Наташа

Вспомнилось мне, как маленькая, забегала я к т. Наташе в трапезную. А она угощала меня морковкой, которую я очень не любила и никогда не ела, а тети Наташину грызла с удовольствием! Помню, что мы, ребятишки, из всех «церковных людей» (так мы маленькие называли прихожан) больше всех любили тетю Наташу. Но никогда не решались ей этого сказать, или подарить «каменную краску», как Надежде Михайловне.
Потом, когда мы приезжали в Енисейск вдвоем с бабушкой, я тоже всегда старалась держаться поближе к тете Наташе. Казалось, так лучше, защищеннее. Да и привязывалась я к ней с каждым разом, все сильнее, и сильнее. Недавно, уже живя в Красноярске, нашла я в своей сумке конфетку. Из Енисейска. Ее мне подарила тетя Наташа. Я не стала ее есть. И бабушке не давала. Не потому, что жалко… а… память. Когда еще я буду в Енисейске? Может через год? А может через два-три

Продолжение беседы

Пока я все это вспоминала, за столом продолжалась беседа. Все обменивались вопросами — так давно не собирались все вместе! Тетя Наташа, глядя на кофейник, рассказала о своей кофемолке, которой 81 год!
Конечно, мне тут же вспомнился рассказ Светланы, о сите своей прапрабабушки, в котором она до сих пор просеивает муку для просфор, и о скалке, которую в начале 50-х годов сделал ее отец по просьбе мамы, «чтобы к концам немного сужена, а так — ровная». Я и сито это видела и скалку. Действительно, Енисейскъ- городъ — памятникъ.
Перед тем, как мы сели пить чай, случилась еще одна интересная история, я забыла ее упомянуть, но теперь расскажу.
Надежда Михайловна живет в двухэтажном доме. И отец Арсений, и я, редко бываем в Енисейске, и, конечно, пытались все сфотографировать, увезти с собой частичку Енисейска. А в Енисейске — домики. Вот и решили мы с отцом Арсением залезть на чердак, где есть окно и сфотографировать Енисейск. Отец Арсений был в рясе, я в белой кофте и юбке.
Конечно, никто нас не пустил на пыльный чердак в такой одежде. Надежда Михайловна выдала нам рабочую одежду. И вот — мы лезем. Первой полезла я, на разведку. Почти сразу за мной поднялся и батюшка. На чердаке действительно очень много пыли. А на крышу выйти — мы побоялись. Слишком уж непрочной она казалась. Окно, вопреки словам Надежды Михайловны было всего одно. Я кое-как взгромоздилась на него. Перегнувшись, настроила фотоаппарат. Сфотографировала. Отец Арсений протянул свой — это было труднее: во-первых, я не умею пользоваться цифровыми фотоаппаратами, а во-вторых, чтобы была четкая картинка, пришлось высовываться дальше. Отец Арсений за меня беспокоился, но все обошлось благополучно!
Вниз мы спустились весьма живописно-пыльные. И поскорее переоделись в свою одежду. После чего и сели пить чай.
После чая, мы начали расходиться. Но происходило это очень долго.
Мы всё фотографировались, говорили, не могли расстаться даже до завтра…
Наконец, разошлись.
Мы с Любовь Николаевной и бабушкой пошли домой мимо храма. (Надежда Михайловна живет от собора наискосок). В темноте заметили Андрея, окликнули его, и он вскоре при соединился к нам.
Дома он включил видик и показал нам кассету, записанную В.В. Величко…
Фильм снят почти профессионально, называется «Зимний Енисейск»… А еще на кассете записаны просто этюды, зарисовки Енисейска… До того красиво и интересно: старичок
чистит крышу, и вдруг снег обваливается! — старичок летит прямо в сугроб! — хорошо, не высоко… Раннее утро — морозная дымка, а сквозь нее — солнце!
Странно так. Человека уже нет, а его записи, вот они. С нами. Красивые.
Есть и еще в Енисейске память о тех, кого уже нет в этом мире… Эта память — не только в сердцах. Память — и в предметах ими сделанных… Например, полотенца Люды Грачевой… Впервые я их увидела на праздник Успения.

Успение

На многих праздниках церковных я в Енисейске была, но на Успении — ни разу! Подготовка к нему началась с понедельника (праздник был в воскресение). В этот год на Успение выпадал День Рождения бабы Шуры — так её зовет почти всё «младшее поколение», а «старшее» — тетей Шурой… Кажется, что в Енисейске она была всегда… Что не может быть Енисейска без нее… В пятницу в крестильне плели венок… Цветы и травы для венка приносили прихожане… У нас, живших у Любовь Николаевны, не было сада — да и у нее не было… Были — комнатные цветы. И мы остригли аспарагус, принесли его в храм… Венок на плащаницу возлагали матушка Василисса и Татьяна.
Плащаница сразу стала таинственной, на темном покрове — яркие цветы… В пятницу же или в субботу — не помню точно, Светлана пекла хлеб… Я видела, как она замешивает тесто, но не видела, как печет… Вечером в субботу пошли мы все на исповедь — очиститься перед праздником… А утром стоять на службе было некогда — мы «готовили стол», ну, готовили мы, конечно, не сам стол. А праздничную трапезу. Помогала, разумеется, и я. Резать фрукты, украшать стол… Пришли мы в трапезную к началу службы — еще не было и девяти. А Светлана уже готовила во всю. Такое чувство, что она со вчерашнего дня отсюда и не уходила… Мы включились в процесс. Дел было много, казалось, что ничего не успеваем, но успели все… На причастие мы чуть не опоздали… Но зато, какой радостью было причаститься в этот день! В храме заканчивалась служба… Мы ставили на стол последнее — фрукты, пироги и квас, приготовленный собственноручно Марией Тихоновной.
Мария Тихоновна не только великолепно готовит квас, но и шьет ризы… Во время подготовки к празднику она была как бы «за старшего», в «отделе сервировки стола», а в «отделе приготовления» больше всех потрудилась и постаралась, конечно, Светлана.
Наконец, в крестилку, переделанную на Успение в трапезную, стали входить люди, рассаживаться, сдвигать стулья, усаживаться теснее, чтобы всем места хватило… Но всем, конечно, не хватило, и получилось две смены. Никто из-за этого сильно не огорчился.
За столом — поздравляли тетю Шуру, вспоминали всю жизнь с ней, интересные случаи, из жизни не только тети Шуры, но и прихода.
Вспомнила матушка Лидия, как только приехали они в Енисейск с отцом Геннадием, как показалось им сначала неуютно в Енисейске. И как помогала им тетя Шура. Как нянчила их детей, тогда еще маленьких, а сейчас очень больших (их в семье пять)… Как однажды вела их к матушке (откуда — не помню) и везла на санках Тавифу, холодно было, зима, оглянулась — а Тавифы — нет! Побежала искать…
Сама Тавифа сидит тут же — и смеется… Много-много воспоминаний…
Отец Геннадий читает поздравительную открытку, матушка Лидия дарит тете Шуре торт… Этого торта хватило всем, но по маленькому кусочку… Тут же на столе появились пироги, приготовленные Светланой и ее помощницами… Фрукты — много-много! И даже арбуз!
Разговор немного отошел от именинницы… Заговорили о приходе… И тут речь зашла как раз о полотенцах… Их показала всем нам Мария Тихоновна… Вышитые Людой Грачевой… День Успения был не только праздником здесь, но и днем памяти двух Людмил (Лебедевой и Грачевой), они ушли в праздник Успения в разные года, но обеим было сорок лет…
Полотенце… Желтое, пожалуй, даже — золотое! Сверкает, переливается! А человека нет… Опять нет… Каждый шаг в Енисейске — память…

Бабушка Наташа

После праздника Успения пошли мы с бабушкой до нашей знакомой (самой давней знакомой в Енисейске) бабы Наташи. Когда я вижу ее — сразу вспоминаю тот, первый приезд в Енисейск с хором… Именно бабушка Наташа помогла нам снять домик, когда оказалось, что в доме отца Николая всему хору места не хватит… Именно она поила нас парным молоком, показывала нам, городским малышам, корову, теленка, давала подержать ягненка в руки…
Но ягнята — это уже позже, когда мы приезжали в Енисейск вдвоем… Я и брала их на руки, бегала за ними, гладила, ласкала… Это такое мягкое, теплое, почти горячее чудо!
Такой доверчивый, такой маленький, хоть и тяжелый! Была у бабушки Наташи в хозяйстве и собака Ветка… Лаяла она угрожающе, но старая уже — зубов-то нет… Правда, об этом никто не знал.
Был в хозяйстве и сеновал…
Вот уж раздолье-то! Кувыркаться, купаться, обнимать сено… оно не мягкое, нет! Упругое, но от этого еще веселей! Потом я еще долго буду пахнуть травами, упругостью, желтизной!
А еще с бабушкой Наташей живет деда Миша… Он хоть и суровый на вид, но я его не боялась… Как-то раз он даже катал меня на телеге… А вез ее конь! Настоящий конь!!! Моему восторгу не было границ…
Еще был случай с катанием… Когда я еще не знала Машу, а хор уже уехал, я скучала. А к бабушке Наташе приехали две племянницы… Им было лет по девять. Ну, а мне — пять. Мы вместе играли… А однажды они раздобыли где-то старую коляску. Они в нее не помешались, а мне — в самый раз. И мы носились по всей улице на этой коляске!
Саму бабушку Наташу мы тоже искренне любили. В детстве помню, прибежишь к ней, «в гости», она и парным молочком напоит, и коровку покажет, и козочку разрешит погладить… А для детей это такое чудо! Особенно для городских… До сих пор, едем мы с хором куда-нибудь мимо деревни, увидят наши ребята — коров или лошадей — столько восторга! А если с ними еще и малыши: телята, жеребята… В этот приезд в Енисейск мы не нашли у бабушки Наташи никакого хозяйства… Говорит, что трудно уже «ходить» за ними стало… Но тут же прибавляет, что все-таки хочет кого-нибудь купить… Может быть козочку? А деда Миша еще в деревне, он уезжает туда до глубокой осени и живет один… Есть в доме у бабушки Наташи еще и кот по имени Барсик: обмороженные уши, то тонкое мяуканье, то басистое мяфканье; запрыгнет на руки, погладишь — а он мурлыкает, громко, как будто трактор заводится…
Помню, как мы жили у бабушки Наташи на втором этаже, утром еще сплю, а Барсик придет и мяукает: погладь меня!
Каждый уголок этого дома знаком мне с детства… Каждый предмет, каждая книжка… Закрываю глаза здесь, в Красноярске, и вижу все в подробностях, как будто и не уезжала из Енисейска…

Последний день

И вот опять прощаюсь с Енисейском… обхожу знакомые места… Просто — гуляю. Деревянные домики… На сложенных возле дороги досках (не успели занести во двор) скачут воробушки.
Они не боятся людей, а только кошек и машин… Разглядываю их… — красивые, забавные, и не серые вовсе, а пестрые… Вот Троицкий монастырь — хотели ведь сходить туда еще раз… Не успели. Вот Успенский собор… Рядом — домик Надежды Михайловны. Мы еще зайдем попрощаться… Запрокидываю голову — и вижу колокольню Мужского монастыря… Везде — везде храмы! Таким я прощаюсь сегодня с Енисейском… С теплым, искренним, настоящим…

Послесловие

Дома перебираю дневники, которые вела в Енисейске… Вот эта тетрадка — писала этим летом, когда плавали мы с хором на теплоходе с миссией до Дудинки. Хор уже не тот… Почти никого нет из старого состава, с которым мы были здесь когда-то… Всего полдня стояли мы в Енисейске… Вот отрывки из дневника:

«25.06.
Оказывается, в Енисейск мы пойдем только в одиннадцать, а подъем — в семь тридцать. Отслужили утренний молебен. Потом все „миссионеры“ пошли крестным ходом, а мы остались репетировать. Я смотрела на встречающих теплоход со второй палубы, увидела матушку Лидию, мне очень хотелось на берег, пробежать по родному Енисейску! Но дисциплина… Наконец, мы сошли на берег. И чинно пошли в Культурный центр. От набережной по прямой вышли к площади, на которой я столько раз играла! Свернули на Ленина. Культурный Центр находится через дом от домика Любовь Николаевны. Как меня потянуло туда, но… концерт! после концерта, я как можно быстрее оделась и скорее к Любовь Николаевне! Бегом через знакомый двор! По лестнице… Стук в „родную“ дверь! Сердце бешено колотится! Но… там никого нет. Конечно, Любовь Николаевна наверняка в храме. В соседнюю дверь — там два года назад жила Айгуль с Гуленькой. Но… их тоже нет. Может быть, уехали в Азербайджан? Собирались же на родину. Из третьей двери слышатся голоса. Я стучусь — там живет Нина Матвеевна. Распахивается дверь! — она меня узнала! Расспросы, расспросы… Я спрашиваю ее, она — меня. Оказывается, Гуленька с родителями уехали в Азербайджан, но только на два месяца. Жаль, что я их не увижу.
Нина Матвеевна хочет напоить меня чаем… Мне надо бы возвращаться на теплоход, но… Так не хочется уходить из знакомой уютной комнаты… пьем чай, разговариваем… Уходить не хочется, но надо. (…)
Мы с Мариной Геннадьевной (Димкиной мамой) пошли погулять по городу… У нас был всего час. Мало, очень мало! Мы шли по тихим уютным улочкам… Вспоминали, как мы первый раз, все друзья, ездили в Енисейск… У меня было чувство, что все это — сон…
Мы пришли в Успенский собор. Все сестры были в трапезной — к нам вышла тетя Наташа… Помню, как маленькой забегала я к ней в трапезную (тогда тетя Наташа была „ответственной за трапезу“), и она угощала меня морковкой, которую я вообще-то никогда не любила, а тут грызла с удовольствием. Тетя Наташа позвала Любовь Николаевну! Какая радость! Опять вопросы, ответы, объятия — времени в обрез…
Еще я успела сбегать к своей подружке — она живет через дом от храма… Выбегаю со двора храма — слева — домик Надежды Михайловны. Я уже знаю, что она уехала в Красноярск, по каким-то делам… Прямо — Дударева 12… Там мы тоже жили, когда переехали с Бограда…
Вот и Машкин дом… Мне вдруг стало немного страшно — вдруг они здесь уже не живут? Или, еще хуже — вдруг забыли? — ведь столько времени прошло… Я преодолела робость. Хотела постучаться в калитку, но… ведь калитка у них всегда открыта, а стучаться нужно в сенях… (…)
Меня не забыли! Но… сегодня День Молодежи и Маша уехала на Кемь… Жаль… Я поговорила с ее мамой о наших знакомых… Пора…
Грустно уходить отсюда…»

Оргкомитет конкурса