На главную /

23.07.2007

САФРОНОВА Елена Валентиновна, г. Рязань, лауреат 2005 года

Живет в Рязани. Окончила Историко-Архивный Институт Российского Государственного Гуманитарного Университета. Прозаик, критик, автор двух сборников стихов. Публиковалась в литературных журналах «Знамя», «Вестник Европы», «Урал», «День и ночь», сборнике «Новые писатели». Член Союза российских писателей и Союза журналистов России. Получила диплом лауреата национальной литературной премии «Золотое перо Руси» 2005 года в номинации «Проза», Астафьевскую премию в номинации «Критика и другие жанры», премию журнала «Урал» в той же номинации за 2006 год.

Оригинально о Пушкине, или Любить публично — скотство

Редактор рязанского литературного журнала «Сотворение» попросила меня:
— Следующий номер у нас будет пушкинский. Напиши что-нибудь! Только свое, оригинальное. Все остальные, наверное, по школьной программе пройдутся, «Пророка» проанализируют…
Предысторию создания этих полемических заметок я вспоминаю не для саморекламы. Просьба сыграла роль того, что у журналистов называется информационным поводом. Точнее, это предложение подвигло меня сформулировать собственные мысли о… почитании кумиров.
С редактором «Сотворения» я не согласна в одном: «пушкинский номер» может и должен выходить не только в преддверии дат рождения и смерти поэта. Хотя, разумеется, для регионального литературного издания, периодического ровно настолько, насколько часто подвижникам удается раскрутить на его выпуск государственных и негосударственных спонсоров, календарная привязка — наиболее удобный график появления журналов. Но «критическая мысль» уже зацепилась за любовь к Поэту, проявляемую по расписанию, и цепочка ассоциаций привела меня прямехонько к замечательной повести Сергея Довлатова «Заповедник». И очень захотелось написать о Пушкине «свое, оригинальное», опираясь на довлатовскую сатиру.
Напомню, повесть «Заповедник» написана в 1983 году, в Нью-Йорке, вероятнее всего, на основе воспоминаний. Не будучи «довлатововедом», утверждаю автобиографичность «Заповедника» с осторожностью. Известно, что Сергей Донатович не упускал случая мистифицировать своего читателя, рассказывая одни и те же эпизоды в разных своих книгах по-разному, но неизменно придавая им окраску безыскусного признания. В конце концов, имеет ли значение личная причастность Довлатова к пережитому в Пушкиногорье, если подлинность и живость повести несомненна? Она достоверна, — в чем и состоит, на мой взгляд, ее главная прелесть.
Сюжет повести внешне прост (рассказываю для нечитавших): «сквозной» лирический герой большинства советских повестей Довлатова, некто Алиханов, похожий на своего литературного отца баскетбольным ростом и внешностью алкоголизированного демона, приезжает на лето в Пушкинский заповедник. Дабы перетерпеть сложный период в семейной жизни. И попадает в атмосферу литературного музея-заповедника, от которой ему становится душно и странно. Далее в обманчиво простом рассказе возникают различные сюжетные линии, возложенные автором на плечи героев, отнюдь не атлантов, а плотских, грешных элементов. Эти люди описаны с лаконизмом и жизненностью, посильной, на мой взгляд, в русской литературе только Сергею Довлатову. В повесть, как в матрешку, вложено несколько новелл, очерков и даже публицистических зарисовок — быт русской провинции периода застоя, волна гонений на диссидентов, лихорадочное стремление интеллигентов той поры в эмиграцию, в наивной надежде на изменения хотя бы за кордоном… Но более всего бросается в глаза лакированный облик «солнца русской поэзии». Каким его рисуют для доверчивых экскурсантов сотрудники музея на Пушкинских горах.
Поясняю специально для буквалистов: все, безжалостно и даже брезгливо высмеянное Довлатовым, в равной мере относится не только к Пушкину. Чуть ли не каждый город, гордящийся географическим родством с неким великим деятелем искусства и возводящий этот факт в ранг вектора культурного развития данного региона, рано или поздно впадает в подобный же маразм. Благо, если какой-то музей сможет из этого состояния выпасть. Или изначально быть от него далеко.
Позволю себе ряд цитат из «Заповедника». Смешно становится уже в момент первого знакомства Алиханова с сотрудницей экскурсионного бюро в Пушкиногорье (он заявил, что хочет до осени поработать в заповеднике экскурсоводом):
«— Экспозицию знаете? — спросила блондинка и неожиданно представилась:
— Галина Александровна.
— Я был здесь раза три.
— Этого мало.
— Согласен. Вот и приехал снова…
— Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку. В жизни Пушкина еще так много неисследованного… Кое-что изменилось с прошлого года…
— В жизни Пушкина? — удивился  я.
— Извините, — перебила Аврора, — меня туристы ждут. Желаю удачи…
Она исчезла — юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в одной из комнат музея ее чистый девичий голос:
„…Вдумайтесь, товарищи!.. „Я вас любил так искренне, так нежно…“ Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот вдохновенный гимн бескорыстия…“
— Не в жизни Пушкина, — раздраженно сказала блондинка, — а в экспозиции музея. Например, сняли портрет Ганнибала.
— Почему?
— Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли,
не соответствуют. Якобы это генерал Закомельский.
— Кто же это на самом деле?
— И на самом деле — Закомельский.
— Почему же он такой черный?
— С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени.
— Значит, правильно, что сняли?
— Да какая разница — Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось…»
Наивный цинизм «рекламной акции» и слабая научная база тех, кто составлял экспозицию, с лихвой искупается декларативной любовью к Александру Сергеевичу. Ее не устают проявлять с таким упорством, как будто она гарантирует надбавку к зарплате (впрочем, не исключено, что тот, кто громче всех изливал свои чувства к Пушкину, получал продвижение по службе).
«Галя заперла дверь экскурсионного бюро. Мы направились через лес в сторону поселка.
— Вы любите Пушкина? — неожиданно спросила она, Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:
— Люблю… „Медного всадника“, прозу…
— А стихи?
— Поздние стихи очень люблю.
— А ранние?
— Ранние тоже люблю, — сдался  я.
— Тут все живет и дышит Пушкиным, — сказала Галя, — буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
— Борька, хрен моржовый, — дико заорал он, — ты ли это?!..
…— Вот засранец! — неожиданно произнесла Галина. И через минуту: — Как хорошо, что Пушкин этого не видит».
Грубость и очевидный сюр этой сцены заставили, вероятно, поморщиться многих эстетов, читавших «Заповедник», но кто сказал, что правда должна быть сладкой?! Только подобной шокотерапией можно излечить «…ведов» от слащавого почитания их Объекта, выказываемого публично и неустанно. В своей любви к Пушкину Алиханову пришлось клясться еще не раз — например, на собеседовании с методистом музея. Первый вопрос, который она задала потенциальному экскурсоводу, был:
«— Вы любите Пушкина?
Я испытал глухое раздражение.
— Люблю.
Так, думаю, и разлюбить недолго.
— А можно спросить — за что?
Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я — фальшивомонетчик…
— То есть как? — спрашиваю.
— За что вы любите Пушкина?
— Давайте, — не выдержал я, — прекратим этот идиотский экзамен. Я окончил среднюю школу. Потом — университет. (Тут я немного преувеличил. Меня выгнали с третьего курса.) Кое-что прочел. В общем, разбираюсь… Да и
претендую всего лишь на роль экскурсовода…
К счастью, мой резкий тон остался незамеченным. Как я позднее убедился, элементарная грубость здесь сходила легче, чем воображаемый апломб…
— И все-таки? — Марианна ждала ответа. Причем того ответа, который ей
был заранее известен». Алиханов своей грозной отповедью испугал женщину:
«— Успокойтесь, — прошептала Марианна, — какой вы нервный… Я только спросила: „За что вы любите Пушкина?..“
— Любить публично — скотство! — заорал  я. — Есть особый термин в сексопатологии…»
Поначалу неподготовленный Алиханов срывался, пытаясь донести до сотрудников музея простейшие истины: «Любить публично — скотство» и «Так и разлюбить недолго!» Потом привык… Понял — плетью обуха не перешибешь.
А ведь он совершенно точно объяснил, откуда растут ноги у такой глобальной беды нашего времени, как нежелание нового поколения читать! Как непочтение младого племени к классической литературе (не секрет, что отрицание идеалов прошлых эпох в искусстве иные считают восьмым смертным грехом, и такое осуждение породило неприятие рока, концептуализма, постмодернизма! Кстати, по неукоснительному закону психологии, чем больше ругают новый жанр в литературе, тем он притягательней… Выхолащивание, обездушивание, обезличивание современной российской поэзии (существуют направления, возводящие эти особенности в культ) выросло из маленькой лжи, нашептанной на уроке литературы: «Русский человек не может не любить Александра Сергеевича Пушкина!»)
Кстати, а за что же его все же положено любить? А вот за что:
«— Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин…
По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос».
Коллега Алиханова по несчастью, приезжая из Питера, экзальтированная учительница Натэлла так определила заповедник: «Экскурсоводы и методисты — психи.
Туристы — свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви».
Да уж, любить любовь к своей любви — сладко и приятно.
«Я разыскал хранительницу музея и представился ей. Виктории Альбертовне можно было дать лет сорок. Длинная юбка с воланами, обесцвеченные локоны, интальо, зонтик — претенциозная картинка Бенуа. Этот стиль вымирающего провинциального дворянства здесь явно и умышленно культивировался. В каждом из местных научных работников заявляла о себе его характерная черточка.
Кто-то стягивал на груди фантастических размеров цыганскую шаль. У кого-то болталась за плечами изысканная соломенная шляпа. Кому-то достался нелепый веер из перьев.
Виктория Альбертовна беседовала со мной, недоверчиво улыбаясь. К этому я уже начал привыкать. Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моем невежестве, цинизме и корыстолюбии.
— Зачем вы приехали? — спросила хранительница.
— За длинным рублем, — говорю.
Виктория Альбертовна едва не лишилась чувств».
Еще хуже ей сделалось от вопроса Алиханова «Какие экспонаты музея подлинные?» Она стала лепетать:
«— Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест…
— Речь об экспонатах музея, — перебил я, — большинство из них комментируется в методичке уклончиво: „Посуда, обнаруженная на территории имения…“
— Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его гибели…
— Так, — говорю, — всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным… Так будет с Пастернаком. Опомнятся — начнут искать личные вещи Солженицына…»
Как мы сегодня знаем, Солженицын действительно нынче в фаворе. Не знаю, правда, начали ли разыскивать его личные вещи. Возможно, «заданного» апогея любовь к Солженицыну еще не достигла, — вот, например, его рязанский дом еще не превращен в музей. Если это состоится когда-либо при моей жизни, непременно приду на открытие!.. И посмотрю, каким будет представлен для будущих поколений этот очернитель советской действительности, изгнанный из местного отделения Союза писателей России и выставленный за рубеж. Или уж и вправду любовь по-русски базируется на негативе? От «бьет — значит, любит» в рамках кухни до «мы осознали нашу великую утрату» на похоронах всероссийского масштаба…
А если вернуться к «любви к своей любви»… Жаль, что за ней совершенно теряется тот, ради кого и основан заповедник, к кому на поклон съезжаются со всех уголков России… Правда, Довлатов не щадит и туристов. Над теми, кто прибыл за «историей на семьдесят рублей» (или сколько тогда стоила путевка в Пушкинские горы?) издевается местный интеллигентный алкоголик Стас Потоцкий, спившийся графоман, своим обликом, по словам участкового, нарушающий гармонию здешних мест:
«Он бродил по монастырю. Подстерегал очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и шепотом говорил:
„Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!“
Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик.
Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
— А зачем скрывают настоящую могилу?
— Зачем? — сардонически усмехался Потоцкий. — Вас интересует — зачем? Товарищи, гражданина интересует — зачем?
— Ах, да, я понимаю, понимаю, — лепетал турист…»
На первой же экскурсии Алиханов потерпел крах, и его спасло лишь то, что методисты не слушали его. Новоиспеченный экскурсовод… попал в силки штампов, и мощные культурные жупелы в его сознании сплелись воедино. Говоря о любимой няне Пушкина, он хотел зачитать хрестоматийное стихотворение:
«— Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки…
Тут я на секунду забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:
Ты еще жива, моя старушка,
Жив и я, привет тебе, привет!
…Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет:
„Безумец и невежда! Это же Есенин — „Письмо к матери“…“
Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:
„Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно — „Письмо к матери“. Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…“ И так далее.
Я продолжал декламировать. Где-то в конце угрожающе сиял финский нож… В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
— Да, были люди…»
А, может быть, все не так страшно? Люди, не способные различить стихи двух известнейших (как пишут в учебниках, твердят в СМИ) российских поэтов, заслуживают только такого дистиллированного и строго дозированного изучения их наследия? Строго на семьдесят рублей в одни руки? Кому покажется мало, сам найдет недостающие сведения…
Нет, нет, нет и еще раз нет! Снова повторю: Сергей Довлатов устами деклассированного экскурсовода Алиханова провозгласил о неотвратимости наступления в России культурного кризиса. Собственно говоря, кризис грянул уже в середине семидесятых. Можно было бы оправдаться временем… А сейчас что, многое изменилось?
Честно признаюсь — очень хочу побывать в Пушкиногорье, но и боюсь. Боюсь не сдержать гомерический смех, столкнувшись с тем же самым, что прописано выше. Потому что есть возможность сравнить (с легкой руки Довлатова!) музей Пушкина с музеями Есенина, которых в Рязани, по-моему, больше, чем необходимо здешней аудитории. Потому что помню поход по Ясной Поляне: включают предсмертное телеинтервью Александры Львовны, адресованное будущим поколениям, и тут же предлагают пройти в следующий зал. Толстого надо любить по жесткому графику экскурсий, следующие возжаждавшие уже на пятки наступают!.. Потому что из пионерского детства помню экскурсионную программу по черноморскому побережью Кавказа: сначала Малая земля, затем — дача-музей Владимира Короленко, по некоторым данным, отравленного представителями новой власти в 1921 году. «Из этой землянки политрук Леонид Ильич Брежнев лично руководил героической обороной Малой Земли, о чем впоследствии рассказал в своей трилогии…» Как в Новороссийске понять, где правда, где причуда? В общем, я с некоторых пор предпочитаю не посещать литературные музеи. Как от чумы, шарахнулась, скажем, от музея Михаила Дудина в Иванове, чеховский домик в Таганроге тоже обошла стороной, и даже в станице Вешенской у Шолохова не бывала. Исключение составил музей Максимилиана Волошина в Коктебеле. Нам, участникам волошинского фестиваля, организовали специальную экскурсию, неспешную и подробную, мы успели не только осмотреть всю экспозицию, но и подышать пыльным, книжно-картинным воздухом этого дома… Да еще дом-музей Виктора Петровича Астафьева в Овсянке, под Красноярском, отличается от других… Сибирь честнее и прямодушнее нас, живущих «меж двух враждебных рас монголов и Европы». Мемориальный комплекс в Овсянке есть — и хватит! Лучшей памятью об Астафьеве, сказала, помнится, на пресс-конференции по поводу открытия Первого всероссийского литературного семинара «Очарованные словом» Зоя Благих, начальник Красноярского краевого управления культуры, будут его книги во всех библиотеках края. А не тиражирование музеев и декларация высоких чувств…
Уж если ты любишь Пушкина (Есенина, Астафьева, Байрона, Гете), тебе не нужны в этом глубоко интимном деле никакие учителя. А то и правда какая-то сексопатология получается… И вообще, неграмотно говорить: «Я люблю Пушкина!» — в начале двадцать первого века. Так могла бы сказать Анна Керн или Мария Волконская. Они могли любить или не любить самого поэта в его, так сказать, материальном воплощении. Но, кстати, современники не слишком баловали Александра Сергеевича своим почтением. Об этом саркастически замечает тот же Алиханов: «Я перелистывал „Дневники“ Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?!»
Мы можем лишь констатировать, что любим ТВОРЧЕСТВО Пушкина (Есенина, Астафьева, Байрона, Гете). Или не любим. Ну, не наш это писатель, и все тут! Не любить стихи Пушкина, предпочитая им Лермонтова — не преступление, а вполне естественное состояние души. Для образованного, разумеется, человека. Для того, кто читал их книги и подключил мозги, чтобы сравнить. Но вот насильственное внедрение любви оборачивается подсознательным протестом, ведущим к культурному вакууму. И чревато тем, что Пушкина вообще перестанут читать, а поминать — лишь как тот булгаковский герой: «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывернул?..»

2006 г.

Оргкомитет конкурса