16.07.2007
Родился в 1978 году в Красноярске. Член Союза российских писателей, Русского
Стать национальным героем не так уж трудно.
Иван Ратоборов стал им по двум причинам:
Он мог если не купить часы, то украсть. Так легко ударить бутылкой любого прохожего, а затем снять часы. Подобная авантюра проста, тем более для него: Ратоборов всегда ударял бутылкой, когда нечего было есть (двоих невзначай убил, но это тоже не касается будущего успеха). Однако он никогда не снимал часов. Ему нравилось жить без них. Ему нравилось ходить по улицам от рассвета до полуночи и спрашивать у прохожих «который час?»
Когда просьбу выполняли, Ратоборов говорил «пожалуйста» и шел дальше. Однако через полчаса беспокойство начинало томить: оно росло, закипало и становилось невыносимым. Тогда он тормозил нового прохожего, повторяя вопрос. Если время сообщали, он опять говорил «пожалуйста». А вот если не сообщали, то Ратоборов зверел. Он сразу бил человека ногами в живот, не дожидаясь от него извинений. Когда человек падал, он с победным криком вставал ему ногами на горло. Когда вокруг начинала собираться толпа, Ратоборов стремительно убегал… Так он прожил в безвестности около года.
Но однажды случился весенний день, когда он шел, не чувствуя земли под ногами и солнца над головой. Он гулял, тронутый ясным небом. Ах, думал он. Ох, думал он. Вашу мать, думал он. И еще о многом другом. (Он родился философом, почти Диогеном наших помоек. Он любил думать, лежа на дне коробки, но увы: люди в ответ смеялись и безжалостно травили его ментами.)
Так он шел по талому снегу и не знал, что сегодня дойдет до Истории лучшем смысле этого слова. Ведь разбить голову об асфальт — тоже означает попасть в историю… Но Ратоборова, как мы помним, ждало настоящее.
«Который час?» — привычно спросил он встречного. Тот промолчал. Иван начал злиться. «Который час?» — повторил он уже с угрозой. Встречный сохранял тишину. Встречный был памятником. Но Ивана, конечно, не интересовали такие мелочи. «Который час, сука?» — заорал он и плюнул в лицо молчаливому. Отсутствие ответа возбудило его.
«Тварь, хренопуп, мурлодер», — кричал он, сбивая в кровь кулаки о камень. «Тебе все можно, да, тебе все можно? — орал он. — А я тоже человек». Общение не заладилось. Пустобес! Ебелдос! Хренятник! Наш герой умел выражаться сильно и
Сотворив десяток снежков из талого снега, Ратоборов закидал ими противника. Тот даже не матернулся. Тогда Ратоборов решил унизить его всерьез.
Невзирая на людей и погоду, он расстегнул ширинку, извлек на свет последнее достояние пролетариата и окатил ноги памятника струей своей прозрачной мочи. Довершив задумку, он отошел и посмотрел на содеянное. Красота…
Люди вокруг ругались. Люди восхищались. Люди плакали. Рыдали. Смеялись. Стояли как вкопанные. Бегали как оглашенные.
Как известно, памятники простым людям не воздвигают. Как и все памятники, он напоминал о жизни великого человека. Даже не просто великого, а величайшего в этой стране. Об этом не первый год твердила официальная пропаганда…
…а назавтра страна и ее пропаганда разошлись во мнениях — грянула революция. Величайший человек был назван ублюдком, а верящих в него объявили в лучшем случае дураками. В худшем случае их радостно вешали вдоль аллей, а ночью деловито расстреливали в подвалах.
Покончив с режимом, народ бросился на поиск героев. Как обычно, их доставали из лагерей, награждая овациями и должностями. В тот день Ратоборов далеко не ушел.
«Выползай, гнида!» — крикнул полковник Штольц. «Руки на голову, пидармот!» — добавил майор Зубило. С радостным свистом контрразведчики вынули Ивана из картонной коробки…
Его привезли на допрос к психологам. Он плакал и говорил, что больше не будет. Но психологи били его железным прутом и с усмешкой говорили: не верим. Он вставал перед лаконичными на колени, но психологи усмехались еще злее.
Он клялся папой, мамой и Богом. Ему ответили, что к Богу он опоздал — согласно последним данным, Господь дал дуба. А папу с мамой еще найдут, чтоб они ответили перед нацией. Не по закону, конечно, а по справедливости. И когда они ответят по справедливости, сын их не опознает. А если родителей не казнят, то хотя бы стерилизуют, чтобы у них не рождались такие дети.
К утру версия была проработана: подонок завербован с одним условием — он должен совершить ЭТО. Год назад он сменил личину, поселился в коробке и начал готовиться. Ожидание заняло долгое время, но профессионалы никогда не спешат… В условном месте его ждал сообщник с билетом и документами, но оперативность Конторы помешала ему уйти. Родину, как это и положено, предали не бесплатно. Сумма, ждавшая террориста за океаном, оскорбляла своими нулями.
Осталось поименно перечислить всю агентуру.
Ратоборова привязали к стулу. Один из психологов, печально улыбнувшись, вынул свой инструмент. Другой вонючей лентой заклеил Ратоборову рот. Перед арестованным положили исписанные листы и синюю шариковую ручку. Он показал на пальцах, что готов подписать, но его неправильно поняли…
Через пару часов психологи узнали, что стряслась революция. Ивану рассказали чуть позже. К тому времени он казался вменяемым и звонко хлопал глазами в ответ на благую весть. Героя ласково гладили по лохматому темечку, а затем с песнями и анекдотами увезли в загородный пансионат.
На третий день новой эры тираноборца встречали с музыкой. Торжественный вечер победителей хохотал, гремел и обливался шампанским. Простого паренька ожидало вручение
В январе он должен стать сторожем большого ярко-синего туалета. Это самый знаменитый туалет на окраине.
Судьба, конечно, незавидная. Потом в ней обязаны найтись свои прелести, без них никуда. А вообще — досадно. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он работал в полиции. Тоже ничего интересного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.
Вспоминать больно до сих пор. Единственное, что утешает —
Они жили в свободной стране, но антинародные силы в ней, разумеется, имелись. Антинародные силы обычно есть везде, даже там, где и
Антинародные силы хуже крыс. С крысами можно найти общий язык, сесть за стол переговоров, подмахнуть двусторонние соглашения. Крысы не люди, но они нас понимают, они готовы на компромисс, они сами в глубине души хотят двусторонней договоренности. Подлинно антинародные силы всегда бескомпромиссны.
Если б не эти подлые сучкоплюи, на земле давно наступило бы счастье. Но они есть, и нам никуда не деться. Это факт. И поэтому все будет
Так вот, в его родной стране антинародные силы совершенно не скрывали себя. Страна, как мы помним, была на редкость демократическая, поэтому антинародным силам жилось там вольготней некуда. И собирались подонки на свои антинародные митинги. Сборища требовалось разгонять, не нарушая прав граждан. Это выглядело так: у ребят отбирали табельное оружие, выдавали цветы и бросали в людское море.
Ох и лютовала толпа! Люди не принимали цветов, злобно щурились и грязновато ругались. Полиция стонала, но работала. Их единственным оружием было слово.
«Круговорот людей — высшее достижение демократии, самое прогрессивное из всего того, что мы поимели, самое-отсамое, самее некуда, это же нефальшивое равенство, единственно нефальшивое равенство на земле», — доказывал он пареньку в рваных джинсах, а тот похохатывал… «Ты не прав, папаша, — отвечал он. — Тебя, наверное, сильно обманули в детстве. Признайся, что обманули, а? Иди, родной, просветись. Дерьмо твой круговорот». И выплюнул на его погоны жвачку. Он скрипел зубами, вращал глазами, но продолжал гнуть свое.
Люди отвечали одно и то же. Что с них взять? Ничего. Что им дать? Только цветы, только вечные фразы.
«При коммунизме и даже при социализме, — говорил он, — нет бедных и буржуяк, потому что в природе нет собственности. Ее нет, потому что она всехняя. Но чтобы ей самоуправлять, надо поделиться на политическое быдло и остальную элиту. Отвергнув у себя неравенство по деньгам, коммунисты завели у себя неравенство по правам. Либералы наоборот. Из их якобы равенства в правах вытекает неравенство по деньгам. Короче, признав равенство в
«Если у вас есть деньги, я пойду переводчиком с полицейского на нормальный», — задумчиво сказал один, а остальные грянули хохотом.
«Я хочу как лучше», — чуть не плача, сказал он.
«А мы хотим так, как мы хотим», — ответили ему.
«Но вы не правы», — настаивал он.
«А нам насрать», — заметил парень с длинными волосами.
Он обиделся. Он решил ни с кем не общаться. Ни с кем и никогда в жизни. Продержался до вечера. Цветы он разбросал по газону, топча их ногами и выкривая всякую жуть. Аж самому страшно, как выкрикивал и что выкрикивал, и с каким выражением лица. В участке вернули табельное оружие. Вы мужественный человек, сказал начальник. Я знаю, скромно ответил он. Вы превзошли самого себя, не мог успокоиться шеф. Да, да, качал он умной головой с чистыми карими глазами. У вас заплевана вся форма, радостно подмечал командир. А как же иначе, вздыхал он. Вы знаете свое дело — подвел итог главный. На то и дело, чтоб знать, философски обронил он. А вы еще и философ, тут же сообщили ему. Никак нет, господин офицер, ну что вы. А я в хорошем смысле. Тогда, конечно, философ, расплылся он. Хочешь, небось, на доску почета? Завтра, брат, повешу тебя.
Так и висеть полвека, пока не загниет усталая деревяшка.
Вот такой ценой это делается. А щенки, наверное, думают, что подавлять митинг может любой. Черта с два! В полиции работать трудно, чтобы ни говорили щенки. Зато сейчас стало легко. Год лафы свалился на него неожиданно. Можно бездельничать: замы подписывают, аналитический центр выдает решания. Жалко, что остался последний месяц. Чем ближе Новый год, тем труднее радоваться — будущее уже сильнее настоящего…
Он лежит на казенном диване, но это не навсегда. Срок полномочий президента по традиции истекает с боем курантов. В январе он должен стать сторожем большого ярко-синего туалета. Это самый знаменитый туалет на окраине.
Судьба, конечно, незавидная. Потом в ней обязаны найтись свои прелести, без них никуда. А вообще — досадно. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он работал в полиции. Тоже ничего интересного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.
Утром третьего дня Фердинанд открыл дверь и сообщил, что оставляет академию ради более достойных занятий. На закономерный вопрос уважаемого господина Стрема он ответил, что с некоторых пор ощутил себя хозяином собственной судьбы, что и повлекло столь странную перемену… Глубокоуважаемый господин Стрем позволил себе поинтересоваться более глубинными причинами столь неожиданного решения — и получил вполне вежливый ответ, проливающий свет на некоторые мотивы, хотя, возможно, как раз глубинные причины и остались незатронутыми, но это уже остается личным делом молодого человека, выводимого здесь нами под именем Фердинанд.
— Видите ли, дон мастер, — пустился он в объяснения, — изучение современных идей натолкнуло меня на мысль, что сегодня нет более высокого призвания, нежели служение людям… простым людям, хотел бы я подчеркнуть.
—
— Таким образом, герр магистр, — продолжал Фердинанд, — я пришел к выводу, что работа доцента философии не несет в себе сути, способной преобразить жизнь людей.
— Ого! — издал возглас удивления господин Стрем, нежно убаюкивая бутыль. — Стало быть, ты
— Всенепременным образом, экселенц. С вашего позволения я хотел бы послужить людям.
— Бог с тобой, — доброжелательно сказал Стрем. — Иди, послужи. Потом докторскую допишешь. Так что иди с миром и не вздумай там оставаться.
— На все воля Господа, — смиренно произнес Фердинанд, притворяя тяжелую и обитую красным дверь.
Я подарил ему невзрачную ерунду из набора письменных принадлежностей, а дура из соседней лаборатории — золотые часы. Но в дорогу провожал его
(Лабораторная девушка была занята. Лабораторная девушка все дни напролет просиживала у себя, прививая мышам разные гуманитарные штуки. Мыши обычно дохли, а она горько плакала, пораженная невозможностью прогресса в своих владениях.)
— Знаешь что? — говорил он.
Я не догадавался.
— Это прекрасно, — сказал он, поблескивая на мир нежно-голубыми глазами, украшавшими молодое лицо.
Я не спорил.
—
— Твое счастье, — с дружеским ехидством заметил я, но Фердинанд не распознал ни насмешки, ни теплых чувств.
—
— А нелюди? Ты думаешь, там только Человеки с заглавной буквы? А мухи? А комары?
— И мухи, и комары, и нелюди — все прекрасно.
— Ну ты даешь! — изумился я.
— А что? — не мог понять он. — Что такое? Долг всех порядочных людей в наше время…
— Еще бы! — подтвердил я.
— В моих планах устроить там школу народного просвещения, — бормотал Фердинанд. — В целях, значит.
— В целях, говоришь?
— Школу, — весомо подтвердил мой коллега.
— Для коров, небось?
— А
И я пошел по своим делам. А зачем оставаться, когда не просят? Я не хотел портить настроение Фердинанду в эти часы.
Последний вечер в столице бедняга скучал один: звонил друзьям, шуршал газетами, листал записные книжки. Перечитал сорок пятый том Толстоевского. Хороший он
Утром нанятая бричка стояла у заплеванного подъезда. Прощальный стакан молока. Взгляд на старенькую подушку. Последнее прости, и дверь хлопает.
— Нормально, — думал он, поправляя очки.
Возница сморкался и зыркал недобрым глазом.
— Свобода, — шептал свое Фердинад.
Пухлый чемодан не хотел застегиваться. Он мял его в руках, ругал, бил по чемодану ногами. Последнее помогло. Пухлый застегнулся.
— Ну вот и славненько.
Возница зыркал все наглее. Фердинанд в третий раз одернул воротник и выровнял галстук.
— Наверное, поехали, — неуверенно сказал он.
— А мне что? — ответил возница. — Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?
— Да, скорее всего, — сказал Фердинанд.
— Во, боговей, — крякнул возница. — Поди, лызерный? А, крюкан?
— Не знаю, — прошептал научный работник.
— Ну и пыхтун с тобой, — огрызнулся возничий. — Все вы канарейки, а как на оглоблю — так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?
— Не надо, — испугался Фердинанд.
— Ну вот, а говорил, что не лызерный, — засмеялся возница. — А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На
— Я не репейный.
— Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили…
И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредко
За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и дубы, и мох, и трава, и мурава, и зверушки мелкие, и зверушки крупные, и с зубами, и с когтями, и с пистолетом браунинг, и суслики, и волки, и лоси, и козлы в том числе. Но и хорошие тоже попадались, как же без них?.. Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда под столицей водилось живности. Теперь уж не то — кануло золотое времечко…
Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек разных, скучных и малозначимых. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизан миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: четвертовали пленных ржавой пилой по лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы яги. Она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески… И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.
Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и бананы не рослли, и финики, и тугрики, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля. Мелькали деревеньки. Но не мелькали бары, пабы и кэбы. Это ж надо, радовался наш Фердинанд, как запущено, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как
Тут нет храмов и туалетов, центрального отопления и набережной, оппозиции и духовности. Права человека попраны, а конституция сюда не ступала.
Наверняка здесь по праздникам бьют масонов, если, конечно, здесь живут масоны. Даже если нет масонов, их все равно бьют. Выходит с утреца какой-нибудь дед Сукарь на крыльцо и орет дурным голосом: «Эй, народ! Воскресенье пришло, едрить твою, бери хворостину — гони жида в Палестину». Нормальные евреи тут не живут, но народ все равно берет хворостину и
Так себе воображал Фердинанд местное бытие. Аэропорта нет, местного ТВ нет, даже мафии, наверное, нет, не говоря уже о коррупции. Презумпции невиновности нет. Интернет отсутствует. Дай бог, имеется электричество. А то, поди, живут с неандертальцами при лучине. Кто их, сермяжных, знает.
Приближались к цели. Погода разъяснилась, солнце подкатилось
Село именовалось Зачухино. Он сам выбирал его, ползая босиком по огромной карте на полу городской квартиры. Долго выбирал. Сначала замерз. Затем вспотел. Наконец выбрал, поверив в его название. В таком селе можно было принести пользу.
Домики стояли по обеим сторонам рыхлявой дороги. Подоконники украшали горшки с цветами. В каждом окне — цветок, как будто все местные сговорились. Не роза, правда, но зато в каждом. И заборы не падают. И гуси выглядят не хуже иного депутата.
— Ну, раздолбать твою, а мое дело самовар, — выдохнул он.
— Это как? — спросил Фердинанд.
— Ерепень твою, ты, сиреневый, — гаркнул возчик. — Под репейного мажешь?
— Я не виноват, я по случаю…
Он пытался всучить возничему деньги, но тот не брал, орал и орал, громко и непонятно. Фердинанд заскучал.
Наконец мужик взял деньги и потребовал еще столько же.
— Балаболка не цаца, тушкань не тушкань, все одно да гнило, — пояснил он.
— Да, наверное.
Вежливый Фердинанд полез за бумажником. Возничий взял деньги, поплевал на них и сунул в пыльный сапог, лежащий на переднем сиденьи.
— Эх, сиренево-зелено, мое дело самовар, — затянул он старую слащавую песню и двинул
Фердинанд решительно направился к мэрии.
Дом стоял двухэтажным. Внизу спали. Наверху сидел неумытый человек лет сорока и мутными глазами обводил мир.
— Ты кто? — спросил он с отвращением.
Мой знакомый представился.
— А на хрен? — поинтересовался неумытый.
— Можно
— Это к уряднику, — неопределенно махнул рукой человек.
— А
— Щас я тебе соберу Совет Старост, щас, только жди, — зло ощерился неумытый.
— Извините, вы кто?
— Вице-комиссар, — назвался он. — Я тут один борюсь, остальные, бля, воруют.
— А если я вам денег дам?
— Ну дай, отчего не дать, — обрадовался вице-комиссар. — Деньги чистоту любят.
— А комнату найдете?
— В обход закона захотел, да? Захотел, твоя рожа? — заорал он. — Ну, дам. Ладно, сердечный, сейчас дам, только не плачь.
Фердинанд, до того крепившейся, уронил слезу на ковер.
— Кому сказал, сука, не смей рыдать! Здесь тебе, сука, не божий храм и психбольница…
Вице-комиссар взял его за руку и потащил в подсобные помещения. Они спустились на пару этажей ниже, хоть и был домина двухэтажный. Значит, подвал, догадливо решил Фердинанд. Вице-комиссар открыл тремя ключами массивную железную дверь. Прошли по коридору. Свернули направо. Прошли двадцать шагов. Свернули налево. Прошли еще
— Я не буду! — закричал он.
— Что не будешь?
— Ничего, — сказал Фердинанд.
Он уже стал спокоен, он приготовился принять все, даже смерть, даже то, что похуже смерти, если такое есть (должно быть). Он готов был драться с вице-комиссаром. И победить. А если проиграть, то красиво.
— Будешь здесь жить, — лениво сказал вице-комиссар и зашагал прочь.
— Спасибо, — ответил Фердинанд.
На следующий день он начал готовить встречу с народом. Он уже понял, как обстояли дела: Совет Старост, комиссары и урядники отобрали у населения власть. Они держат массы в темноте и невежестве, а сами ночуют в гаремах и гоняют по окрестным полям на птицах-тройках. Поселковую библиотеку сменяли на кусок золота, распилили на семерых и не поделились; об этом прискорбном случае знали все, включая малых детей. Несправедливо, думал Фердинанд. Надо бороться? Но был он начитан и знающ, и слыхал
Другой путь был труден и потен, но через тернии вел в направлении звезд. За очередную взятку Совет Старост согнал ему людей на митинг.
Дело было на площади. За пять банок пива мужики сколотили ему маленькую трибуну из пустых ящиков. Трибуна шаталась, но хоть
— Друзья, — начал Фердинанд свою речь. — Я вижу, что каждый из вас нуждается в хорошем образовании.
Из первых рядов залаяли собаки. Он не понял, что это значит, и он продолжал:
— Внешние факторы таковы, что реальность настоятельно требует новой модели личности. Понимание онтологических статусов с учетом общей направленности эгалитарных тенденций прямо указывает нам необходимый вектор развития. Культурное пространство эволюционирует таким образом, что градуирует сознание в зависимости от рангов информации, перерабатываемой субъектом. Само информационное поле расширяется, но механизмы сознания блокированы в силу ряда причин. Уже сейчас можно ранжировать субьектов, причем принцип отбора будет прямо пропорционален коэффициенту системной встроенности.
— Да он о…л, — решил мужик в затруханной кепке.
— В натуре, — поддержал его Рыжий Хрен.
Бабы начали креститься. Степаныч сплюнул! А это серьезно: если Степаныч сплюнул, бывать беде. И тут ничего не поделаешь, Степаныч — сила.
— Друзья, я не ожидал, — забеспокоился Фердинанд. — Я знал, что процессы могут оказаться запущены, но не в таком же виде.
— Да он жид эсэсовский! — крикнул
Наверное, здесь много глупых людей, подумалось моему товарищу. Наверное, надо отделить овец от козлищ. Наверное, только так. Он успел сказать, что с завтрашнего дня школа открывает двери для всех желающих. И сбежал прочь, подальше от затруханных кепок. Те подумали и с песней разломали трибуну на досточки…
Кому надо, придет, решил он. Будем с ними пить чай, водить хороводы, говорить об умных вещах, заниматься теизмом и пантеизмом, спорить о Платоне и Канте, а потом найдется девушка, полюбит меня, заведем детей, проживем полвека. А мои ученики, думал он, расплодятся на всех кафедрах мира.
Что думал, то и написал. Положил в конверт и послал с пометкой: «Первое письмо из провинции». Жди, мол, второго, пятого и десятого. Он обещал писать раз в неделю…
На последние деньги он снял у Совета Старост избушку под классное помещение. А вечером пришли ученики с ломиками и побили учителя, чтоб знал местных. «Девок наших не трожь, педрила! — орал Рыжий Хрен. — И землю не воруй, понял?» Молодежь тем временем била стекла… «На зоне и не таких опускали», — фисософски сказал Степаныч.
Забитый Фердинанд лежал на соломе. Мир менял значение на глазах. Этим следовало заняться, но Фердинанд не успел. Ночью избушку подожгли, и мой друг сгорел вместе с домашней утварью.
г. Красноярск
Оргкомитет конкурса