13.04.2007
Родилась в 1969 г. в Норильске. Первая публикация — в 17 лет в газете «Заполярная правда». В 1994 году окончила с отличием факультет филологии и журналистики Красноярского государственного университета. В 1997 году окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. М. Горького (Москва).
Стипендиат Министерства культуры РФ в 1997, 1998 и 2001 годах.
Участник и призер фестиваля писателей-фантастов «Белое пятно» (Новосибирск, 1994). Участник Первого Всероссийского совещания молодых писателей (Ярославль, 1996). Участник Международного форума писателей «Литературный экспресс Европа-2000» (Москва, 2000). Делегат III съезда СРП (Смоленск, 2004).
Член Союза российских писателей; Союза писателей С.-Петербурга.
Лауреат двух литературных премий: премии Фонда им. В.П. Астафьева в номинации «Молодые писатели» за 1996 год и премии «Вдохновение» за 1997 год. Обе премии присуждены за роман «Время нереально». В 1998 г. роман выдвигался на соискание премии «Букер».
Рассказы выходили в коллективных сборниках «Собачий вальс» (Красноярск, 1992) и «Полночное солнце» (Красноярск, 1994). Подборки рассказов публиковались в журналах и альманахах «Енисей», «День и Ночь», «Светлица» (Красноярск), «Проза Сибири» (Новосибирск), московских журналах «Чудеса и приключения», «Соло». Роман с продолжением публикуется журналом «День и Ночь» (№№
Публицистика: «Кипарисовые четки» — в журнале «ДиН» (№
Статьи о текущей литературе и филологические работы публиковались в центральной прессе («Литературная газета», приложение «Литература» к газете «Первое сентября») и мн. др. изданиях. Историко-церковные статьи — в журналах «Церковный Вестник», «Санкт-Петербургские Епархиальные Ведомости», «Журнал Московской Патриархии».
Несколько лет автор служил главным редактором епархиальной газеты «Православие и Жизнь» (2001 — январь 2006 гг.). В настоящее время является штатным сотрудником Издательского отдела при Санкт-Петербургской епархии Русской Православной Церкви Московского Патриархата — делает официальный
Личная эл. почта: yu-star@mail.ru.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!» — с коротенькой молитвой — призыванием имени Господня скользит по нитке деревянное зернышко, одно из ста пятидесяти. Кипарисовые четки — гладенько обточенные монастырскими умельцами, темно-коричневые, с особенным блеском — отполированные пальцами; пахнут они смолистым деревом и чуть-чуть ладаном. Благословил их батюшка Василий — пожаловалась ему на мерзость дорожных впечатлений, в пост особенно непереносимых, духовный отец на миг задумался и осенил крестом новенькие четки.
Так и лаврские мои дни — нижутся бусина за бусиной, осененные молитвой.
Зыбкость имперских декораций странного города, лгущего во всякое время, — сбылось над ним пророчество: «Петерсбурху быть пусту!» Суетливые толпы развоплощены более, чем тени великих… Декабрьским вечером иду по Васильевскому острову — мутным золотым пятном светится в ветренных сумерках Исаакий — неподвижный ориентир.
У меня есть смутное предчувствие относительно роли Санкт-Петербурга в последние дни: город Нави (Н а в ь, «тот свет», — какое созвучие с Невой) в час, когда все реальное подвергнется распаду, проступит на «свивающемся, как свиток» фоне как несомненная твердыня «того света». Коли Петербург мистичен и ирреален сейчас, сравнительно с плоско-материальными местами России, то «навыверт» он явится прибежищем для последних христиан, градом-ковчегом, новым Китежем…
А вот полуразрушенную Екатерининскую церковь венчает ангел, в лесах (прихотливая ритмика строчек Блока: «Ангел, гневно брови изламывающий, || Два меча — два луча скрестил в вышине…»), а на колокольне золотеньким пятнышком — недавно водруженный крест. Помолилась этому пятнышку. Ни в одном городе распятой России нет такого обилия ангелов — и это намек на «незримый мир духов», на полу-светность града Петрова…
…Здесь всё — на грани яви и сна; но вот в конце Невского проспекта — точка покоя, незыблемой реальности. Александро-Невская лавра.
(На Васильевском острове тоже есть тихое прибежище покоя: часовня Блаженной Ксении Петербуржской на Смоленском кладбище.)
Место возлюбленное! В лавре почивают два великих пророка, два мученика правды: Федор Достоевский и владыка Иоанн (Снычев).
…Сырой, гулкий благовест с колокольни Троицкого собора. О, эти сумерки шестого часа! Раздраженные колокольным зовом ко всенощной, вороны, унизывающие ветви старых деревьев над незаконным красноармейским кладбищем, кружат над большевицкими могилами и поднимают не грай, а стон и клекот, будто воют души комиссаров. Родного «кар-р» не дождешься. Эти вороны — немецкие, прилетают сюда зимовать; в лавру приходили по своим птичьим делам орнитологи, интересовались ими. Появляются они в октябре, весной исчезают.
К трем благословенным кладбищам лавры: Никольскому, Лазаревскому и Тихвинскому, — большевики добавили свое — прямо перед входом в собор. Растет тут гигантская крапива и кривая, больная сирень из комиссаров Трилиссеров да революционного финна Эйно Абрамовича Яхьи, который, переводя Ленина по льду Финского залива, не догадался повторить сусанинский подвиг и довести вождя мирового пролетариата до первой полыньи… Стоят два пугала на могилах — солдат со штыком да курчавый комиссар с маузером, каменными бельмами ненавидяще пялятся на собор, на богомольцев. Есть тут и пышные надгробия, из полированного мрамора, искусной работы, с лепными венками, погасшими факелами и урнами, — они украдены с могил позапрошлого века. Русские православные кладбища безбожная власть закатывала в асфальт, устраивая на костях стадионы и автотрассы… Чтобы уберечь кладбищенские скульптуры от государственного разорения, а могилы — от сноса, в советские времена благочестивые люди писали краской на стенах склепов: «Могила посещается» — и дату. Я другой такой страны не знаю, где даже после смерти человеку не дают покоя и крадут последнее — могилу. Да ведь и ради пафосного погребения питерских «пламенных демократов» на Никольском кладбище лавры были снесены четыре могилы XIX века, — по сути дела, их новорусские гробницы явились продолжением так называемой «коммунистической площадки» перед Троицким собором.
… «С утра я скорбен, а к вечеру уныл», — так шутил последний Оптинский старец о. Нектарий. Нередко приходит ко мне угрюмый помысл, что Страшный Суд уже состоялся над миром (Ленин и был истинным антихристом, разве нет?), а мы — люди века сего — давно оставлены Богом из-за нашей ничтожности, бездушия: «живите себе, как знаете», выбирайте своих самозванцев в президенты и патриархи, суетитесь, загаживайте землю, плодите уродцев… Но это нашептывает бес уныния.
Не отнят Покров Божий над бедными селеньями, и не погибнем до конца, — за нас молятся святые Царственные мученики и сонм новомучеников и исповедников Российских. Они взяты в золото и киноварь иконы, а значит, не канула глухо ни одна капля мученической крови, и каждой слезе ведется строгий счет у Бога.
И наши кровь и слезы втуне не канут.
Но как страшно, когда двухлетняя беленькая девочка на руках у матери, — ну ребенок и ребенок, тянется к огонечкам свечей в церкви, косынку с головки стягивает, — вдруг у Святой Чаши кричит грубым мужским голосом: «Не хочу-у!!» Живут крещеные в невенчаном «браке», детей зачинают в пост…
Бесноватую видела впервые, когда мне было 15 лет, и мы паломничали в Троице-Сергиеву лавру. Едут в автобусе советские граждане с тухлыми рыбьими глазами, стоит, держась за поручень, огромная сырая бабища с авоськами, хоть плакат Родины-Матери с нее малюй. Тут на взгорке показались синие со звездами и золотые купола обители Преподобного Сергия, и баба залаяла. Незабвенный ужас: она лаяла, как цепной пес, но не ртом, а чревом. А я-то думала прежде, что все бесноватые — это просто сумасшедшие, их надо лечить медикаментами, здоровым режимом… Автобус миновал лавру, и баба превратилась в нормальную советскую гражданку.
Тот же нечистый дух — в нашей интеллигенции, почти поголовно больной. Начинают лаять при виде святыни.
…Пасха 2001 года была со снегом — совсем как в грозном предсказании матушки Макарии: «Скоро Пасха со снегом… а трава только к Петрову дню». Пока святили куличи, пасхи и крашенки, погода с утра была тихая, а к ночи, когда собрались на крестный ход, нанесло снегу, текли ледяные ручьи по дорогам, и мы, придя в церковь, в притворе выливали ледяную воду из сапог. Огонечки крестного хода загасил ветер с дождем. Прихожане стояли мокрые, как мыши, а после пасхальной Литургии добирались по штормовой погоде домой.
И удивительно: обычно ветерком повеет и расхворался, а тут после этакого испытания хоть бы кто чихнул! Бог хранил своих… А разболелись те, кто благоразумно сидел дома и смотрел пасхальную службу по телевидению.
…Было у меня недоумение: стала клеить над дверями «клейма» — листочки с изображением Честного и Животворящего Креста, и думаю, зачем в церкви велели клеить их и на окна? В дверь может недобрый человек войти, тут защита необходима, это понятно, но окна-то от кого защищать крестной силой?.. Немедленно получила ответ.
Живу на девятом этаже, и вижу, отдернув штору поутру: болтается на веревках человек некий в комбинезоне ремонтника, мажет цементом трещины в бетоне. Попросил напиться — принесла квасу холодного, а он видит нательный крестик у меня на шее и стал браниться. Оказался, вишь, «свидетелем Иеговы». Бесы лезут в окна, как им и положено. Рассказала я этому безумцу о ветхозаветных явлениях Креста: как Моисей начертанием крестным отверз Черное море, как молился, простирая руки в стороны, сделав себя подобием креста, — и одолевал врагов в битве богоизбранный народ, пока руки старца не опускались от изнеможения… Удивился, но не вразумился.
Старец Лаврентий Черниговский, почивший в 1950 году, часто плакал, говоря свои поучения. Его утешали, а он говорил в ответ: «Как же не плакать — ведь полна бездна человеческих душ!» Сходили туда поколения за поколением: «эх, эх — без креста!»
…Современная притча сочинилась:
«Один подвижник увидел беса — тот сидел и качал копытцами.
Монах спросил: — Ты отчего празден?
Бес ответил: — Для чего же мне теперь трудиться, когда есть телевизор!»
Даже ради новостей — перевранных — не стоит его смотреть. Крадет драгоценное время жизни и разоряет мир душевный.
А наши попки-дикторы ни единого разу не поставят ударения правильно в местных названиях российской глубинки, будто и не видали отродясь «Словаря ударений». Они одно лишь название штата «Флорида» выучились «ударять» как истинные американцы.
…В словах Спасителя к апостолу Петру, спорящему с апостолом Иоанном, любимым учеником Господним: «Если Я хочу, чтобы сей пребыл, пока приду, что тебе с того?» — уже таинственным образом возвещена будущая вражда католичества на Православие. (Петр, олицетворенный Рим, враждовал и с Павлом, а сей апостол считается символом протестантизма, «возрожденческого иудаизма», по философу Лосеву.) Но здесь же и неложное обетование в ободрение всем нам: Церковь апостола Иоанна, Православная Церковь, пребудет до конца времен, до Второго Пришествия Христова. И «что тебе с того», 51-й (и всякий предшествующий и последующий) папа Римский?..
…Великое духовное утешение лета 2001 года: чудотворный образ Казанской Божией Матери вернулся в свой Дом, в кафедральный собор на Невском проспекте! Духовенство шепталось, что хранительницу града Петрова полагалось бы перенести крестным ходом из Князь-Владимирского собора в Казанский, но по распоряжению правящего архиерея икону везли чуть ли не на трамвае, по-советски.
Зашли мы в собор с епархиальным фотографом поклониться Заступнице Усердной. Слева от алтаря, на солее, в драгоценной ризе кротко глядела Она! Поставили по свечке, преклонили колени на бархатом обтянутой ступеньке. Приложились… Видно, как доска расселась иконная.
И вдруг мне почудилось, что строгий лик Казанской Божией Матери улыбается мне. Меня сотряс таинственный трепет.
«Божья Матерь улыбнулась ||
С красного угла».
Мне стало ясно, отчего Блок ходил сюда еще отроком — и всю свою несчастную жизнь; «пудовые свечи» Казанской Владычице ставил.
Осталось ощущение значительного духовного события, хотя мы тут же затерли его в мелочах уличных встреч и пустых разговоров.
…Мелькнуло мне на днях: темные очки стали модой, приметой времени — только в XX веке, позорнейшем из всех. А ведь это — сокрытие глаз, подражание темным провалам, прорезям в маске. За личиной же — пустота, небытие, зло. Ряженые, подмененные, самозванцы. Машкеры, личины, хари…
…11 сентября была на патриаршем богослужении в Александро-Невской лавре: память перенесения мощей великого князя из Владимира в новую столицу. С Алексием Вторым приехало два хора, мужской и женский, пели ангельски. Народу в собор набилось столько, что руки не поднять, чтобы перекреститься. Как грянули «Богородице Дево»! Грозно, тысячегласно! И все пели: «Величаем тя, святый благоверный великий княже Александре, ты бо молиши за нас Христа Бога нашего», — в этом согласном пении духовенства и мирян было что-то имперское, точно воскресла Великая Русь.
Патриарх меня, как и прочих, помазал елеем и подарил благословение — бумажную иконку с поясным изображением св. Александра Невского.
Мой духовный отец, престарелый батюшка, поместился в ряду духовенства на амвоне прямо напротив меня. И это утешало меня не меньше, чем близость — на расстоянии вытянутой руки — белого клобука Святейшего.
Молились о многогрешной России. Призывание всех святых воинов земли Русской — это акт священный, простое перечисление их имен полно глубокого смысла.
Но какой смысл в том, что здоровенные лбы — охранники Патриарха — с проводками из ушей и чуть ли не из ноздрей — прутся за ним в самый алтарь? Кто-то из священства, что ли, покусится на Предстоятеля Церкви? И если Господь не хранит, охрана убережет ли от беды?
Хорошо, что день был — Усекновения главы Иоанна Предтечи, «Ивана постного», ничего не ела почти, а то бы от великого усердия в многолюдстве выдавили кишки. Выбралась отдышаться на двор. Бежит дьякон из епархиального управления, машет руками и вопит:
— В Америке! Взрыв какой! Самолетами! Башни рухнули!
Сказано, что Господь придет, как море огня.
Мудрые знают, что те башни-близнецы были подобием колонн «Яхин» и «Боаз» в Соломоновом храме. Вспомнилось, как в Израиле рухнули полы в доме, где справлялись сразу две свадьбы: «не будет твоей свадьбы с Богом, дщерь Иудеи, Суламита!»
Трепет от дивного богослужения в соборе, воспоминание о радостных лицах Христовых невест, чьи одежды — вечно траурные, а радость — пасхальная, мешались со словами вещими Иоанна Богослова, Ангела Церкви нашей:
«и видя дым от пожара ее, возопили: какой город подобен городу великому!
…ибо в один час погибло такое богатство…
…и волшебством твоим введены в заблуждение все народы…
…ибо грехи ее дошли до неба, и Бог вспомянул неправды ее».
Вспомнился кстати и Чернобыль — «звезда Полынь», отравившая источники вод. Управляемый Апокалипсис — приснопамятный владыка Иоанн говорил о «творцах катаклизмов»…
…По телевидению — библейские «рыдания нечестивых, увидевших дым от пожара» Вавилонской блудницы. В чем соль-то, господа «пост-христиане», — вот гнида Познер понаприглашал в студию уйму конспирологов, усадил рядом злейших корешей Джемаля и Дугина, всем им совал в рот фаллоидный (как сказал бы узник совести Эдичка Лимонов) микрофон, но стоило какому-то неприметному мужичку крикнуть:
— Да это Бог их наказал! Страна, где открыто поклоняются сатане… — как ведущий завизжал:
— Я не могу этого слышать! Я атеист, я не могу!
Он действительно «не мог», старый служка дьявола. А это была голимая правда среди всех буйно цветущих конспирологических выдумок. Простая-препростая.
О, то ли еще будет.
…В праздник Воздвиженья Креста Господня был мне удивительный сон.
Собственно, это даже не сон был, а тонкое видение. Перед тем, как увидеть его, я отстояла Литургию в церкви и, подходя к кресту после службы, хотела попросить благословения у нашего настоятеля. Но престарелый священник, по-видимому, изнемог и велел прихожанам прикладываться ко кресту на аналое, убранному белыми цветами, а сам ушел в алтарь.
Дома, огорченная, я прилегла отдохнуть — и вот в тонком сне явился мне покойный митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, никогда не виденный при жизни. Знала его только по портретам.
Владыка был в белых парчовых ризах, как на Богоявление.
— Поди ко мне, я тебя благословлю, — сказал он и возложил мне на голову обе руки, как будто ее обнял. (По невежеству своему я еще удивлялась, почему благословил не одной рукой, а двумя, и только потом прочитала, что князь Церкви преподает благословение именно так.)
— Ты потом придешь ко мне, — сказал владыка Иоанн второе слово. (И это сбылось вскоре — 2 ноября я в первый раз пришла со всем православным людом на могилку владыченьки и, увидев Распятие над ней, усыпанное до нижней перекладины живыми цветами, уразумела, почему сон был мне именно в день Крестовоздвиженья. Голоса панихиды, непрестанно сменяющиеся в служении священники и иеромонахи, жаркие свечи — кострами, и цветы, цветы… «Был человек, посланный от Бога, имя ему — Иоанн…» Сей был пастырь добрый. С тех пор — прихожу. Наляжет ли печаль на сердце или взъестся через окружающих враг нашего спасения, поклонишься могилке, поставишь свечку в песок, за стекло «фонаря», приложишься немеющими губами к надгробному Распятию, — и утешит владыка, непременно утешит!)
И третье слово сказал мне приснопамятный — но мне тогда вовсе неизвестный — митрополит.
— Знаешь, меня ведь отравили. И во сне мне стало ясно, что отравили владыку свои же, церковные, а не бывший мэр Петербурга, к тому времени и сам покинувший скоропостижно этот свет, и даже не способная на всё мэрская супруга.
(Разгадка этим словам владыки Иоанна сыскалась через год — близкий к почившему молитвеннику за Русский народ человек, сурового нрава, не склонный нимало к харизматической восторженности, рассказал в кругу добрых друзей следующее:
— Советские кадры, едва успевшие гэбэшную кожанку переменить на ряску, неоднократно пытались отравить владыку Иоанна за архиерейской трапезой. Врачи — верующие люди — его отхаживали. Однажды вышло так: владыка болел диабетом и сел не на архиерейское место, приготовленное для него, а поближе к двери, чтобы врач пришел сделать укол. На место владыки сел здоровенный, кровь с молоком, молодой священник и поел с его тарелки. Так этого молодого священника «скорая» еле откачала, а уж старичка бы…
Тогда только, стесняясь и потупясь, и я рассказала крещеным свой «крестовоздвиженский» сон про владыку Иоанна.)
…Позвонили из Сибири — дядя Витя Астафьев умер. Милости Божией, Царства Небесного…
Хоть сказал напоследок: «Я — Русский!» Как уж пытались использовать его «простодырость» (народное сибирское словечко) те проныры, которым ненавистна и русская литература, и сама Россия… И на похоронах, и в «воспоминателях» оказалось «жидов больше, чем во всем Ветхом Завете» (а покойный их терпеть не мог). Вспоминается розановское: «Евреи знают, что „с маслом“ вкуснее, и намасливают, намасливают русского писателя, прежде чем его скушать». Не за свой кус принялись — подавятся.
Бедный дядя Витя. Такое успокоившееся лицо у него было в гробу. Прощай, солдат. Останутся «Царь-Рыба», «Пастух и пастушка», «Последний поклон»…
Вспомнилось, как звал в Овсянку «уху из форелей» есть, как ободрял («прозаику жить надо долго, надо — терпеть»), как в Москве, представляя кому-то из важных, сановных, сказал: «А это — цветок наш сибирский, жарок», — я в чем-то красненьком была, с высветленными до рыжины волосами… Никогда к нему не ходила — драгоценное время жизни его отнимать?!
На третий день, и на девятый подавала записки в церкви об упокоении новопреставленного раба Божия Виктора. Высчитали, что 40-й день его посмертия приходится то ли на Рождество Христово, то ли на Собор Пресвятой Богородицы, а стало быть, покойный удостоится Небесного Царствия.
На то уповаем.
…Поправить бы Блока:
«Мы повернемся к вам
Своею азиатской ..!»
Очумелая наша интеллигенция уперла очи в западный угол, трижды туда поклонилась. Старый Свет да Новый Свет у них в окошке, а оба померкли давно.
Восток — вот где наше царство. «Едут из Азии те люди, которых называют асами…» — писал в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусон. Азия — вот колыбель новой империи.
Открыть окна, в угоду Западу забеленные и закрытые наглухо, впустить сухой воздух степей. А то окошко, что на западную сторону, — под железный занавес. «Энергосбережение, ничего не попишешь, господа европейские масоны, климат у нас не тот — не благоприятствует развитию демократии».
А то приноровились, сволочи, так жить, будто ни Китая, ни Индии и в помине нет. «Все прогрессивное человечество…»
Тысячелетнее спокойствие. Мудрость немельтешащей традиции — в религии, культуре, образе жизни. Глубинный эзотеризм. Воинский, мужественный тип цивилизации. Община, интересы народа, а не кучки верховных негодяев. Умение довольствоваться малым — и свобода духа.
«Идите все, идите ЗА Урал!»
…Формула извечной оппозиции «Восток — Запад»: нас Христос поцеловал (тютчевские «бедные селенья»), а они (люди Запада) Христа поцеловали. «Ни лобзания Ти дам, яко Иуда…» Это и касательно морали, и несовместимости духовной, и всего.
…А Игуменья Святой Горы, Благая Вратарница, не пустила на Афон хотящего приплыть Путина. И тем самым ясно обозначила, кто есть сей.
…У современных мытарей есть свой «небесный» покровитель — Иуда Казначей. «ОРТ» сообщило торжественно (цитирую): «патриоты — это те люди, которые платят налоги, и всякий иной патриотизм есть излишество. И есть замечательные люди, которые помогают нам быть патриотами, — т. е. налоговики». «ИНН», стало быть, — принадлежность истинного патриота.
Знакомый вчера сказал, что 17 епархий — вместе с правящими apxиepeями — отказались заменить имя, данное при крещении, «индивидуальным номером налогоплательщика», цифровым кодом. А в Америке 30 тысяч людей уже ходят с микрочипами. И те из них, кто избавился от микрочипа тем или иным способом (к примеру, лишившись руки при автокатастрофе), покрылись по всему телу гнойными язвами, которые врачи не умеют вылечить.
Смотри Откровение Иоанна Богослова, гл. 16, о первой из семи чаш гнева Божия.
…Один ученый священник привел такие цифры: в 1914 году приобщалось Святых Тайн 98% военных на фронтах, а в феврале 1917 года — всего 10%. Он истолковал эти цифры как предательство народом христианской веры при отсутствии принуждения со стороны государства.
Есть возражение: народом идея монархии связывалась с Православием, и если нет более Царя, то для русского нет и Бога. Как в той подлой революционной частушке:
Бога нет, Царя не надо,
Власть Советов признаем,
Провались земля и небо -
Мы на кочке проживем.
Нет Царя — и нет Церкви; есть только гонимые христианские общины. Недаром народ так потянулся к имитации Царства Сталиным в «симфонии» с сергианской Церковью, тоже поддельной. Чаяли проблеска утраченного мистического блаженства.
С отречением Государя началась Русская Голгофа…
…В Петербурге гостит икона Спаса Кровоточивого, привезенная из оренбургской глуши. Украшенная охапками живых роз, бессильными перебить жуткий запах сукровицы, она производит тяжкое впечатление на всех, кто пожелал ей поклониться. Кровью залиты лик Спасителя и слова Евангелия: «да любите друг друга». Такие знамения были перед гражданской войной.
…Гниение образованного русского общества, расцерковление его началось давно. Гоголя объявили сумасшедшим на основании того, что он «каждый день в церковь ходит! держит посты! с монахами беседует!» А сколько претерпел Достоевский…
Шла Крымская война, Императору Николаю Павловичу не давали займов на вооружение армии. Купечество и дворянство сиднем сидело на золоте, блюдя «свой интерес». Бичом Божиим придут большевики, и пустят по миру потомство нечестивых скопидомов…
Мятеж в Петрограде начался из-за того, что в столицу не подвезли белого хлеба и сахару (черный — был). Четверти века не пройдет, как в страшных блокадных сумерках на Невском будут стоять продавцы студня из человеческих костей и котлет из трупного мяса. По засекреченным сводкам НКВД только за одну декаду февраля 1942 года было поймано две тысячи людоедов.
Сперва было преступление, а затем — наказание. А покаяние — будет?..
…Рассказывал с упоением один скоробогатей, какая замечательная кофейня открылась на Невском проспекте. Зернышко кофе скармливают какой-то экзотической зверушке, она опорожнит кишечник от съеденного, и этот продукт ее метаболизма заваривают вместо кофе. Получается удивительно крепкий и пикантный напиток, чашечка его стоит девятьсот рублей.
Иду вечером из лавры, вижу впереди человека. Кто-то набросал ломтями хлеб лаврским голубям, и вот бедняк стал подбирать с земли этот хлеб и есть.
«Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно.
Был также некоторый нищий, именем Лазарь… который желал напитаться крошками, падающими со стола богача…»
…Рассказали мне еще очевидцы, что на погребении владыки Иоанна псковский блаженный Симон подходил к тем из церковных властей, кто хоронил митрополита, и бормотал: «Убийцы. Убийцы. Убийцы».
…Бывшие под турецким игом славяне опознают «русов» по размашистому крестному знамению — на Балканах крестятся меленько, незаметно.
… «Разбойничий» «Всерусский Собор» в храме Христа Спасителя. Эпоха духовных подмен.
«Последние времена наступают. Скоро будет экуменический Собор под названием „святой“. Но это будет тот самый „восьмой Собор, который будет сборищем безбожных“. На нем все веры соединятся в одну» (иеросхимонах Кукша Одесский).
«ТВ-6» показало, как сотни мирян стоят за решетками ограждения, протестуя против насильственного присвоения «ИНН» верующим, а толстомордое священноначалие рысцой пробегает в соборный зал заседаний. И как диакон Андрей Кураев через решетку чего-то там вразумляющее втолковывает протестующим.
«А ты бы, дьякон, потише вякал!…» Лео Таксиль нашего времени, сперва он защитил диссертацию по «научному атеизму», потом «ветер перемен» вынес его проповедником на Арбат; а переменись направление ветра, он будет разъезжать по стране с атеистическими лекциями.
«РТР» показало, как в православный храм входит раввин (!), лама (!), муфтии (!)… И как столбом соляным стоит «православный президент» (что это за оксюморон такой сочинили журналисты?), похожий до боли на парсуны Гришки Отрепьева, не участвуя в пении православной молитвы, ибо он — «президент в с е х», страшащийся сотворить крестное знамение. («Если кто Меня перед людьми постыдится, того и Аз постыжусь перед Отцом Небесным»…) И самое яркое: троекратное лобызание митрополита Кирилла и раввина Шаевича…
«Церкви будут, но христианину православному в них нельзя будет ходить, так как там не будет приноситься Безкровная Жертва, а там будет все «сатанинское сборище» (преподобный Лаврентий Черниговский).
Эти представители религиозного бизнеса видят современность как большой сладкий пряник, и — «вот мы его кушаем»… «Лаодикийская Церковь».
…15 марта 2002 года, Державной Божией Матери. Молебен с пением акафиста перед храмом Спаса-на-Крови, обращенным в музей, — такой истовый, какого наши «наемники» никогда бы не отслужили. Мозаичная икона грядущего Спасителя под куполом собора, — его яркое узорочье как призрак старой Московской Руси среди серой геометрии северной столицы, — и тысяча человек, на коленях в ледяной грязи, молящиеся в небеса — это был воистину образ «Филадельфийской Церкви» последних времен.
…Приходит к нам в гости удивительная женщина, Татьяна Ивановна, по мужу покойному — баронесса Ф. Привозит со своего огородика во Всеволожске то кислицы — красной смородины, то огурчиков с грядки.
— Это баронесса Ф. угостила нас огурцами, — любуясь странностью фразы, говорим мы.
С началом «катастройки» уехала она искать счастья в Америке. Вот где нахлебалась горя, бедняжка! Узнала голод, холод, бесприютность… Довелось ей встречать Новый год в Нью-Йорке под проливным дождем на ступенях церкви. Довелось путешествовать пешком, в глухой ночи, через «черный квартал», куда «белая» полиция и днем на автомобилях соваться не смеет, — «а я читаю про себя акафист и иду, иду себе…» — так и прошла невидимкой сквозь банды чернокожих подростков, одурелых от «наркоты» и вооруженных до зубов.
Господь, все устрояющий к нашему спасению, привел Татьяну Ивановну в компаньонки к престарелой Великой княжне Вере Константиновне.
— А я ведь была совсем советская, и муж мой воспитывался в детдоме, родителей его аристократических советская власть погубила… А Вера Константиновна до конца дней своих Иисусову молитву творила… Именно там, в Русской Зарубежной Церкви, я к настоящей вере пришла…
Вспоминала, как приходилось тревожить изнемогающую «мою барыню», чтобы перестелить постель, чтобы пролежней не было, — от нестерпимых болей та бранилась, а потом гудела басом:
«Голубушка, не сердитесь. Я вспыльчива, как прадед мой Император Павел…» Была столь же курноса, как он, убиенный масонами Царь-Мученик.
Там, в общении с уходящими людьми Русского Зарубежья, преобразилась бывшая советская учительница в истинную рабу Божию.
Вернулась Татьяна Ивановна на Родину, успевшую в своем имени сменить одну аббревиатуру на другую: бедная «Эрэфия»! Тут уж она твердо помнила завет преподобного Серафима Саровского: «Радость моя, нет нам пути унывать». Пенсию ей назначили такую, что не достанет и за квартплату внести.
Взялась она нянчить «трудных» отпрысков у «новых русских»: тех прельщало, что вытирать носы у их визгучих безмозглых отпрысков станет гувернантка «со знанием английского и немецкого», прежде ходившая за царственной особой. Она же начинала с воцерковления младенцев, терпяших за грехи родителей: учила молитвам, водила в церковь к причастию… Тут начинались чудеса: по присловью «яйца курицу учат», детки приучали молиться собственных родителей. А тем проще сто «баксов» пожертвовать в соседний храм, чем «Отче наш» прочесть! Да тут еще иконы вешай не как украшение интерьера, а как святыню, лампадки перед ними зажигай, без молитвы не жри, матом не выражайся, посты держи, — во загрузила, блин, — во, геморрой! Ни к чему такая гувернантка — бери расчет.
Утратив свою православную Мэри Поппинс, ребенок, как правило, становился хуже прежнего, и спесивым родителям приходилось униженно просить гувернантку вернуться…
Был в ее педагогической практике особо тяжелый случай: из Петербурга каждые две недели ей приходилось ездить в Москву, которая, по отзыву Татьяны Ивановны, все неотличимее становится от Нью-Йорка, грязного и мусорного Вавилона. Там ее ждал пятилетний сынок одного из знаменитых телеведущих. Длиннокудрый и толстощекий папенька его лет пять тому назад охотно приглашал в свои передачи, «ночные полеты», всевозможных оккультистов и магистров тайных наук, заканчивая встречи в эфире неизменной фразой: «Думаю, наши зрители захотят еще раз видеть вас в нашей студии». Папенька долетался по ночам…
— Крещу я кашу за обедом, а у ребенка пена изо рта валит, — с ужасом рассказывала про «страхования» баронесса.
Отрыгнулись джуны и шапиро-тулины семье телезвезды… Обуреваемому бесом дитяти таблетки и консультации психиатров помогали, как мертвому припарки, а вот от святой воды он с воплем рушился на пол и выгибался в дугу. Все же гувернантка приучила воспитанника к молитве.
— Доорался на меня до рези в желудке, скрючился, кинулся к пианино за иконкой Андрея Первозванного, — его Андрюшей зовут, — сунул к животу под рубашку и орет: «Боженька, не буду больше лягать Татьяну Ивановну!»
Детеныша следовало бы везти на отчитку в монастырь, а родители беспокоились о «всестороннем развитии», совали крохе учебник английского и компьютер — «ему некогда машинку покатать…» — скорбела Татьяна Ивановна. Умывая руки, сказала все же перед уходом «князю эфира»:
— Это сейчас он боится оставаться один и темноты; а вот как подрастет, начнете вы искать пятый угол в квартире!
Меня всегда удивляло, откуда у баронессы Ф. столько сил: то она ухаживает — бесплатно, разумеется, — за слепым одиноким стариком, то бесстрашно обличает в глаза священника, позволившего себе завирально-либеральную проповедь, то сидит в архивах и выуживает по крупице редкие сведения по церковной истории Невского края, то несет портрет Государя на крестном ходе, то собирает пожертвования в пользу погорельцев, то пишет проникновенные, детской веры исполненные статьи в церковные издания, то не ленится ходить пешком по Питеру и срывать похабные плакатики, призываюших на тусовку всех «индепенденс геев»…
Запомнился один случай: понадобилась мне одна редкая церковная книга, я хотела спросить у Татьяны Ивановны, нет ли у нее такой, да позабыла в радости общения со славным человечком, а спохватилась, когда она уже ушла по своим делам. Минут через пятнадцать открывается дверь — на пороге стоит Татьяна Ивановна и протягивает мне ту самую, необходимую книгу, молчит и улыбается.
…17 июля, вечно скорбная дата русской истории. Петербург, храм Спаса-на-Крови. Невиданное многолюдье — тысяч пять здесь? семь? девять? Но страха толпы нет, такое чувство, будто все родные собрались: старушки в белых платочках; детки с иконами на полотенцах; мужчины с суровыми взорами, бородатые, как подобает православным; сестры в белых апостольниках; священники, иноки… Хлопают на ветру бело-желто-черные имперские стяги: «будто в воздухе струится желчь двуглавого орла», как сказал Мандельштам. Смотрят на почитателей святых Царственных страстотерпцев с икон Божия Матерь, преподобный Серафим Саровский, всемилостивым голубым оком взирает Николай II с огромного портрета, который четверо мужчин держат на особых носилках. Золотом и рдяным пламенеют хоругви, и девять священников, поющих акафист, — как девять солнечных столпов.
— О, священная главо, Помазанниче Божий, Мучениче святый Царю Николае….
Вот двинулись всем великолепием крестного хода, с молитвенным пением вдоль канала к Казанскому собору. Незабываемое ощущение: первохристианской общины среди языческого Рима. Пели «Символ веры» под любопытными взглядами иностранцев, снимающих «русскую экзотику ортодоксов» на видеокамеры, под ненавидящими — «черных» торгашей. Колыхались хоругви и стяги, дивные ангельские лики Царской Семьи плыли навстречу бесстыдным вывескам и рекламам оккупированного града Петрова. А он и удерживался от поглощения вечно несытыми стихиями воды, ветра и огня только молитвами малых сих, «армии бродячих юродивых», как шутя назвал свою паству священник Алексий Масюк.
Казанский собор — обширный и величественный — был весь полон молящимся народом. Его каменные своды не слыхивали прошений, какие звучно возглашал дерзновенный о. Алексий, с 1905 года…
Как же это отец настоятель решился пустить монархистов в кафедральный собор! В «Страстях Господних» хор иудеев поет, отвечая Понтию Пилату на вопрос: «Царя ли вашего распну?» — «Не имамы Царя, разве токмо кесаря». А церковные верхи со времен декларации митрополита Сергия Страгородского всё поют: «Не имамы Царя, разве токмо генерального секретаря»… Это они знают тверже «Символа веры».
Впрочем, и о свечном доходе забывать не стоит…
После молебна крестный ход воротился к Спасу-на-Крови, народ пропел «Боже, Царя храни» и разошелся счастливый, как с праздника…
Помню: шествуют вереницей малолетние воспитанницы приюта «Отрада и Утешение», — из Подмосковья приехали ради Царского крестного хода, — в платочках беленьких, в сарафанчиках до пят, и такие милые у них личики, ясные глаза… Счастливые сиротки, удочеренные Самой Царицей Небесной! Пасут их две молодые монахини, идут рядом с первыми и последними, — и это напомнило мне школьные экскурсии моего детства, но дух-то совсем другой… Умилилась я. А на перильцах мостика через канал сидело существо неведомого пола — в кожаных штанах, с выбеленной стрижкой-миллиметровкой, пуская смрадные клубы изо рта, — и не отрываясь, с неописуемым выражением злобы и тоски глядело вслед приютским девочкам. И этот ненавистный взгляд питерской блудницы привел на память святоотеческие слова о том, как ненавидят падшие духи тех, кто занимает их места близ Бога.
…Возвращают нам Исаакий — пока один лишь северный придел. Помер советский до мозга костей директор «музея «Исаакиевский собор», вопивший в свое время на владыку Иоанна: «Попы — в Исаакий?! Только через мой труп!» Едва успели его зарыть, как великолепные своды огласились небесными звуками Литургии. Слава Богу за всё.
«Такой же случай был в нашем уезде»: зашли в день памяти Царя-Освободителя Александра II шестеро священников в храм Спаса-на-крови и стали служить литию по покойному Императору, примчался директор музея, прервал службу, вопил те же слова… Через неделю его хоронили. Правы суды твои, Господи.
…Старая Ладога — колыбель изначальной Руси. В запустении страшном это гнездо Рюриковичей. Монастырь, разумеется, разорен — и объявлен памятником государственного значения. Директриса музея-заповедника гордо сказала монахам Никольского монастыря: «Я — язычница!» — не ведая, что «язычник» и «погань» — это синонимы, так и на латыни слово звучит. На древнем монастырском кладбище начала рыть какие-то канавы, земля под могилами просела.
Приходил в гости игумен Никольской обители, молодой, ревностный, с грубой: прямотой рассказал, как обнаружили на этом кладбище мощи схиигумении Евфросинии.
— Стали служить литию — службу о прошении грехов покойной; народ собрался верующий. Стоят, крестятся. Гляжу — из могилы кость торчит. Достали, обтерли. Говорю людям: «Приложиться можете». После службы стали прикладываться люди, а одна приличного вида женщина как зарычит, глаза вылупит, как вцепится зубами в кость! Все окрестные мальчишки сбежались на ее вой. Испугался я: раскопают могилу святой. Мы сейчас материалы по канонизации готовим… Взяли мы эту кость и в церковь унесли.
Там же, в Старой Ладоге, и могила Вещего Олега… А гадюк там и сейчас предостаточно.
…Отошел ко Господу старец Николай (Гурьянов) с острова Талабск, переименованного в честь революционера Яшки Залита. Старец сиял дарами прозорливости и кротости, однако его духовное чадо поведало мне такую историю: приплыло на остров из Москвы важное сановное лицо, желая благословиться у батюшки Николая на дальнейшее восхождение по ступеням карьерной лестницы. Из «кремлевских» дядька был, но — из мелких.
Привели келейницы посетителя, батюшка только глянул на него, нагнувшегося над его сухонькой ручкой для благословения, да как даст ему в зубы!
— Да ведь это вор! — молвил старец обомлевшим келейницам. Тот бежал с позором…
…Ехали с мамой за припасами на Сенной рынок — «чрево Петербурга». Попутчицей в электричке — нестарая еще тетушка, крепенькая на вид, приятно улыбчивая. Разговорилась с ней мама, — та оказалась приезжей из Петрозаводска, гостит в Отрадном у родни.
— А проезд-то у меня бесплатный, как я есть малолетняя узница финских лагерей, теперь мы приравнены к ветеранам войны! — похвалилась она. Назвалась Алевтиной Михайловной…
В 1941 году их лесную деревеньку уничтожили финны. Людей отправили в концлагерь, дома, срубы — вывезли, скот — угнали, осталось от деревни чистое поле. «Это чтобы партизан не кормили, не прятали, лес — от он, рядом! А у нас погреба какие были, картошка…» Ей тогда было 10 лет, а в 1944 году их освободили советские войска.
— Мать-то зарезала телку, жир перетопила и в кадушечку с маслом, насушила черного гороху, сухарей с овсянкой — че-орные, и зашила их в одеяло, мясо телки высушила — как черный порошок стало… На пропускном пункте финн как махнет ножом по одеялу: а там черное все, сухари, ну, все… Он заругался, закричал: «Паска! Паска!» — и отдал назад. Тем и спаслись.
Они, финны, выдали нам муку, — а не печется, стали варить затируху, — а получается клейстер. Крахмал, а не мука.
Народ от цинги косило, как косой…
Они, финны, и лошадям корм давали из бумаги: нарежут вермишелью, пропитают витаминами и кормят.
Ехали в вагонах… младший брат такой был тяжелый, годовый, и столько одежды на нем… Мы на станции в углу сидим, дети, и забыли про нас. Поезд трогается… и мать как завоет в голос! В детдом бы сдали — все умирали там. Финн на лошади забросил нас в вагон.
Жили там поселками: электрики, рабочие. Вышки стояли, «колючкой» все затянуто. Ну, зона. Жили в домах.
Взрослых угоняли на работы, нас — и самых маленьких — гнали в лес, собирать хвою. Староста вел. Отвар кипятили из хвои, страшный такой. Мать говорила: «Умирать хотите — не пейте, жить хотите — будете пить!». Чего же, мы видели каждый день, как покойников таскают, нам страшно.
На второй год — а она три простыни взяла из дому — выкроила мне платьице на лето. А мне уж 11 лет, я не буду из простыни платье носить! Так мать надрала ольховой коры и отваром закрасила платье — такой красивый коричневый цвет получился… (Сын мне говорит недавно: «Мама, из ольхи какой краситель хороший», а я смеюсь: «это я прежде тебя, сынок, узнала».)
Мать нас этими сухарями да сушеным мясным порошком спасла. Как гибли люди!
Карелам финны дали скот, они на воле жили, огороды у них, наделы земли, все. Так они жили много лучше, чем при комиссарах. (Потом уже, когда на поле ходили с карелами, они говорят: «При финнах нам хорошо было…» — а русские им: «А-а, при финнах хорошо вам было?!» — и бить их давай прямо в поле. Так они боялись потом в воспоминания пускаться.)
Все лесные деревни они так вывезли в лагеря. И Ленинград-то в блокаде был, потому что финны помогали немцам его окружить.
Парнишка один все бежал в партизаны: поймают, вернут — бьют. Бежал напоследок, и как попался: слышит, по-русски говорят. Он к ним: «Братцы, я из такого-то лагеря!» А это были те же финны. — «Ну и ступай, — говорят, — в такой-то лагерь». Привезли, у всех на виду и у матери его привязали за скрученные руки к лошади, и давай бить прутьями, — лошадь его носила, орал он долго… Засекли до смерти«.
…Мне и прежде вдосталь довелось наслушаться противоречивых рассказов об оккупации. Самые бесхитростные и житейские из них звучали из уст очевидцев, самые лживые и ходульные — из уст ветеранов, сверкающих золоченой броней военных наград. Да это и понятно. Как восславить свои партизанские подвиги, если не умолчать о том, что деревенские жители зачастую считали «красных мстителей» просто бандитами, с удовольствием выдавали их немцам или расправлялись с ними самосудом. «Фашистские гады» на оккупированных территориях осуществили то, что лживо насулила крестьянам советская власть: безвозмездно давали землю, посевной материал, а продналог брали в три раза меньше, чем коммунисты. Для местных детей были устроены русские школы, где их учили не стишкам про великого Сталина и не классовой ненависти, а классической русской литературе, русской истории и краеведению, а занятия начинались и заканчивались молитвой.
На весь огромный Ленинград в блокаду приходилось всего восемь храмов, из них три — обновленческих, куда православному человеку ходить заказано; а на территории Ленинградской области при немцах открылось сто шестьдесят восемь церквей, действовала Псковская православная миссия, чьи священники несли свой крест служения Богу, крестили, причащали, венчали — утешали и спасали — народ. А в Вырице, где просиял в то страшное и промыслительное время такой светоч Православия, как преподобный стариц Серафим, германское командование открыло монастыри, выделило им землю и снабдило посевными картофелем, овсом и рожью. О судьбах дальнейших пастырей, учителей, врачей, да и простых людей, оказавшихся в оккупации и не пожелавших уйти с немцами на Запад, история, по удачному выражению Набокова, «молчит, точно набрав крови в рот».
Потолкуй-ка об этом с ветеранами войны! Только и слышишь от них: «Нет, не верю, враги сожгли родную хату!» Спроси-ка: ч ь ю победу мы празднуем 9 мая? Дядю Витю Астафьева чуть живьем не съели за «Прокляты и убиты», за мнение — совершенно справедливое, кстати, — что Ленинград надо было сдать немцам и два миллиона русских людей, погибших в блокаду, остались бы живы. Да и банкетов, всевозможных «встреч» ветеранских он не любил: настоящие-то воины давно померли от ран, а те бодрячки, что звенят орденами и хором поют: «За победу мы по полной осушили…», — это «особисты», «смершевцы», мучители тех, кто воевал.
…В Петропавловке, среди священных гробниц Российских Императоров и Цариц, — благолепная панихида по Павлу I, в сущности, богослужение на мощах Царя-Мученика.
Пред тем — оброненная кем-то на дворе карманная, с ладошку, Псалтырь и открывшийся наугад 109-й псалом: «Ты будешь иереем вовек по чину Мелхиседекову». Именно так говорил о себе Государь Павел Петрович.
Средь царственных гробов — ощущение тишины и мира («Мир всем!»). В истории петербургской святости Император Павел своей неотмирностью, юродством Христа ради последует Блаженной Ксении и предшествует Царю-Мученику Николаю II. «Бедный, бедный Павел», «Несчастный Павел», говорили о нем наиболее добросердечные из современников, «не познавшие часа посещения своего». А он от инока Авеля вещего знал свою судьбу — и шел ей навстречу с покорностью, уподобясь Царю царей и Господу господствующих. И снискал благодать после мученической кончины помогать людям, гонимым от неправедных и жестоких властей. Покрой и меня краем царственного далматика твоего, святый Государь Павел!
Перед портретом за решеткой беломраморного надгробия — горящие свечи и белые цветы. «Мартовские иды», роковые для кесарей…
В иконостасе над гробницей зияет дыра. Вверху — фреска: воскрешение Лазаря. Воскресни, смердящая четверодневная Россия — Господи, воскреси ее, Тебе всё возможно!..
После коленопреклоненной молитвы на вышербленных пыльных плитах собора: «Призри, Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, Императора Павла и по молитвам его святым подай, Господи, скорую и верную помощь просящим через него у Тебя, Боже наш!» — люди прикладывались к надгробию, освящали — по вере своей — календарики гатчинского производства, вырезанные из журналов изображения странного Государя, гроссмейстера Мальтийского ордена, мечтавшего под скипетром своим соединить Восточную и Западную Церкви… Таинственного Царя Салимского, по слову Библии, неизвестно откуда пришедшего и куда грядущего…
…Вот я и «прошла четку», перебрала круг заветных впечатлений — кипарисовых бусин. Аминь.
г. Санкт-Петербург
Тихвинская икона Богоматери, написанная, по преданию, Апостолом и Евангелистом Лукой, более 620 лет назад чудесно перенесенная из Царьграда в лесную глушь Северо-Западной Руси, вернулась в свою возрожденную обитель.
Явленная рыбакам на Ладожском озере, чудотворная икона водворилась в Тихвине, где царь Иоанн Грозный возвел обитель в ее честь. Тихвинская была символом небесной защиты Святой Руси с Севера, подобно тому, как исчезнувшая Казанская оберегала нашу страну с Востока, Иверская — с Юга, а Смоленская — с Запада. Полтысячи лет прославленный образ не покидал монастырских стен. После революции, когда Тихвинская обитель подверглась разграблению и осквернению, многие из братии получили венец Новомучеников Российских, а с иконы, оказавшейся экспонатом местного музея, была снята драгоценная риза времен Российской Империи, украшенная восточными жемчугами, изумрудами и розами из бриллиантов. В 1941 году немецкие оккупационные войска вывезли чудотворный образ во Псков, где действовала тогда Православная Псковская миссия. В 1944 году икона стала Путеводительницей русских беженцев — ее хранитель епископ Рижский Иоанн (Гарклавс) вывез ее за границу, вначале в Германию, а затем — в американскую зону оккупации и в США. Он оставил своему приемному сыну Сергию завещание: вернуть святыню в Россию, когда Православная Церковь освободится от безбожного ига и будет восстановлена в прежнем благолепии Тихвинская обитель. И вот после шестидесяти с лишним лет пребывания за границей Тихвинская икона Божией Матери была возвращена на свое законное место — в Тихвинский Богородичный Успенский мужской монастырь.
… 8 июля, «утру глубоку», собралась в Тихвин. На Ладожском вокзале милиции — немеряно. Один из служивых, жалуясь, говорит: «Зачем нас сюда согнали?» Другой начальственным басом ему отрывисто отвечает: «Не понимаешь! Государственное дело: икона, попы!»
Голубой спецпоезд «Северная Пальмира» из четырех вагонов — в окошках даже занавески богородичного цвета, синие. По перрону шуршат отцы в подрясниках, озабоченные донельзя. Тут ко мне пристала заспанная журналистка в брючках с голым пузиком, местная «Масяня»: караулила новость. — «Скажите, а за что отца Сергия из Америки собираются чествовать — он, что ли, золотой оклад этот сделал для иконы?» Рецидив советского сознания у «акул пера» нового поколения: по данным из спецхранов, сама Тихвинская не интересовала наших дипломатов, им ризу — пусть и менее ценную, чем та, что они сняли прежде, — мечталось заполучить… (Довелось потом наглядеться на «акул пера», местных и московских, «брошенных на освещение события»: прикатил на торжества радетель за Самодержавную Россию режиссер Михалков, так на банкете подавали водку «Юнкерскую» михалковского же сочинения, и журналисты ящиками тащили ее в автобус…)
И вот — волною молитвенное пение; бежит впереди с плетеной корзиной свечница из Лавры Раиса Афанасьевна и горстями рассыпает цветочные лепестки. И по благоуханной дорожке Стопочками Своими шествует Сама Владычица… Образ несут Тихвинский архиепископ Константин, ректор Духовных школ, и хранитель иконы, о. Сергий Гарклавс. Он 16-летним подростком, заморенным голодом и войной, на спине Тихвинскую икону носил, а тут старенькие руки ослабели, да и роста они с архиепископом разного — и покосившуюся тяжелую икону тут же подхватили другие люди. В этот миг я была близко, и в солнечном луче вдруг высветился Ея чудный лик. Было удивительное ощущение милостивого взгляда Матери Божией! Я взволновалась до слез — «глаза на мокром месте».
В купейном вагоне с иконой едут митрополиты — наш владыка и Герман Американский и Канадский, хранители иконы Гарклавсы, архиереи. В плацкартных — духовенство, служащие епархии и те, кому повезло «благословиться влезть в вагон».
Близость великой святыни осенила наш поезд благодатью, и всех нас преобразила… Ход поезда не слишком скорый, бережный. Едем и рассуждаем: «А ведь сейчас Путеводительницей весь этот путь освящается!»
На всем пути следования спецпоезда в Тихвин по обеим сторонам железной дороги стояли люди с цветами, крестились, кланялись поезду, старушки на огородах, железнодорожники на полустанках; запомнилось: в двухместной коляске младенцы махали приветственно ручонками, — а от Зеленецкой обители к переезду вышел крестный ход. Благочестие народа умилило нас.
В час пополудни чудотворный образ прибыл на вокзал города Тихвина. Перрон выложен новенькой плиткой, вокзал выглядит парадно. Батюшки, сколько народу! Тысячи и тысячи. Молитвенное пение. Иконы, хоругви, букеты, свечи… Море преображенных духовным ликованием простых русских лиц… Во главе крестного хода Владычица Своей чудотворной иконой прошла по Павловской улице (ул. Советской) до Соборной площади (пл. Свободы) под колокольный звон, передаваемый по сети репродукторов из Тихвинского Успенского мужского монастыря. Дорога была устлана цветами — полевыми ромашками, ветками жасмина, пионами, гвоздиками, розами, и запах разомлевших на жаре цветочных лепестков опьянял. Хотелось поднять хотя бы лепесток на память из-под Стопочек Богородицы, но нельзя нагнуться, помедлить в шествии.
На площади, где высится зеленоглавый Спасо-Преображенский собор, состоялась праздничная церемония, посвященная встрече иконы и чествованию семьи Гарклавсов. Рядом — загаженный голубями каменный «ильич», неизбежный идол провинциальных городков. Улица рядом из Екатерининской (Императрица дала статус города Тихвину) переименована в ул. К. Маркса, едва ли знавшего о существовании Тихвина. Словом, «все как везде».
Слова признательности хранителям иконы произнесли митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир, губернатор области Сердюков и местное начальство.
Владыка митрополит отметил, что «настал день, когда святыня Тихвина возвращается на свое родное место, в свой родной дом. Это событие не просто историческое, это событие, которое войдет в историю нашей Православной Церкви, и не только Русской, но и всех Церквей. После многих переживаний, которым мы были свидетели, наш народ осознал свою неправду и обратился с молитвой к Господу и Его Пречистой Матери и просил простить все согрешения нашим дедам, отцам и нам, и вернуть нам возможность свободно жить, свободно трудиться, свободно молиться и возродить все наши святыни… Божия Матерь в Ее образе Тихвинском возвращается в родной город Тихвин, в тот монастырь, который был для Нее создан. И мы сегодня прежде всего приносим сердечную благодарность его Блаженству Митрополиту Герману за благословение принести эту икону в Россию, хранителям этой иконы за то, что эта семья 60 лет вместе с архиепископом Иоанном хранила и оберегала святыню… И по Европе эта икона проходила через поля военных действий, и вот она оказалась вывезенной в США и там, в Чикаго, находилась много лет под неусыпным присмотром и бдением благочестивой семьи отца Сергия Гарклавса. Хранить такую святыню — это ведь не просто. Надо было уберечь ее от постороннего взора, от завистливого, хищного взгляда, сохранить ее в целости и невредимости, а главное, когда у нас пришло время свободной молитвы, вы с болью в сердце, но все-таки отпустили ее к нам, и сами привезли ее в родной город Тихвин. Мы вам приносим свою сердечную благодарность, и я обещаю, что во всех храмах будет возноситься молитва за членов вашей семьи, и с благодарностью весь Северо-Запад будет помнить ваше доброе дело. Спасибо вам, дорогой отец Сергий»,- сказал митрополит и преподнес о. Сергию Гарклавсу в безвозмездное и вечное пользование ключи от дома на территории Антониево-Дымского монастыря.
В своем ответном слове хранитель иконы растроганно сказал:
— «Дорогие владыки, отцы духовные, братья и сестры во Христе, Христос посреди нас! Для нас сегодня великая неизреченная радость радоваться вместе с вами. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что пророческие слова, которые были сказаны Серафимом Саровским и Иоанном Кронштадтским, относились к этому событию. Они сказали, что Россия пройдет через крестный путь, и многие, многие из здесь присутствующих являются свидетелями этого. Но придет время возрождения для России, оно уже началось, и теперь исполняется оно во всей полноте, и мы надеемся, что с прибытием чудотворного образа Божией Матери Россия будет процветать и станет такой же, какой она была в былые времена. Вспомним, что Россия всегда была домом Богородицы, русские Ее всегда больше почитали, чем какие-либо другие народы в мире. Многие спрашивали нас: „Как вы, отец Сергий, сохраняли икону в такие тяжелые времена?“ И мы всегда говорили, что Сама Матерь Божия сопутствовала и охраняла нас. И ангелы Божии охраняли. И вот исполнили свой долг… Нам, конечно, было печально и грустно расставаться, но если вспомним, что когда Спаситель наш объявил апостолам, что возносится на небо, у них тоже была грусть, а потом, когда они вернулись в Иерусалим, Он сказал им ожидать благодать Святого Духа. А вот когда на 50-й день, на Троицу, собрались тысячи людей, благодать Божия снизошла, и все получили великую радость. Я уверен, что все, кто сегодня присутствуют, тоже получают эту великую радость, утешение и благословение. Слава Тебе, Господи, за все Твои благодеяния, и Матерь Божия да покроет всех нас святым Своим покровом. Спасибо вам великое».
Представители властей в свою очередь вручили в дар о. Сергию золотые дикирий и трикирий, картину с видом Тихвина. Губернатор Сердюков, растрогавшись, ляпнул во всеуслышание: «Отец Сергий! Если к домику в Антониево-Дымском монастыре вам надо гектар земли, 2 гектара, 3 гектара, чтобы отдыхать и производить продукты питания, вы их всегда получите!». Народ тихонько заворчал. Хотя можно было и пожалеть чиновников — прели в черных костюмах и при галстуках на жаре; особенно тяжко было им стоять на Литургии — созерцать непостижимое скудным разумом…
Далее крестный ход с иконой вошел в Святые врата Тихвинской обители. Торжественно идем, оскальзываясь на длинных стеблях лиловых колокольчиков. В Святых воротах, по слухам, есть чудесный камень: загадаешь желание — «исполнится во благих». Я загадала…
Крепостные стены, купола, башенки, кровли блещут сусальным золотом, глазурью, побелкой как новые. Нельзя не восхититься этим новым чудом: благодаря соборному труду благотворителей, строителей и трудников обители она, поруганная за десятилетия безбожного ига и войны, восстала из руин почти в первозданном виде. Просто вот Василиса Премудрая сотворила: за ночь — царские палаты! Если бы не мудрое условие хранителя иконы, — вернуть святыню в достойное место, — этого чуда могло бы не произойти…
Перед Успенским собором — дощатый помост. Обновленным золотом сверкают православные кресты над главным храмом обители. Соборные фрески времен Иоанна Грозного расчищены, но пока роспись не восстановлена. На надвратной Вознесенской церкви с приделом св. Феодора Стратилата сияют свежей сусалью новые купола, слепят глаза. — «Еще две недели назад их не было», — переговариваются богомольцы. Рассуждают, пытаясь истолковать знамение: что означает воздушный исход святыни из Америки, ведь и из обреченной за отступление от Православия Византии икона ушла «по аэру», так и в тропаре поется? День туманный, ветер приятно свеж — точно веяние Духа Святого. На зеленой травке — великое множество нарядных детей, и между ними бесстрашно снуют ласточки. Народ тысячами уст поет в ожидании службы: «Царице моя преблагая…» Такого многолюдства не запомнят древние стены.
Под открытым небом был сооружен алтарь, в котором и была установлена икона. В три часа дня была отслужена малая вечерня с акафистом Тихвинской иконе Божией Матери.
Один из архиереев, — поочередно, — читает икос, другой — кондак. Вся округа поет: «Радуйся, Владычице, милостивая о нас пред Богом Заступнице…» — и в тишине Тихвина, где замерло движение автомашин и повседневная уличная суета, акафистное пение доносится до самых дальних окраин. Припозднившиеся богомольцы ускоряют шаг, торопясь в обитель… Двор монастыря не мог вместить народа, и трансляция службы велась на мониторах, установленных на Соборной площади. Знак милости Небесной: всех мелко покропило дождичком, и на иконках остались капельки-росинки. -«Освятились!» — благоговейно шепчут набожные старушки. У всех блещут глаза в слезной соли умиления и упования; все понимают, что они уже сейчас вошли в церковную историю и в вечность одномоментно — Божие соприкоснулось с человеческим… И все собравшиеся здесь — одна семья, тот самый народ-богоносец, о котором вдохновенно вещал Достоевский.
И вот в полпятого вечера синим боком высоко в небе блещет вертолет, один и другой. Все, от древней старушки до малыша на травке, понимают: «Вон Патриарх летит!» Совершив круг над обителью, — Великий Господин рачительным оком осматривал восстановленную обитель, — вертолет приземлился под колокольный благовест.
Предстоятель Русской Православной Церкви возглавил всенощное бдение в сослужении 15 архиереев. Сам Патриарх весь беленький, сзади на шее младенческий завиток седых волос. Голос надтреснутый, слабый…
Повидаться с названным братом — Алексием Ридигером — приехал почитаемый петербуржцами батюшка о. Василий Ермаков. Богомольцы кинулись благословляться. Он как обычно благодушен, вспоминает, опершись на перильца помоста:
— Да, а 62 года назад в это время немцы-то хотели меня расстрелять… Тихвинская и спасла!
— Вы, батюшка, орел! — хвалят его богомолки.
— Да, я из Орла… — шуточкой отвечает он.
Молебные пения пред чудотворной иконой не прекращались до утра. У богомольцев была также благоприятная возможность приложиться к святым мощам преподобного Антония Дымского, привезенным на эти дни из скита в Успенский собор. Два иеромонаха в притворе исповедовали богомольцев, желающих причаститься. Осмотрела в соборе литые створки сени для Тихвинской иконы, найденные в псковском музее, заветное место пока пусто.
9 июля в восемь часов утра в Успенском соборе был отслужен водосвятный молебен с акафистом. День был золотой от солнца, знойный. «На Тихвинскую — поспевает земляника», говорит народная примета. Но в нынешнее слезливое лето это был первый по-настоящему летний день.
В десять часов была совершена Божественная литургия перед чудотворным образом. Его Святейшеству сослужили Блаженнейший Архиепископ Вашингтонский Герман, Митрополит всей Америки и Канады, митрополиты Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир, Калужский и Боровский Климент, архиепископ Чикагский и Канадский Иов, архиепископы Псковский и Великолукский Евсевий, Симбирский и Мелекесский Прокл, Тверской и Кашинский Виктор, Новгородский и Старорусский Лев, Костромской и Галичский Александр, Истринский Арсений, Петрозаводский и Карельский Эммануил, Тихвинский Константин, Вологодский и Великоустюжский Максимилиан, Архангельский и Холмогорский Тихон, епископ Сергиево-Посадский Феогност.
Богослужение сопровождалось пением хора петербургского Исаакиевского собора. Из-за огромного стечения народа причастие совершалось с пяти Чаш.
Затем состоялась торжественная передача Святейшим Патриархом на вечное хранение Тихвинскому Свято-Успенскому Богородичному мужскому монастырю чудотворного образа Царицы Небесной. Томос об этом подписали в Москве Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир, Блаженнейший Архиепископ Вашингтонский Герман, Митрополит всей Америки и Канады, и протоиерей Сергий Гарклавс, который во исполнение воли усыновившего его ныне покойного архиепископа Иоанна (Гарклавса) передал прославленную икону в Россию.
«Мы рассматриваем возвращение этой великой святыни как поистине историческое событие не только для Свято-Успенской обители Тихвина, не только для Северо-западного края, — ныне совершающееся принесение чудотворной Тихвинской иконы имеет прямое отношение ко всей Русской Православной Церкви, ко всему нашему земному и дорогому Отечеству», — подчеркнул Святейший Патриарх. Его Святейшество возблагодарил Господа за то, что «через эту святыню Бог посылает нам свою милость, ибо Пречистая Богородица всегда считалась покровительницей и заступницей земли нашей». Затем из патриарших рук началась обязательная раздача церковных наград.
Помню лицо под черным клобуком игумена Евфимия: он переживал высший миг своей жизни, и черты его выражали душевное напряжение последней степени и почти мучительное счастье… В четыре часа пополудни чудотворная икона Божией Матери завершила наконец свой долгий путь из Америки в Россию, заняв свое историческое место на правой колонне главного храма Тихвинской обители, под восстановленной драгоценной сенью.
Да, великое дело и для обители, и для всего Тихвина! Не было бы надежды на воскрешение Святой Руси из «селекционного зерна» — малого остатка верных, которые тысячами пели молитвы, там, перед дивной иконой, тогда и не вернулась бы к нам Владычица…
Люди приехали сюда со всей России и из-за рубежа. Многие богомольцы, во исполнение данного ими обета Царице Небесной, пришли в неблизкий Тихвин пешком. Для паломников был разбит палаточный лагерь на две тысячи человек, действовали полевые кухни, где можно было за десять рублей получить горячий постный обед. Многие тихвинцы выразили желание принять паломников в своих домах и квартирах, но пока устройство ночлега для богомольцев остается проблемой, требующей скорого решения от городских властей. — «Станет ли Тихвин православной Меккой?» — недолго думая, брякнул один из тележурналистов в эфире («ветии многовещаннии аки рыбы безгласныя…»).
Торжества в Тихвине продлились несколько дней, в течение которых совершались праздничные литургии и служились благодарственные молебны.
В связи с возвращением в Россию из Америки чудотворной Тихвинской иконы Божией Матери Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II направил всей полноте Русской Православной Церкви свое архипастырское послание, в котором подробно излагалась история чудотворного образа, его скитаний по миру. Оно было прочитано Первоиерархом в этот знаменательный день.
А в Тихвине в дни торжеств шли народные гулянья и концерты духовной музыки. Оперной сценой под открытым небом стал на один вечер и сам старинный монастырь, где артисты Мариинского театра исполнили 12 июля оперу уроженца Тихвина, великого русского композитора Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» (дирижер В. Гергиев). Естественными декорациями для спектакля, ставшего значительным культурным событием года, послужили монастырские стены.
Закончилось великое и горестное странствие великой православной святыни, длившееся более полувека. В жизни Православной Церкви принесение святыни в город или монастырь всегда сопровождалось великим торжеством и воспринималось как сугубая милость Божия, даруемая людям для их духовного укрепления. В истории России особое значение имели явления чудотворных икон Божией Матери. И потому нынешнее церковное торжество по случаю возвращения в Россию, в места, избранные в 1383 году Самой Царицей Небесной для постоянного пребывания чудотворной Ее Тихвинской иконы, ощущается верующими как живое свидетельство благоволения к Русской земле и ее людям.
«Безусловно, пребывание иконы в Америке было чудом Провидения и она пробыла здесь столько, сколько должна была пробыть до своего возвращения в Тихвин.
В связи с возвращением Тихвинской иконы в Россию, у многих в Америке возникнет чувство утраты, а, возможно, и страха. Естественно, утрату почувствуют те, кто поклонялся ей, молился перед ней, на чью жизнь она оказала сильнейшее воздействие. Как сказать „прощай“ тому, что глубоко любишь, чье присутствие ощущал многие годы? Это очень и очень нелегко. Но утрата — человеческая рана, которая со временем заживет.
Страх — более болезненное переживание. Почему страх? Благополучно ли пройдет возвращение иконы? Сумеют ли в Тихвине о ней должным образом позаботиться? Не будет ли по поводу ее возвращения оскорбительных отзывов в прессе? Вероятно, пугает и мысль о том, что возвращение Тихвинской иконы в Россию означает, что Америка некоторым образом ее не достойна. Ответ на эти вопросы даст только будущее».
(Из книги о. Александра Гарклавса «Возвращение».)
«И откуда мне сие: да приидет Матерь Господа Моего ко мне?» — евангельские слова были святым девизом этих дней в Тихвине, они постоянно звучали в устах и сердцах русских людей, собравшихся воздать почитание великой и дивной святыне, возвратившейся в дом свой.
«Да, вот когда минует трехсотлетняя давность, «какой-нибудь профессор Преображенский» в Самаркандской Духовной Академии напишет «О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета».
(«Опавшие листья», короб второй)
— Так о чем же писал в своих произведениях В. В. Розанов?
— В. В. Розанов писал об опавших листьях… Что-то такое, из ботаники…
(Ответ современного студента)
«РАЗНОЦВЕТНАЯ ДУША»
Родился в крайней бедности, умер в нищете… Это очень по-русски.
Оборот жизненного колеса. «Работа и страдание — вот вся моя жизнь».
Как только его не называли — и «русским Фрейдом», и «русским Ницше», думая притом, что Розанов этими прозвищами будет страшно польщен. «Пошли прочь, дураки!» — отвечал им философ с кинической простотой.
Характерно, что первый философский труд Розанова «О понимании» как раз понимания-то никакого не нашел. И так — по гроб жизни.
Можно ли всерьез говорить о каких бы то ни было убеждениях философа, который сам декларировал свой отказ от всяческих убеждений и принципов, публикуя одновременно статьи в либеральном «Русском Слове» и консервативно-охранительном «Новом Времени»? Зинаида Гиппиус говорила, что Розанов «пишет двумя руками», а Горький рассуждал о «разноцветной душе» Розанова. Никто не внес в Церковь столько соблазна, как Розанов с его проповедью «святой плоти», и он же более всего страшился быть изгнанным из ограды церковной. В окаянные дни революции он явился в московский совдеп, желая поглядеть «на Ленина или Троцкого», отрекомендовавшись при этом: «Я — монархист Розанов», и он же изрыгнул антихристианский «Апокалипсис нашего времени», который так любят переиздавать современные еврейские издательства…
Парадоксалист, сплошь и рядом Розанов по одному и тому же поводу высказывал противоречивые суждения. «Парадоксальность его афоризмов прикрывается или пародийной стилизацией, или юмором, или нарочитой наивностью, а чаще всего антиномичностью, то есть сшибанием лбами двух диаметрально противоположных высказываний», — отмечает современный исследователь творчества Розанова, философ Дмитрий Галковский.
Бердяев считал основной приметой розановской публицистики — «рабье и бабье мление перед сиюминутной действительностью»: «…не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декадентства в начале XX века, не мог противостоять революционному потоку 1905 года, а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может… противостоять подъему героического патриотизма и опасности шовинизма» («О „вечно бабьем“ в русской душе»).
Один из ведущих сотрудников суворинского «Нового Времени», Розанов всегда находился в гуще событий, крайне чутко откликаясь на малейшие изменения общественного настроения. Розанов одной рукой мог писать газетные фельетоны, а другой — философские эссе, однако между тем и другим не было четкой грани. Часто фельетон завершался философским обобщением, а философская лирика прерывалась почти нецензурной бранью. Более того, Розанов мог одновременно оценивать событие с противоположных точек зрения и рассылать свои статьи в издания совершенно разных направлений: от черносотенных до «зоциаль-демократических», и от научно-популярных до декадентских. Но при такой пестроте, внешнем разнообразии и противоречивости, переходящей иногда в прямое «ренегатство», Розанов всегда оставался самим собой — «как мы вероломны, то есть как сами себе верны» — эта цветаевская строка приходит на ум, когда речь заходит о Розанове.
Сам он эту свою многоликость и разноцветность осознавал вполне. И пытался оправдаться перед клеймившими его «идейными» современниками: «Поклонитесь все Розанову за то, что он, так сказать, „расквасив яйца“ разных курочек, — гусиное, утиное, воробьиное — кадетское, черносотенное, революционное, — выпустил их „на одну сковородку“, чтобы нельзя было больше разобрать „правого“ и „левого“, „черного“ и „белого“ — на том фоне, который по существу своему ложен и противен… И сделал это с восклицанием: — Со мною Бог. Никому бы это не удалось».
«ЯЗЫЧНИК ИЛИ ОРТОДОКС?»
Церковный писатель Евгений Поселянин (Погожев) заметил с редкой проницательностью: «Г. Розанова иные считают заклятым врагом Церкви. А между тем это глубоко религиозная душа. И вникнуть в суть одного из крупнейших раздвоений этой раздвоенной, растроенной, расчетверенной души очень любопытно». У автора этой цитаты была похожая «семейная история» — неудачный брак и невозможность церковного развода. Сам Розанов описывал свои семейные ужасы (первая жена, престарелая «эмансипе» А. Суслова не давала ему развода, и он был вынужден писать на Высочайшее имя прошение о признании своих детей от В. Рудневой законнорожденными) так:
«Церковь сказала „нет“.
Я ей показал кукиш с маслом.
Вот и вся моя литература».
Прямо-таки стихотворение в прозе! А вот — подробнее: «Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства — все выросло из одной боли, все выросло из одной точки».
Господь волен извлечь лекарство из яда: не будь многотомного розановского вопля об устарелости церковных канонов о браке («Семейный вопрос в России» и пр.), Всероссийский Поместный Собор 1917-18 годов не утвердил бы списка новых благословных причин для развода, кроме старой — прелюбодеяния. Известно, что многие представители православного духовенства, — и не из числа «григориев петровых и гапонов», — вели с Розановым оживленную переписку многие годы (он, кстати, называл священство «самым здоровым нашим сословием»). Вместе с тем в Синоде долго и безрезультатно разбиралось «дело Розанова», якобы проповедующего «культ фаллоса и древних богов Молоха и Астарты» (дело было возбуждено в 1911 году по ходатайству преосвященного Гермогена, епископа Саратовского).
На самом деле Василий Васильевич был глубоко верующим человеком, именно христианином, именно православным, и это несомненно для каждого сколько-нибудь вдумчивого читателя. Он оставил о религии, о Христе, о Православии немало тонких и верных афоризмов, удивляющих истинностью и проникновенностью.
«Христос — это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие».
«Кто не знал горя, не знает и религии».
«Лучшую книгу переплетаем в лучший переплет»: сколько же Церковь должна была почувствовать в Евангелии, чтобы переплести его в полупудовые, кованные из серебра и золота, переплеты.
…Она написала его огромными буквами. Переплет она усыпала драгоценными камнями.
Действительно: именно Церковь пронесла Христа от края и до края земли, пронесла «как Бога», без колебания, даже до истребления спорящих, сомневающихся, колеблющихся.
Таким образом, энтузиазм Церкви ко Христу так велик, как «не хватит порохов» у всех сектантов вместе и, конечно, у всех «либеральных христиан» тоже вместе«.
„Церковь научила всех людей молиться. Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку.
Хорошо у православных, что целуют руку у попов…
Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства — погиб народ. Духовенство блюдет его душу“.
„Чтобы пронизал душу Христос, ему надо преодолеть теперь не какой-то опыт „рыбаков“ и впечатления моря, с их ни „да“, ни „нет“ в отношении Христа, а надо пронзить всю толщу впечатлений „современного человека“, весь этот и мусор, и добро, преодолеть гимназию, преодолеть университет, преодолеть казенную службу, ответственность перед начальством, кой-какие танцишки, кой-какой флиртишко, знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова… и — вернуть к простоте рыбного промысла для снискания хлеба. Возможно ли это? Как „мусорного человека“ превратить в „естественное явление“? Христос имел дело с „естественными явлениями“, а христианству (Церкви) приходится иметь дело с мусорными явлениями, с ломаными явлениями, с извращенными явлениями, — иметь дело с продуктами разложения, вывиха, уродования. И вот отчего Церковь (между прочим) так мало успевает, когда так успевал Христос.
Христианству гораздо труднее, чем Христу. Церкви теперь труднее, чем было Апостолам“.
Все эти цитаты — из „Опавших листьев“. Но милее всего был Розанову „круглый русский быт“, с его вековечной закваской — Православием. Он писал с изрядной иронией по отношению к тем же общественным настроениям „вставай, подымайся, рабочий народ“:
„Много есть прекрасного в России. 17-е октября, конституция… Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невского). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника — разложена в тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери. И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадой. Полное Православие“.
„Все-таки бытовая Русь мне более всего дорога, мила, интимно близка и сочувственна. Все бы любились. Все бы женились. Все бы растили деточек. Немного бы их учили, не утомляя, и потом тоже женили. „Внуки должны быть готовы, когда родители еще цветут“ — мой канон. Только смерть страшна“.
А прежде — еще язвительнее, с насмешкой в адрес сочинителя „хрустальных дворцов с колоннами из алюминия“, Чернышевского и последователей (имя же им — легион):
„Что делать?“ — спросил нетерпеливый петербургский юноша.
— Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай».
Сам он где-то сказал, что все его «язычество» — это скакание теленка с задранным хвостом по зеленой травке. Но душа заболевает — и «ищет Христа».
А вот и нечто противоположное, в «инфернальном духе»:
«Когда меня похоронят, непременно в земле скомкаю саван и колено выставлю вперед. Скажут: — «Иди на страшный суд». Я скажу: — «Не пойду». — «Страшно?» — «Ничего не страшно, а просто не хочу идти. Я хочу курить. Дайте адского уголька зажечь папироску».
«Это, конечно, не просто ерничанье. И даже не смех сквозь слезы. Это, скорее, монолог персонажа Достоевского. Розанов вообще был с „достоевщинкой“», — пишет все тот же Галковский. — «Известно, что Розанов буквально вырос из Достоевского… Василий Васильевич открыл подлинного Достоевского, не „певца униженных и оскорбленных“ и „второго после Тургенева великого романиста“, а гениального философа, пророка и учителя. Может быть, он был первым человеком в России, до конца понявшим автора „Записок из подполья“. Розанов понял Достоевского, так как понял, что перед ним не столько писатель, сколько философ. Достоевский — это философ, родившийся в стране, где еще не было отечественной философии, но была отечественная словесность, литература. И Достоевский выразил свою философию в виде романов. В этом его трагедия, но в этом и его счастье. Счастье, так как в этом уникальном случае не произошло разрыва между внутренним духовным миром и словесной формой его выражения. Достоевский был свободен, и его философский талант развернулся на обширном лоне русской словесности. В Достоевском сказался, выразился русский тип мышления. Достоевский и Розанов — это, пожалуй, единственные свободные русские мыслители. И именно за счет этой свободы их мышление было строго детерминировано национальной идеей. В них сказалась Русь».
Кончина Розанова была истинно христианской (таковой да сподобит Господь каждого из нас) и разительно отличалась от кончины его идейного врага, философа Вл. Соловьева. По свидетельству его дочери, Василий Васильевич четыре раза причащался, один раз соборовался, три раза над ним читали отходную, во время которой он и скончался. «За несколько минут до кончины ему положили пелену, снятую с изголовья с мощей преп. Сергия и он тихо, тихо заснул под ней» (Письмо Н. В. Розановой к П. П. Перцову от 6 февраля 1919 г.). Отпевали покойного философа в Михаило-Архангельской церкви Сергиева Посада священники Соловьев и Флоренский, и инспектор Духовной Академии, архимандрит Иларион (будущий священномученик Иларион (Троицкий)). Его последний завет русским литераторам был:
«Всегда помните Христа и Бога нашего.
Поклоняйтесь Троице Безначальной и Живоносящей и Изначальной».
«МР-РАКОБЕС И Р-РЕАКЦИОНЕР»
Оригинальность Розанова сказалась и в том, что в отличие от большинства русских философов, страстно флиртующих с марксизмом и атеизмом или ударившихся в «богоискательство», Василий Васильевич всегда был искренним и последовательным монархистом. Потрясенный крушением Самодержавия, он писал: «И вот все рушилось разом, Царство и Церковь. Попам лишь непонятно, что Церковь разбилась еще ужаснее, чем Царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали, и тоже — дворянство, и тоже — „господа купцы“, — написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском Селе) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.
…Русь слиняла в два дня. Самое большее — три». Развернутый комментарий к горькой формуле Царя-Мученика «Кругом измена, трусость и обман»!
И еще позже: «И мысль, что нет на Руси у нас Государя, что он в Тобольске, в ссылке, в заключении — так обняла мою душу, охватила тоской… что болит моя душа, болит и болит. Люблю и хочу любить Его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без Царя не выживет… Страшно сказать: но я не хочу такой России, и она окаянна для меня. Для меня „социал-демократическая Россия“ — проклята».
Розанов — признанный знаток Ветхого Завета, как никто понимающий семейственный, родовой, интимный и теплый дух «юдаизма». Чем же объясняется та сокрушительная критика Розановым еврейства, какую он вел со страниц верноподданнических изданий, прежде всего суворинской газеты, в 1913-1915 годах? А ведь эта критика была вполне искренней (как, впрочем, и всё, что делал в литературе «премудрый змий» русской философии «серебряного века»).
Причина радикальной перемены во взглядах Василия Васильевича, ценившего Ветхий Завет выше Нового, известна: это — убийство хасидами в Киеве русского мальчика Андрюши Ющинского. Процесс обвиняемого в причастности к ритуальному убийству хасида Бейлиса навсегда расколол русскую интеллигенцию на черносотенную и жидовствующую.
Оскорбленный в своих христианских и монархических чувствах Розанов пишет ряд статей, обосновывающих существование у иудеев ритуальных убийств, — они впоследствии составили сборник «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови».
«Боже мой, Боже мой, Боже мой: неужели Россия не проснется, не очнется. Убита. Убивают Россию, и никто не слышит.
Еще немного сна — и она будет убита. Убивают Россию, среди бела дня (как Андрюшу), „вот и министры, и Государственный Совет ваш, и Дума“ — и никто не слышит. Убивают Россию — и никто не понимает».
Переписка его на эту тему с отцом Павлом Флоренским и сейчас читается со жгучим интересом. Осторожный Флоренский подписывал свои размышления о врагах Христовых буквой «омега», Розанов же, как всегда, откровенный, поплатился за свое черносотенство изгнанием из петербургского «Религиозно-философского собрания».
Инициатором изгнания выступил писатель Мережковский (фамилию которого Розанов всегда сокращал в своих записях как «Мер-ский»), к нему, как и следовало ожидать, присоединилась «прогрессивная интеллигенция». В защиту Розанова выступили только П. Струве и поэт А. Блок — кстати, самому Блоку в те годы клеили ярлык «черносотенца». Выступили устно, а «коллективку» с осуждением Розанова Блок подписал и мучился потом раскаянием: «Зачем же я это сделал? Я же сам думаю так, как Розанов!». Именно «оттуда родом» гнусная отечественная традиция «коллективных писем» (незабвенное «стреляйте их, стреляйте, Борис Николаевич!»). На место великого русского философа, исключенного по вопросу, не имеющему ничего общего с философией или религией, был избран третьестепенный компилятор Г. О. Грузенберг, родственник адвоката Бейлиса в нашумевшем процессе. Исключение тогда мотивировалось как протест против «контрреволюционных» и «антисемитских» статей Розанова («Не нужно давать амнистии» в «Богословском вестнике», «Андрюша Ющинский» и «Наша кошерная печать» в «Земщине» и др.)
«Двести лет вместе» для русской мысли оборачиваются двумя столетиями умолчания, и вспоминается купринское: «Попробуй-ка печатно обругать еврея… Ого! Какой гвалт поднимется…». Да, гвалта было немало. «А был ли мальчик-то?» Русскому обществу осталось недолго ждать ответа на глумливый горьковский вопрос: ритуальные убийства младенцев советская власть поставила на поток в первые же годы своего беззаконного правления — к декретам «О мире» и «О земле» уже в ноябре 1920 года присоединяется законодательное разрешение абортов…
ПРОРОЧЕСТВА РОЗАНОВА
Читая Розанова, переживаешь сказанное им девяносто лет назад как новость текущего дня. «Русское богатство (нефть, железо, лес) уплыло к иностранцам. Но зато мы получили журнал „Русское Богатство“…» — а ныне мы получили газетенку «На дне», которой торгуют бездомные, спившиеся люди у метро. Преуспеяние заграничных хозяев этой газетки тесно связано с ростом числа ее русских распространителей…
Или вот это:
«Евреи знают, что „с маслом“ вкуснее, и намасливают, намасливают русского писателя, прежде чем его скушать.
И что он „самый честный человек в России“, — даже единственно честный в этой вообще подлой стране; а в литературе, конечно, „теперь первенствующий публицист“… Русский совершенно счастлив. Масло с него так и течет». — Тут вспомнишь не только взятого в тесное семитское кольцо доброжелателей, истолкователей и прославителей Льва Толстого, но и покойного «дядю Витю» Астафьева в последние его годы.
Да и любое розановское высказывание удивительно приходится впору текущей действительности.
Подобно Достоевскому, Василий Васильевич был провидцем относительно многих обстоятельств будущего России. И чеховского «неба в алмазах», «чудной жизни через двести лет» он впереди не видел. Напротив, мрачно предсказывал:
«Подождите. Через 150-200 лет над русскими нивами будет свистеть бич еврейского надсмотрщика.
И под бичом — согнутые спины русских рабов».
С устрашающей прозорливостью сам заметил в одной из статей:
«Кости Розанова, конечно, будут выброшены вон. „И разве они нужны России?“
<...>
Ну, хорошо, господа: Христос Бог распят и русский народ, конечно, будет съеден…
И грустно вам будет, евреи, и после Христа, и после России». (Могила философа, как и могила его дорогого друга К. Н. Леонтьева, была совсем недавно восстановлена в Черниговском скиту Троице-Сергиевой лавры.)
А когда Мережковский заходился в кощунственном словоблудии на Пасху 1917 года (статья «Ангел Революции»), и охмелевшие от безначалия столичные жители с красными бантами на груди коверкали православное приветствие «Христос Воскресе!» — «Россия воскресе!», для него — да и для всех безмозглых современников — уже был готов розановский диагноз:
«Мережковский, никогда тебе не обнять свиного рыла революции».
И как же он подтвердился в самом скором времени…
«С лязгом, скрипом и визгом опускается над
Российской Историей железная занавесь.
— Представление окончилось.
Публика встала.
— Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось», — писал Розанов в «Апокалипсисе нашего времени».
Перед смертью он сказал:
«Как все произошло. Россию подменили. Вставили на ее место другую свечку. И она горит ЧУЖИМ пламенем, чужим огнем, светится не русским светом и ПО-РУССКИ НЕ СОГРЕВАЕТ КОМНАТЫ. Русское сало растеклось по шандалу. Когда эта чудная свечка выгорит, мы соберем остатки русского сальца. И сделаем еще последнюю русскую свечечку. Постараемся накопить еще больше русского сала и зажечь ее от той маленькой. Не успеем — русский свет погаснет в мире».
Тут можно усмотреть пророчество о «миссии русской эмиграции». Или — о последнем Русском царстве?
* * *
…Даже в предсмертном состоянии Розанов был верен себе. Его «примирение с Израилем», которое вызывает такой восторг у либеральных «философов» и «литературоведов», по сути, является типично розановской глумливой «хохмой» (кстати, это слово означает «мудрость» на древнееврейском): «Будучи постигнут мозговым ударом… верю в торжество Израиля, радуюсь ему». И тут же еще смешнее, — и физиологически достоверное, и издевательское: «отдаю права на издание моих сочинений в обмен на «честную фаршированную щуку». А все потому, что «пирожка хочется, творожка хочется» (из предсмертных писем)…
«Русские — духовная нация. Во плоти чуть-чуть», — писал он прежде. А сам умер от банального и страшного физического голода.
Разумным ли было бегство в Сергиев Посад из кровавого Петрограда?
Разумеется, да, если принять во внимание судьбу его коллеги по «Новому Времени» М. О. Меньшикова, расстрелянного на глазах жены и шестерых малолетних детей «в отместку за статьи». Но можно помечтать об ином финале: протяни Василий Васильевич еще годочек, не случись с ним этого окаянного «удара», и он мог быть выслан с «философским пароходом» на Запад. Плыл бы себе с прозревшими вдруг собратьями по ремеслу туда, на закат солнца, прошел беженские мытарства, потом в Берлине, в Париже печатал яростные и мудрые статьи против сатанинской власти Кремля…
А в наши дни с великими почестями прах его перезахоронили бы где-нибудь в Свято-Даниловом, и сам президент обнажил бы голову, и венков от правительства прислано было бы с избытком, и Берл Лазар примчался бы со своей «честной фаршированной щукой» и обнялся над свежей могилой с каким-нибудь крупным православным иерархом (- «Да, таки Розанов был наш!» — «Розанов был и наш, и ваш! Ваши пророки — наши пророки!»), и было бы названо это действо очередным «согласием и примирением» жертвы с палачом…
Но Розанов остался с нами. В русской земле. И в наших умах и душах. Ведь «Васька дурак Розанов» — это русский национальный гений. А «гений, парадоксов друг», бессмертен, доколе жив народ, подаривший его миру.
г. Санкт-Петербург
Оргкомитет конкурса