13.12.2001
— Виктор Петрович, когда вы впервые почувствовали в себе призвание писателя?
— Неосознанно — в детстве, в Игарке. Как человек долго унижаемый, я был всегда в себе не уверен и писателем себя почувствовал, пожалуй, только на высших литературных курсах, в 1961 году.
— Не жалеете, что не пришлось учиться в университете?
— Жалею. Жалею, что не знаю иностранных языков, не получил настоящего образования. Я бы учился хорошо! Писателю надо обязательно знать два-три языка. Ощущение своей неполноценности, безграмотности — оно остается. Я страшно завидую молодым, которые имеют возможность учиться. Другое дело, что некоторые из них перегружены поверхностными знаниями… А мне приходится всю жизнь добирать самообразованием. Я до сих пор учусь на писателя. Я многого так и не выразил из того, что кипело, бурлило во мне…
На мою просьбу «отчитаться» о том, что им сделано за последнюю «пятилетку», Астафьев перечислил основное:
— Написал три повести о войне — «Так хочется жить», «Обертон», «Веселый солдат». Эти повести исчерпали ту тему, которую я намечал развить в романе «Прокляты и убиты». Так что роман продолжать не буду. Но, пожалуй, самое важное из сделанного за эти годы — это собрание сочинений. Главное — сам все прокомментировал, теперь хоть не будут врать.
— Необходим ли опыт войны для каждого писателя?
— Жизнь, проживаемая человеком, и есть его опыт. Но самый тяжелейший опыт — война. И надо постоянно напоминать о ней людям, чтобы не забывали. Надо не героическую войну показывать, а пугать — ведь война отвратительна! Самое страшное — привычка к смерти. Хотя надо постоянно приуготавливаться к смерти, но ни в коем случае нельзя привыкать к ней. А вообще, лучше и не думать, и не писать, и не говорить о смерти… Пастернак говорил Евгению Евтушенко: «Вы, молодой человек, напрасно балуетесь со словом „смерть“ — есть вещи, которых всуе касаться нельзя».
— Когда вы впервые обратились к военной тематике?
— Войну я начал показывать еще в «Пастухе и пастушке». Почитай с нее я и начался как писатель, правда поздно, почти в 50 лет. Я вообще начал поздно писать — в тридцать лет. Несколько лет ходил в провинциальных писателях. С «Пастушкой» я все журналы и издательства прошел, нигде не хотели печатать. Только в «Нашем современнике» напечатали, да и то в покуцанном виде. Все говорили: «Страшно. Как можно это печатать?». Но может ли такой критерий быть в литературе?! Ведь я там ничего не выдумал. Я все помню. Память, она действительно милосердна. Обычная жизнь многое стирает. Война мне лет десять снилась. Но в подсознании-то все осталось. И когда садишься писать, ты с подсознанием выходишь как бы на связь с этим своим вторым «я». Которое и есть бессмертная душа. Оно все про тебя знает, все понимает. Ты в жизни от него прячешься, но когда садишься за стол — пишешь им, из него. Больше неоткуда.
— Виктор Петрович, где вы в наше не самое легкое время силы берете?
— Прежде всего здесь «виноваты» мама, семья и природа. Недавно меня смотрел молодой доктор, какими-то аппаратами просматривал. Что ни спрашивает — все больное. Я говорю: «Селезенка-то хоть здоровая? Буду жить на селезенке!». Он говорит: «Нет. Но у вас очень большой заряд жизненных сил, на нем только и живете»… Мама моя погибла в 29 лет. Я не загадывал дальше 50 лет прожить. Думаю, что я доживаю мамин век.
— Что вы вкладываете в ваше понятие жить по-русски?
— Я думаю, что если бы русские люди жили согласно своим возможностям, своему таланту, не топтали бы друг друга, — они бы и были теми самыми русскими, которых я хотел видеть.
— Кто ваши собеседники для души?
— Прежде всего моя Марья (Мария Семеновна Астафьева — жена Виктора Петровича. — Прим. автора). Вот уже 55 лет живем и не устали друг от друга, все наговориться не можем. Из хороших собеседников вспоминается Ирина Александровна Антонова — директор Пушкинского музея. Любил беседовать с композитором Георгием Свиридовым. Вот если современные барахольщики, только попросишь — они сразу хватаются за гитары и трынды-брынды, то Свиридов нам ни разу не играл. Я однажды все-таки попросил его, на что он ответил: «Это надо ехать на дачу, чтобы был мой рояль, чтоб я сел, сосредоточился». Понимаете? Это еще был один урок того, как профессионал должен относиться к своей работе.
Еще меня в этом отношении поразил Хворостовский, он был у меня в деревне. На следующий день он должен был давать концерт. Что-то мы там сунулись к нему с просьбой спеть, а он, оказывается, перед концертом сутки не разговаривает, бережет голосовые связки. Это и есть профессиональное отношение к своему делу. То, чего сейчас нам так не хватает.
— Кого вы могли бы назвать своими учителями?
— Прежде всего, это Игнатий Рождественский, он рожден был поэтом и меня многому научил. Позднее, в Перми — Борис Никандрович Назаровский, главный редактор книжного издательства, и Клавдия Васильевна Рождественская, секретарь местного отделения Союза писателей. Они меня опекали, поддерживали. Ну и конечно Александр Николаевич Макаров, которому я посвятил книгу «Зрячий посох».
— Кто из русских писателей вам наиболее близок?
— Пушкин для меня — как воздух, которым дышишь. А Гоголь у нас до сих пор не прочитан как следует. Грядущие за нами откроют его по-настоящему. Гоголь — бездна! Вчера наткнулся у него в «Ночи перед Рождеством» на поразительную строчку, где летит Викула, а навстречу — метла «на которой, видно, только съездила, куда нужно, ведьма»… Или в «Мертвых душах» — «взлетел петух с расклеванной до мозгу головой по причине волокитства»… Это же бесовство. Тут просто руками разводишь. Такое изощренное мастерство ошеломляет. Это уникум!
— Ну а Чехов?
— Слишком тихий, интеллигентный. Чехов — не мой писатель. Я люблю ярких, броских, люблю бесовщину. Чехова легко переводить, Пушкина — трудно, Лескова — еще труднее… Гоголя — почти невозможно перевести!
— Вы как-то рассказывали, что побывали на могиле Набокова?
— Да, лет шесть назад, в Швейцарии, был на кладбище в Монтре, где он похоронен. Очень талантливый писатель, его «Лолиту» я читал с интересом. Но Набоков — тоже не мой писатель, чужой мне — своим эстетством, всем строем речи.
— Что вы считаете самым большим грехом?
— Неблагодарность — самый тяжкий грех перед Богом. Приезжаю в Овсянку, там все цветет. Весна, солнце, трава… За каждый прожитый день надо Бога благодарить. Заболел — слава Богу. Дожил до утра — слава Богу. А уж до весны — тем более слава Богу! Это мы, поганцы, похерили мир, а сам мир не виноват, мир прекрасен. Если тебе хочется бегать со знаменем — бегай, только не вовлекай в это людей. Хочешь — читай книги, уди рыбу, шишку бей… Что проклинать-то, что власть не та? Власть такая, как ты. У Киплинга есть прекрасная строчка: «Наполни смыслом каждое мгновенье» — так и надо жить. А старость — обычное дело, чего ее бояться.
— Какой день в вашей жизни был самым счастливым?
— Зимой 1939 года в Игарке я нашел на полу в кинотеатре рубль и пошел смотреть фильм «Большой вальс».
— А самый несчастливый день?
— Когда умерли мои дочери…
— Довольны вы прожитыми годами?
— Хорошо, что не бездельничал, много работал. Из безграмотного мужика сумел продвинуться, занял свое место в литературе. Место, которое считаю своим. Жизнь прожил не зря. У меня замечательная жена, которая не требует от меня больше, чем я есть. У меня есть мои читатели — знаю по письмам, телефонным звонкам… Кстати, из благополучной жизни литературы не рождается. А в России всегда хватало и страданий, и мук. Есть надежда, что сегодняшнее не самое легкое время одарит нас крупными писателями.
А. ПРОЗОРОВ, «ЧЕСТНОЕ СЛОВО»
Оргкомитет конкурса